одельдок. В ход пошли шелковые чулочки, кружевные пояса с бантиками и смородиновое варенье, наваренное тетей Маней в позапрошлом году. Варенье дядя Ваня размазывал по тете Мане пальцем, а потом слизывал языком. Говорил, что очень вкусно, только немножко кисло. «Хорошо ли тебе, девица, хорошо ли, красная?» — спрашивал дядя Ваня, нежно обмазывая тетю Маню продуктами питания. «Хорошо!» — тоскливо отвечала она, подсчитывая убытки и глядя на стену, где висел еще один плакат. «Любовь — не вздохи на скамейке! — сообщал дядя Ваня тете Мане. — Настоятельно требуй от партнера холодной головы, горячего сердца и чистых рук!» Поэтому мыть руки тете Мане приходилось не только перед едой. А ей между тем хотелось более весомого вмешательства в свою личную жизнь.
Домой дядя Ваня приходил поздно. Съев тарталетку с фуа гра и закусив канапе с икоркой, садился заниматься. Занимался упорно и вскоре сдал экстерном за десятый класс. Более того — именно там, в вечерней школе рабочей молодежи, состоялось запоздалое слияние дяди Вани с общественностью. Он сдал экстерном не только за десятый класс, но также за пионерскую и комсомольские организации, в которых раньше никогда не состоял. Теперь дядя Ваня носил одновременно пионерский галстук и комсомольский значок и чувствовал себя настоящим орленком. Особенно рисование ему удавалось. За рисование дядя Ваня получил отдельную почетную грамоту и рекомендацию в приемную комиссию факультета философии. «Отличается задатками свободного мышления. Рисует плохо, но смело. Понять, что имеет в виду, не представляется возможным», — говорилось в рекомендации. На факультете философии дядя Ваня сразу взялся за ум. А так как ума у него было не так чтобы очень, то весь он уместился в пригоршне. Но дядя Ваня держал его крепко, никому не отдавал и вскоре начал делать заметные успехи. Через год у него была уже готова диссертация на тему «Схематизм идей Декарта в районах, приближенных к Крайнему Северу».
Накануне защиты дядя Ваня в целях поднятия творческого потенциала долго возился со смородиновым вареньем, потом оторвался от колючей груди тети Мани, принял холодный душ и начал готовиться к знаменательному событию. Он наточил карандаши, разложил на столе бумажки, развесил по стенам схемы и пригласил тетю Маню как бы в качестве ученого совета как бы на репетицию своего доклада. «Схематизм идей Декарта в районах, приближенных к Крайнему Северу, — вдохновенно начал дядя Ваня, — представляется мне краеугольным камнем в понимании этнических особенностей народов, чей национальный эпос предполагает обращение к оккультным истокам околокультурного слоя вечной мерзлоты. Попрошу высокое собрание рассмотреть схему № 1». Дядя Ваня повернулся к стене и завозил по ней указкой. Тетя Маня соскользнула со стула и на цыпочках вышла из комнаты. На кухне она осторожно приоткрыла ящик стола, долго в нем копалась и так же на цыпочках вернулась обратно. «Эманация ледяных покровов земли не могла не оказать влияния на философию Юнга и его последователей, исказивших восприятие европейской исторической мысли ненецкими аборигенами», — ничего не замечая, продолжал дядя Ваня. Тетя Маня тихо подкралась сзади и ударила его скалкой по голове. Дядя Ваня упал и не умер.
— Эхма, бляха муха! — сказал дядя Ваня тете Мане через три дня, очнувшись от забытья, и икнул.
Тетя Маня счастливо засмеялась.
Вернувшись к привычному образу жизни, дядя Ваня вылакал зараз такое количество водки — в целях возмещения ущерба, нанесенного организму ударом тети Мани, — так вот, он вылакал такое количество водки, что его тут же разбил паралич. И теперь дядя Ваня передвигается по жизни в инвалидном кресле с пледом на тощих коленках. Он так навострился передвигаться в своем кресле, что скачет в нем по лестнице сразу через две ступеньки и еще ни разу не свалился. Поэтому сапоги ему действительно не нужны.
— Так зачем мне сапоги? — повторил дядя Ваня.
— Мои сапоги, которые я тете Мане дала! — простонала Мышка.
— Так их Манька к метро понесла. Продавать. У нее там знаешь сколько клиентов!
Но мы не дали дяде Ване похвастаться клиентурой тети Мани. Мы полетели вниз в чем были — праздничных костюмчиках и тапках на босу ногу. Тетя Маня сидела у метро на дощатом ящике из-под мандаринов в окружении квашеной капусты и соленых огурцов.
— Тетечка Манечка! Миленькая! — по-бабьи заголосила Мышка. — Сапожки мои где? Сапожки! Без сапожков мне не жизнь!
— Как же, как же, помню, хорошие были сапожки, — степенно сказала тетя Маня, как будто у нее на этом ящике был по крайней мере обувной магазин. — Продала я их. За пятнадцать рублей продала.
— Кому?!
— Так дедушке из пятого подъезда. Да вон он, ковыляет, — и тетя Маня махнула рукой куда-то в сторону.
Мы пригляделись. В отдалении действительно ковылял дедушка из пятого подъезда. Ковылял дедушка довольно криво. На ногах его мотались Оленьи сапоги. Мы бросились к деду. Олень доскакал первым. Он набросился на деда, как коршун на ягненка, и повалил его в снег.
— Давай двигай ластами, старая галоша! — хрипел он, стягивая с деда сапоги.
— Ты знаешь, он совершенно преобразился, — заметила проницательная Мурка. — Мне кажется, он не по коммерческой части. И не по культурной, — добавила она задумчиво.
Между тем Олень запустил в правый сапог потную лапищу, вырвал с мясом стельку и стал шебаршить внутри. Он переворачивал несчастный сапог, тряс его, прикладывал к глазу как подзорную трубу и даже запустил туда нос.
— Как ты думаешь, что он ищет? — спросила я Мурку.
— Кредитную карточку, наверное, спрятал.
— Господи, какие кредитные карточки в Якутске!
— Ну, не скажи, — рассудительно ответила Мурка. — Я, например, даже на Канары их брала. А это такая дырища!
Олень наступал на бедного деда. Пахло членовредительством.
— Где? — вкрадчиво спросил Олень и аккуратно взял деда за шиворот.
— Так выбросил я, выбросил, — залепетал дедок. — Велики они мне, велики сапожки-то. Иду, а нога так и елозит, так и елозит. Пяточку натер. Снял сапожки-то, а там дырочка. Дырочка, говорю. Как будто прогрыз кто-то.
— Коточка и прогрыз, — мрачно вступила я.
— Ась? Шо говорите? А, ну да, ну да, прямо до косточки натерло. Стелечку-то я вынул, вынул, говорю, а там стекляшки какие-то. Вот они мне пяточку до косточки и натерли… Ну, я их и выбросил. Выбросил, говорю. Да тут недалеко, в сугробчик. Щас покажу.
И он повел Оленя в сугробчик. Олень рухнул в сугробчик, встал на четвереньки и быстрыми собачьими движениями стал разбрасывать снег. Время от времени он засовывал снег в рот, жевал и сплевывал. Сплюнув, сильно ругался и даже рычал. Шея его покраснела. Лысый череп взмок. Олень на глазах терял человеческий облик. Мы с ужасом смотрели на него.
— Все ясно, — вдруг сказала Мурка, которая всегда отличалась рассудительностью и вообще хорошо знала жизнь. — Он курьер. У него там алмазы были. Подпольные. А парик и телогрейка для конспирации.
И тут раздался вой. Это выла Мышка. Выла, орала, верещала, причитала, голосила и размазывала по лицу сопли. И даже попыталась укусить себя за нос, но это ей не удалось, хотя нос у нее, как уже говорилось, вполне аристократический и при желании за него можно было бы ухватиться нижними зубами. Если сильно выдвинуть челюсть. Но Мыша челюсть выдвинула несильно. Ее интересовали другие человеческие ценности. Например, свобода, равенство, братство.
— Меня посадят! — выла Мышка. — Посадят! — и махала лапами.
Мы выволокли ее из сугроба и, поддерживая с двух сторон, повели домой. Мыша нетвердо переставляла ноги, а вскоре переставлять перестала вовсе и просто тащила их за собой как две пеньковые веревки. Мы с Муркой пыхтели, но мужественно преодолевали сугробы и Мышкино сопротивление. Меня лично занимал вопрос, как долго нам придется возиться с Мышкой и ее стрессом. Вывести Мышку из депрессии — дело практически гиблое. Никому еще не удавалось убедить ее в том, что жизнь прекрасна, если у Мышки утром сгорела овсяная каша. Но тут Мурка вывела меня из задумчивости.
— Ты заметила, — сказала Мурка, — ее совершенно не расстроило мужское коварство? Ее интересовало только собственное благополучие. «Меня поса-а-адят!» Как же, посадят ее! Ждите!
— Да ты ей завидуешь, Мура!
— Господи, чему тут завидовать! Ты видела этого Оленя?
— Ну, тебе-то и такой не обломился.
— Грубая ты, Мопс! Бесчувственная! — Мура немножко помолчала. — А знаешь, лучше бы он привез бриллианты в зубах.
— Как это? — спросила я.
— Ну, просверлили бы ему зубы, вставили туда бриллианты и прикрыли сверху временными пломбами.
— А почему лучше?
— Ну, вдруг бы он сломался на Мышкином мясе, — мечтательно сказала Мурка. — Пломбы вываливаются и бриллианты сыплются прямо в тарелку. Красота! А так — ни себе, ни людям.
Мы вдвинули Мышку в квартиру и стали продвигать ее к кровати. Но кровать оказалась занята. На кровати в привольной позе раскинулся Джигит. Мышка увидела Джигита, взгляд ее прояснился, тощий кулачок поднялся, но тут из угла выскочил Коточка и обозначил наконец свое окончательное место в нашем сюжете. Он вцепился в папаху и содрал ее с Джигита. Идеально круглый лысый череп открылся нашим изумленным взорам.
— Они что, сговорились? — спросила Мурка.
И тут наша Мыша подала голос.
— Салатик! — слабо пискнула она. — Он забыл салатик! Как же он поедет голодный! — И она бросилась под вешалку, где валялись отвергнутые Оленем кульки. — Девочки, умоляю! Скорей! Догоните его! Нет! Подождите! — и Мышка скрылась в кухне. Через минуту она появилась на пороге с кипятильником в руках. — Чай! Горячий чай! — верещала она.
— Какой чай, Мыша? — грубо спросила Мурка. — Он же в сугробе сидит!
— Боже мой! В сугробе! Без чая! — прошептала Мышка и приготовилась падать в обморок.
Мурка молча сгребла баночки-скляночки, прошла в сортир и вывалила содержимое в унитаз.
— Вот так! — сказала она и отряхнула руки. — И никаких парнокопытных!