Антони отнесся к происходящему иначе. Как только представилась возможность, он отвел Ванессу в сторонку.
– Ты какого хрена тут делаешь?
– Я тебе мешаю?
– Нет. Но тебе нефиг тут делать. Кто тебя просил приходить?
– Ладно. Без паники. Ухожу.
Антони удержал ее. Он подыхал от жары. Ослабив галстук, он расстегнул воротник рубашки. В поисках глотка свежего воздуха взглянул на небо, которое было тут, совсем близко, все в серых разводах, томное, как суп.
– Скорей бы уж грянуло. Лично я больше не могу.
– Раньше ночи ничего не обещают.
Антони и сам это знал. Он специально включил метеопрогноз. Этим же вечером в девять у него была назначена встреча за старой электростанцией. Дождь, ветер или снег – он все равно пойдет туда.
Тем временем Элен стала обходить знакомых. Тут были и соседи, и бывшие коллеги, и родные усопшего. Она здоровалась с каждым, придав лицу приличествующее случаю выражение, но разговоры быстро рассеивали эту напускную печаль. Люди обменивались новостями: такой-то умер, сын такого-то уехал в Китай, булочную Хартцев наконец-то купили. Выражения мелькали на лице Элен как бегущие облака. Она была приветлива, предупредительна, интересовалась жизнью собеседников, их удачами и горестями. Когда она сняла солнечные очки, все увидели, что под глазами у нее темные круги. Эта сморщенная от забот, обожженная слезами кожа пепельного цвета очень ее старила. Но ей уже два года было на это глубоко наплевать.
Ванесса с Антони тоже разглядывали народ, мирно копошившийся в тени церкви. Антони курил, засунув руки в карманы. Ванесса уже несколько минут не говорила ни слова. Он повернулся к ней.
– Ты дуешься?
– Нет.
– А похоже.
Она жалела, что пришла. В сущности, он и правда ни о чем ее не просил. Она сама пыталась занять какое-то место в его жизни. А зачем? Какой-то придурок, сопляк. К тому же и урод – с этим его кривым глазом. Она взглянула на него, чтобы проверить себя. Нет, к сожалению, не такой уж он и урод.
– Ладно, – сказал Антони, толкая ее плечом. – Ну хватит. Ну извини.
– Когда ты приходишь меня оттрахать, то по-другому себя ведешь.
Он удивленно обернулся на нее:
– Что ты хочешь сказать?
– Ничего.
– Дура ты после этого. Ты так же тащишься от этого, как и я.
Она тоже повернулась к нему лицом. На каблуках она была чуть ли не выше его.
– Ага, просто обожаю, когда ты будишь меня среди ночи, чтобы спустить.
– Чего тебе надо? – психанул Антони. – Чтобы мы поженились?
– Идиот…
Это был скорее не упрек, а сожаление. Ничего ей от него не нужно. Ничего она не ждет. Он же просто пацан, жлоб, двоечник, вечно гоняет на своем мотоцикле, совсем не в ее вкусе. И потом у них договор: они встречаются, трахаются – и все. Только вот после траханья, когда они лежат, глядя в потолок, у них обязательно начинаются всякие откровения. Случалось, что они подолгу лежали вот так в полумраке, в комнате у Антони, когда его матери не было дома, и говорили, говорили. У него такие длиннющие ресницы. И кожа такая смуглая. Он все твердил, что ему все это на фиг не надо. Совсем наоборот. Иногда, даже в своей квартирке в Меце или в кино с Кристофером, она думала о нем. Ей все время хотелось его поймать, схватить, дернуть за волосы, укусить. Она ненавидела себя за это. И надела свое лучшее платье.
Маленькая толпа вдруг задвигалась, начиная от середины, потом стала кружить, как косяк селедки. Приехала вдова, Эвелин Грандеманж. Ее держал под руку какой-то долговязый, сутулый, худой тип с изрытым оспой лицом. Это был ее племянник, Брис. Все его знали, у него было свое дело, прокат грузовиков и фургонов, где-то по дороге в Этанж.
– Кажется, дела идут, – сказала Ванесса.
Действительно, Эвелин, похоже, была в полном порядке. Она даже немного напоминала кинозвезду: сплошная улыбка, к каждому подошла поздороваться, с неизменной сигаретой «Голуаз» в руке. И все же Антони, не видевший ее уже несколько месяцев, был удивлен тем, как глубоко она погрязла в старости: вся осунувшаяся, увядшая, с темным, изборожденным морщинами, словно замутненным годами лицом. Среди всех этих неровностей ее сияющие глаза и неутомимая улыбка выглядели определенным диссонансом. Особенно зловеще смотрелись ноги. Тонкие как палки. Только бы не пришлось с ней целоваться, с надеждой подумал Антони, она, должно быть, колючая и холодная.
– Думаешь, надо подойти?
– Это уж как ты хочешь, – ответила Ванесса.
– Чего ей сказать-то, прямо не знаю.
– Ну скажи, что тебе очень жаль. И все.
– Да я вроде этого не чувствую.
– Ты что, никогда не был на похоронах?
– Нет. А ты?
– На бабушкиных, я еще маленькая была.
– А-а-а. Мне очень жаль.
– Да ну тебя, дурак.
Они остались молча стоять на месте. Вообще-то Антони был рад, что она пришла. Тут появился катафалк – длинный, слоноподобный «Ситроен CX», старомодный, весь в хроме, с большими окнами, чтобы было видно, что делается внутри. Люди расступались перед ним. Когда он наконец остановился, среди гробовой тишины раздался тяжелый вздох его гидравлической подвески. Было в этом движении что-то величественное. Впрочем, присутствующие уже и так стали собираться с мыслями. Там, внутри, лежало тело, которое должно было вот-вот исчезнуть насовсем. И ожидавший его холод был уделом каждого. Тут можно умничать сколько угодно, все равно не поможет.
– Блин, куда же, интересно, отец подевался? – проговорил Антони.
– А он точно придет?
– Надеюсь.
Прошло уже столько времени, а Антони все еще боялся, что тот заявится пьяным в стельку. Слишком много у него было соответствующих воспоминаний – и детских, и позже, в процессе развода, когда на отца накатывало и он находил его в полном раздрае: тот ревел в голос и говорил, что застрелится. Нет, лучше об этом не думать.
Из «Ситроена» вышли двое. Оба были одеты в одинаковые костюмы из полиэстера баклажанового цвета, при этом у того, что повыше, из-под брюк торчали теннисные носки. Его напарник, ниже ростом, был в больших очках, стекла которых на солнце сразу потемнели. Они открыли заднюю дверцу, племянник и еще один мужчина устремились к ним на помощь. Когда они подняли гроб на плечи, тот показался удивительно легким и каким-то маленьким.
– Как им удалось засунуть его туда? – спросил кто-то.
– От него остались кожа да кости.
– Ну все-таки. Не сложили же они его пополам…
Толпа немного сгруппировалась, образовав траурный кортеж.
Впереди несли гроб. За ним шла вдова, одна. Позади нее по двое, по трое молча шли люди, топая в тишине ногами, держа детей за руку, поддерживая под локоть стариков. В церкви, прохладной и пустой, уже играл орган, производя протяжные звуки, гулко отдававшиеся в груди и под каменными сводами. Скамьи понемногу заполнились, гроб тем временем установили на козлы. По обе стороны вытянулись, словно часовые, две белые свечи.
Антони с матерью и Ванессой нашли себе местечко посередине между хорами и входом. Антони редко бывал в таких местах. Он смотрел на витражи, скульптуры, на эти картины мук и славы и ничего не понимал. Для него, как и для многих других, этот язык утратил смысл. Остались только вычурный декорум да какие-то непонятные действия. Но, по крайней мере, тут было прохладно.
Священник постучал по микрофону, проверяя, работают ли колонки. Потом начал.
– Дорогие братья, мы собрались сегодня, чтобы вспомнить…
Антони обернулся в надежде увидеть среди собравшихся отца, но его по-прежнему не было. Зато в нескольких рядах от него сидел кузен со своей подружкой Северин. Они улыбнулись друг другу, кузен даже подмигнул. С тех пор как он обзавелся этой телкой, он совершенно исчез с его горизонта. Красивая метиска участвовала в конкурсах всяких «мисс». Даже здесь, строго одетая, в черном, она выглядела эффектно. Кузен ходил у нее по струнке. Можно понять. Но все равно – идиотизм.
За исключением этого портретная галерея довольно хорошо отражала жизнь папаши Грандеманжа. Родные, соседи, бывшие коллеги, два помощника мэра, коммерсанты, приятели-собутыльники, парни из центра по организации праздников и, в самой глубине, товарищи из ВКТ[23]. Эти были все на одно лицо, держались насмешливо и как бы себе на уме, все в повседневной одежде. Еще был доктор Ресвиллер, в пиджаке в мелкую клеточку и черной рубашке-поло, на лбу – очки, на ногах – вечные ботинки «Paraboot». Он с самого начала подозревал, что у Грандеманжа что-то не в порядке с поджелудочной. Назначил дополнительное обследование, и вот вам диагноз. Он лечил Люка вот уже скоро сорок лет. Они договорились, что будут оттягивать госпитализацию до последнего, все равно у него нет шансов. Когда боли стали нестерпимыми, его положили в двухместную палату с теликом и видом на автостоянку и стали колоть морфием. Очень скоро он впал в кому. В две недели все было кончено.
Во время церемонии священник подвел итог жизни усопшего. Жизнь эта не была ни слишком длинной, ни слишком образцовой. Вся она уместилась на листе бумаги формата А4. Начать с того, что у него были отец и мать, которые оба погибли во время войны, оставив после себя двух сирот. Люк, младший, был «воспитанником нации»[24], рос по интернатам, в суровых условиях. Тем, кто знал его уже «мастодонтом», вечным приколистом, добродушным ворчуном, представить себе такое было почти невозможно. Он любил природу, рок и Шарля Трене, охоту и был не дурак выпить. В шестьдесят шестом он познакомился с Эвелин и женился на ней. Затем священник зачитал список мест его работы, который совпадал с историей экономического развития долины. «Металор», «Рексель», «Помона», «Сити-2000», «Сокожем». Правда, о трудных временах, о безработице, планах социального развития, профсоюзном движении, политике, последней предвыборной кампании, когда он расклеивал плакаты «Национального фронта», не было сказано ни слова.