и почти не разговаривали. По крайней мере, не ругались.
– Похоже, у них налаживается, – сказала Ванесса.
– Ага.
– Все будет хорошо.
Антони жил с матерью и не собирался ее винить, но он не мог не ставить себя на место отца. Вот он идет, десять кило как не бывало, голодный, ощипанный, узловатый. Как старый зверь со стершимися клыками. Что от него осталось? Шлак, сила, которой будет все меньше и меньше. Ну и сожаления, конечно. Дом продали в два счета. Все семейные усилия, двадцать лет жертв и акробатических трюков для сведения концов с концами полетели псу под хвост. Мебель, безделушки, одежда – многое просто отправилось на помойку. Кроме того, продавать дом пришлось быстро, за бесценок, и в конечном счете все бабки ушли в банк на погашение долгов.
При дележе отец чуть не распустил руки. В сущности, он не имел ни друзей, ни настоящей работы, а под конец вдруг выяснилось, что и дом-то ему не принадлежит, да и все, что он насочинял себе про жизнь, – так или иначе просто глупость. Он думал, что зарабатывает, что это его семья, его жена, его хибара, его сынишка. Нотариус снес все эти превратные представления, как бульдозером. Прошло уже два года, а он все еще выплачивал гонорары тому адвокату, который вообще ни фига не сделал, только объяснил ему, что он не прав и что все решает закон. В этом бумажно-юридическом мире для человека не осталось больше места. Одни только соглашения и урегулирования.
В этот период сплошных терзаний от Антони требовали примкнуть к какому-нибудь лагерю. Он не хотел. У них, у каждого – свои доводы. У него – свои. Элен сделала из этого вывод, что он ее недостаточно любит. Отец – что мать его вконец занянчила. Она заразила его этой слабостью, нерешительностью, мягкотелостью – этим вирусом, который есть у всех Мужелей. В их семье никто ничего не доводит до конца. Мужики – все подкаблучники. Племя рабов, и Антони унаследовал те же цепи. Кстати, когда они жили рядом со школой Жюля Ферри, его мать всегда следила из окна кухни, как он играет с ребятами, и без тени сомнения призывала к порядку прямо с третьего этажа. Однажды он подрался, так она, увидев это, спустилась, чтобы остановить потасовку. После этого другие мальчишки несколько недель дразнили его «котеночком». А потом мать договорилась с врачом, и его освободили от физкультуры. До третьего класса он не умел плавать.
– Не знаю, почему она была такая, – сказал как-то отец. – Может, все из-за той истории с маленьким Грегори[28].
– Как это?
– Ты был точно такой же. Ну, знаешь, на той фотографии. Один к одному. Честно говоря, даже мне стало не по себе, когда его выудили.
Когда они пришли, тротуары перед «Заводом» были все уже заполнены народом. Двери для такого случая открыли настежь, и люди входили и выходили в ожидании, пока все утрясется. Накрытые белыми бумажными скатертями столы были установлены на козлах. На них – все что надо: большой термос с помпой, бриоши, безалкогольные напитки, пластмассовые стаканчики. С неба лился приглушенный, матовый свет, от которого было больно глазам. В воздухе разливался аромат кофе. Кати, хозяйка заведения, вышла на улицу и здоровалась со всеми с коммерческой любезностью, день обещал быть для нее удачным. Она уже подсчитывала в уме прибыль и оттого улыбалась все шире. Патрик, по простоте душевной, решил, что сейчас самое время обсудить его идею.
– Ну так как насчет поездки?
– О чем ты говоришь? – сказала Элен, сжимая в руке ремень сумочки.
Ответ прозвучал суховато. Глаза отца сразу скрылись под сдвинутыми бровями.
– Я говорил. Я оплачу тебе поездку. Отпуск то есть.
Элен молчала. Она сто раз уже говорила ему, что об этом не может быть и речи.
– Скажешь, когда решишься.
Она больше ничего не ответила. Антони переглянулся с Ванессой. Та скорчила гримасу. Трудно все это, что ни говори.
Две пухлые девицы, готичные толстушки, явно сестры, нанятые дополнительно по такому случаю, начали подавать кофе прямо на улице. Кати набросилась на них:
– Прекратите сейчас же! Вы что, совсем больные?
Из-за жары внутрь никто не хотел заходить, и вот улица превратилась в террасу кафе. Из-за всего этого беспорядка выше по ходу движения встали машины. Раздались первые гудки. Люди поднимали вверх руки. Умереть спокойно не дадут.
– Если так пойдет, чего доброго, полиция нагрянет, – забеспокоилась Кати. – Тьерри!
Высокий мужик с волосами ежиком за барной стойкой поднял глаза. «На гражданке» он был гипсокартонщиком и жил с Кати. При одном взгляде на него – красного, истекающего по́том, в одной рубашке, – было понятно, какая невыносимая атмосфера царит внутри бистро: духота, полное отсутствие воздуха, тридцатиградусная жара.
– Сходи открой задние двери! – крикнула его сожительница. – Пусть хоть сквозняк будет.
Затем, снова обращаясь к девицам:
– Да запустите же вы людей внутрь, господи боже мой. Надо освободить дорогу. И сбегайте наверх, там должны быть вентиляторы.
Девицы выслушали этот град приказаний в полном замешательстве. Кати с досадой уточнила:
– Карин, ты займешься людьми. Соня, на тебе вентиляторы. Понятно? Вам что, на бумажке записать?
– А куда я их включу, вентиляторы эти? – нимало не смутившись, спросила Соня.
Она была самая кругленькая, самая симпатичная из двух. В ушах у нее по всей окружности были проколы с маленькими колечками. В дополнение к этому – угольно-черные волосы, красивые ноги и сливочная кожа.
– Возьми на кухне удлинители. Давай соображай.
Соня вздохнула. Ее сестра тем временем загоняла людей внутрь.
Это было смешно. Однако мало-помалу объединенными усилиями Карины, хозяйки и машин, которым надо было проехать, народ загнали внутрь кафе. Антони с родителями и Ванессой оказался в самой глубине, за столиком неподалеку от сортира. Все рассаживались в гуле голосов и двигающихся стульев. Тут от толпы отделился какой-то человек и подошел к ним. Это был старый седой араб, чудесный, сплошная глина и охра, в огромных белых кроссовках. Его ноги торчали из них, как две палки. Похоже на комнатные растения в горшках.
– Здравствуйте, – сказал он, склонив голову.
У него был красивый, значительный голос с хрипотцой. Антони понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Желудок у него завязался в узел. Мать уже встала и протягивала руку. Волной нахлынули воспоминания. Мотоцикл, маленькая квартирка, где они пили чай. Старик Буали. Увидев, что отец тоже встает, Антони подумал: «Ну все, это конец».
Вместо этого его предок схватил руку старика в белых кроссовках и принялся горячо ее трясти. Они были знакомы.
– О, смотри-ка!
– Как дела? – спросил старик.
– Слушай-ка… А ведь давненько не виделись, а?
– И не говори, – ответил тот, широко разведя руками.
Брови у него подпрыгнули куда-то высоко и сошлись вместе, видно было, что он тронут. Патрик взял его за плечо и встряхнул со смехом, главным образом чтобы самому избавиться от неловкости. Потом он обратился к Элен и сыну с разъяснениями. С Малеком Буали они вместе ишачили на заводе, их рабочие места были рядом, а потом Патрика перевели на разливку. Хорошие были времена. Ну, не так чтобы очень, но, в любом случае, они тогда были моложе. Теперь вот Люк Грандеманж на кладбище, и это, куда ни кинь, все-таки что-то значит.
Затем мужчины обменялись неопределенными новостями: здоровье, дети, семья, все хорошо, да, да, хвала Аллаху! После чего оба согласились, что как это все же глупо – жить в каких-то пяти километрах друг от друга и ни разу не увидеться. Надо, надо что-нибудь такое придумать в ближайшие дни, вместе с остальными – Мишлоном, Розицки, Пелле и братьями Эйзенбергер. Конечно, конечно. Глаза папаши Буали превратились в два темных влажных озера. Патрик больше не тряс его. Напоследок, перед тем как скрыться, старик кивнул Элен. На Антони он не взглянул. Потом отошел в другой конец помещения, где его ждали несколько товарищей. Каждое движение давалось ему с трудом. Он был уже на другом берегу, там, где все замедляется и сокращается, на берегу бессонных ночей и долготерпения.
– Вот бедняга, только посмотри на него, – проговорил Патрик, садясь на свое место. – Вкалывал всю жизнь как вол, и вот результат. Почти полный инвалид, нищенская пенсия. Плюс дети гадят ему как только могут.
При упоминании об этом неблагополучном потомстве живот у Антони скрутило с новой силой. Он не смел поднять глаз на мать. Отец же в приливе великодушия добавил напоследок:
– Вот видишь, проблема совсем не в них. Я таких трудяг никогда не встречал.
За столом напротив собралась небольшая группа иммигрантов из Северной Африки, человек десять, немолодые, скромные, пили «Пикон», как все, но говорить по-французски так до сих пор и не научились. Их женщины остались дома. Никто не обращал на них внимания. Пришли и пришли.
– Ладно, – сказал Патрик, проведя ладонью по столу, – схожу-ка я, пожалуй, в бар. А то тут можно помереть от жажды. Вам чего взять?
Все попросили пива. Отец пошел заказывать: три пива и бутылку «Перье» – для себя. Элен смотрела на него. Ей было жаль всех этих пропавших лет, загубленных гордыней и пьянкой. Она не могла не думать об этом. И вот теперь, после всего, он пьет минералку и хочет отправить ее путешествовать.
Он вернулся к столику, раздал стаканы. Пиво было холодное и очень вкусное. Антони выпил его залпом. Ему стало безумно хорошо.
9
– Знаешь, мне плевать. В любом случае, я не сомневалась.
Стеф лгала. Клем с ней не спорила.
Мотаясь в машине, девушки не могли ни расстаться, ни решить, куда поехать, и потому в конце концов оказались у подножия чугунной Мадонны. Они уселись по-турецки на постаменте и стали пить «Севенап», купленный в супермаркете за площадью Фламан. Гроза своей железной лапой еще сильнее сдавила долину, где валялась все та же россыпь домов, улиц, зданий. Порыжевший свет окрашивал все в огненно-вечерние цвета. Стеф преследовала непреодолимая жажда конца света. Она вздохнула.