– Так, – сказал он, – это еще не все.
Они с Руди нашли уголок, откуда можно было глазеть на танцпол, оставаясь невидимыми. Там они спокойненько выдули бутылку, которую стащили с какого-то стола. В бутылке почти ничего не осталось. Они лежали, опираясь на локти и скрестив ноги, и ничего больше не ждали: они были в порядке.
– Я, пожалуй, пойду.
– Куда это? – спросил Руди.
– Никуда. А то, если останусь вот так, усну.
– Ну и что?
– А я не хочу спать. Вот и все.
Патрик с грехом пополам поднялся на ноги. Его качало. Он стал себя ощупывать.
– Что ты ищешь?
– Нож.
– Куда ты его дел?
– Вот зараза.
Он опустился на колени и наконец нащупал его. Потом засунул обратно за ремень, прикрыл рубашкой. Снова схватился за бутылку.
– Я допью.
Руди не повел бровью. Как будто у него был выбор. Да и вообще, Патрик был явно не в духе. Около рта пролегла желчная складка, кожа на скулах натянулась, как у трупа. Впереди у него не так уж много стаканов. И он собирался выпить их все. Он поднес бутылку к губам и осушил ее.
– Ну, чтобы бошам не досталось[42].
Он страшно опьянел – до шума в ушах и металлического вкуса во рту. Взглянул на этого идиота – волосы дыбом, весь в морщинах, тупой до невозможности. Бедняга, никчемный придурок, живет впустую, не видать ему успеха у женщин. Лучше бы сдох уже, честное слово.
– Давай, не ударь в грязь лицом, – сказал Руди.
Патрик усмехнулся и пошел, согнувшись и тяжело дыша. В руке он все еще держал бутылку. Вскоре он добрался до столов, и ему пришлось пробираться между ними, помогая себе плечами и руками. Людям даже задницей лень было пошевелить. Ему наступали на ноги. Какие-то мальчишки толкнули его. Еще и чурки. Последний стаканчик и – домой. Кто-нибудь да отвезет его. Он на секунду остановился у какого-то стола, присев верхом на скамейку. Народу кругом – пропасть, музыка ревет. Нет, только посмотрите на этих идиотов: туда-сюда, туда-сюда, орут, воняют. Он взглянул на стол, уставленный стаканчиками с остатками пива, красного вина. Выпил все, что нашел. Заметил, что на него смотрят. Целая семья – бабушки-дедушки, внуки.
– Чего надо?
Ничего. Нечего им сказать. Слабаки. Он хотел было встать, но запутался ногами в скамье и, прежде чем понять это, потерял равновесие и грохнулся мордой о землю. К нему подбежал отец семейства.
– Погодите, не двигайтесь.
Патрик лежал, уткнувшись лицом в пол и задрав ноги. Он был в ловушке и не стал сопротивляться.
Встав на ноги, он поднес руку ко лбу. Он ничего не чувствовал, но на рубашку и на обувь капала кровь. Нос был рассажен во всю длину. Он потрогал его пальцем, палец провалился в рану. Стоявший перед ним тип многозначительно поморщился.
– Ничего себе, здорово вы расшиблись.
– Глубоко?
Мужчина схватил Патрика за запястье и оттянул его руку, чтобы лучше видеть.
– Ага. Неслабо.
Патрик языком проверил зубы. Почувствовал во рту металлический вкус – кровь. Но особых повреждений, похоже, не было.
– Ничего, – сказал он.
Он посмотрел на руки, на одежду. Жена того типа достала из сумочки пачку бумажных носовых платков, и муж протянул их Патрику.
– Все нормально, – сказал тот.
– А кровь-то все идет, надо же.
Патрик чувствовал себя глуповато, ноги у него были как будто ватные. Он протянул вперед руку, чтобы посмотреть, не дрожит ли она. Завтра он ничего не будет помнить, останутся только раны да синяки. Рука дрожала.
– Мы сходим за пожарными.
– Не надо. Все хорошо. И не такое бывало.
Он вытирал кровь платком. Когда тот намок, он сунул его в карман и взял другой. Понадобилось еще два платка, прежде чем кровотечение поутихло.
Тип все не унимался и порывался вызвать помощь. Это был приятный полный мужчина, с изрытым оспой лицом и сединой в волосах. Вся семья наблюдала за его действиями. Герой – куда там!
– Да отвяжитесь вы. – Резким движением Патрик вырвался у него из рук. Он плохо держался на ногах. – Сам разберусь.
И ушел, с трудом переставляя ноги.
Шок привел его немного в чувство. Он побрел к танцполу. В ставшем синим свете под медленный фокстрот, обнявшись, топтались на ламинате пары, и он с головой ушел в их созерцание. Кулаки пудовыми гирями свисали у него с рук. Время от времени он подносил ко лбу носовой платок, вкладывая в этот жест последние силы. Минула полночь. Дело зашло далеко.
Тут-то он и увидел сына, который танцевал с какой-то девушкой. Юноша крепко прижимал ее к себе, оба двигались под музыку с грацией медузы. Гнусавый голос Эроса Рамазотти пел о болезни любви, и каждая из пар, сжимавшая друг друга в объятиях, казалось, была захвачена сознанием важности своей судьбы. Женщины вспоминали о смутных горестях. Даже мужчины ослабили оборону, и на их лицах читалось что-то вроде досады – угрызения совести. Благодаря этой простенькой мелодии жизнь вдруг предстала перед ними тем, чем она была, – черновиком, чередой фальстартов. Грустная песня итальянца нашептывала им в ухо тайну несложившихся жизней, укороченных разводами и траурами, исковерканных работой, обгрызенных со всех сторон, полных бессонных ночей и одиночества. Это заставляло задуматься. Мы любим, мы умираем, и ничто от нас не зависит, ни наши страсти, ни наш конец.
Но в голове у Антони не было места подобным мыслям. Они с подружкой танцевали, прильнув друг к другу, неразделимые, смешав свой пот и волосы. Патрик видел, как рука сына забиралась все выше по спине девушки. Он что-то сказал ей на ухо. Песня кончилась, и они тихо ушли, не держась ни за руки, ни за что другое.
Отец еще постоял немного вот так, тяжело дыша, не в силах сдвинуться с места. Его даже перестала мучить жажда. Он знал одно: спать он не хочет.
7
Хасину надоело все – дальше некуда. Корали наткнулась на коллег, и растащить их теперь не было никакой возможности. Пришлось сесть с ними и выпить всем вместе. Три пары, а если и было что-то, что Хасин ненавидел в своей новой жизни, так это общение с другими парочками. Всегда наступал такой момент, когда мужчины начинали беседовать между собой. Приходилось играть в эту игру. Какой-нибудь тип в спортивной рубашке и мокасинах начинал рассказывать тебе, как он рассчитывает продать повыгоднее свою квартиру, чтобы приобрести новую побольше. Да ему-то какое дело, честное слово? Кроме того, Суазик и Ромен недавно купили себе мопса, идиота полного, который все время доставал Нельсона. У Хасина было одно желание – всадить ему заряд дроби и посмотреть, что из этого выйдет. Ему даже выпить было нельзя – завтра на работу. Корали, должно быть почувствовав, что что-то не так, положила ему на колено руку. Время от времени она нажимом призывала его к порядку. Сигнал срабатывал.
Он еще больше взбесился, когда пошел пописать и наткнулся на этого кривоглазого засранца. Он знал, что эта долина мала, что все тут родственники, но это все же слишком. Плюс ко всему ему пришлось смыться, как какому-то трусу. Он не мог иначе, ведь ему надо было вернуться за стол к тем придуркам. Он странно чувствовал себя, как будто что-то вот-вот произойдет. А еще ему было стыдно и все время казалось, что за ним следят. Он то и дело посматривал на часы и оглядывался по сторонам: не идет ли кто еще. Тем временем Реми со своей телкой уговаривали их с Корали поехать покататься на лыжах. Жесть.
– Только на уик-энд.
– Честно говоря, у меня были дела с комитетом на работе. Шале на три дня – это же всего по пятьсот франков на нос получится.
– Да я даже кататься не умею, – заметил Хасин.
– Ничего страшного. Вот увидишь, горы – это такая красота.
Корали настаивала, и вялые протесты Хасина становились все неслышнее. Можно было подумать, что он спятил и решил все же не упускать такого прекрасного случая отморозить себе яйца.
– Нет, правда, поезжайте без меня.
– Всего два дня.
– Два дня – делов-то. Будем делать фондю. Ты выпьешь горячего вина.
Все это продолжалось так долго, что Хасин стал уже подумывать, уж не сговорились ли они, чтобы его окончательно достать. В конце концов он отключился от разговора и стал наугад шарить глазами по толпе. Народу поубавилось. Диджей на танцполе крутил одну за другой медленные мелодии – для танцев, но еще и для того, чтобы успокоить страсти. На краю танцпола покачивался какой-то тип.
– Нет… – произнес Хасин.
– Что? – спросила Корали.
Хасин встал. Он узнал его, этот силуэт, который никак не решался грохнуться об пол. Это был он, тот, кто раскурочил ему челюсть.
– Э! – сказала Корали и попыталась поймать его за руку.
Лицо ее парня изменилось до неузнаваемости. Ей даже стало страшно.
– Что-нибудь случилось? – спросила Суазик.
Хасин не видел лица, но ему это было и ни к чему. За пять недель в больнице и четыре месяца реабилитации эта нелепая фигура врезалась ему в память, он узнал бы ее где угодно, в темноте, с закрытыми глазами, она въелась ему в самые кишки.
Разговоры за столом умолкли. Все переглядывались с соответствующим видом. Корали попыталась исправить ситуацию:
– Перестань! Что на тебя нашло?
Фигура на краю танцпола, казалось, снова стояла перед выбором, какое принять положение – вертикальное или горизонтальное, потом все-таки сдвинулась с места. Хасин перешагнул через скамью. Корали хотела было его удержать, но ее рука ухватила одну пустоту.
– Ничего особенного, – сказала она, неуверенно улыбнувшись.
Все последовали ее примеру.
Мужик тем временем припустил; несмотря на свое состояние, Хасину сначала даже трудно было за ним поспевать. Они уходили все дальше от бала, веселье понемногу стихало у них за спиной. Вскоре они остались одни, и о празднике ничего не напоминало, кроме далекого однообразного гула. Они прошли еще немного в южном направлении, на расстоянии двадцати-тридцати метров один от другого. Мужик подошел к берегу, он так шатался, что несколько раз оступился, разбрызгивая воду. Но тем не менее он упрямо продолжал свой путь, без устали шагая только вперед, в самый конец трехкилометрового пляжа, самого длинного на озере. В его целеустремленности, в этой пьяной тяжеловесности было что-то от вьючного животного, как будто есть у него задача и он выполняет ее почти независимо от собственной воли.