— Увез нашу Мурыньку! Увез нашу девоньку! Ирод проклятый! — по-старушечьи причитает Мышка.
— Мыш, а как ты думаешь, куда они поехали?
— Не знаю, — отвечает Мышка. — Наверное, в… номера.
Вот в этом вся Мышка. Если дело касается межличностных половых отношений, она начинает заворачивать витиеватые коленца. Так сказать, деликатничает. Нет, чтобы прямо сказать — потащил в гостиницу. Она — в номера. Нет, чтобы сказать — классный мужик, пальто подал, вежливый, наверное, запал на меня! Она — вон тот господин приятной наружности оказал мне некий знак внимания, который может иметь непредсказуемые последствия. Тургеневская барышня пенсионного возраста. Однажды я засекла Мышку, когда она тайком переписывала себе в тетрадочку цитатки то ли из Тургенева, то ли из Жорж Санд и при этом шевелила губками, заучивая наизусть особо полюбившиеся места. Мышка была тут же пристыжена и долго ныла в том смысле, что, мол, ну, Мопс, ну, я просто так, для пополнения пошатнувшегося образования!
— Какие номера! — ору я. — Какие номера, Мыш! Количественные? Порядковые? Перечисли! Что ты несешь!
Мышка дуется и обиженно замолкает. Я тут же беру свои слова обратно и прошу у нее прощения. Я ведь не со зла, я от нервов. Я правда очень волнуюсь за нашу Мурку.
Медленно, нога за ногу, застревая у каждой витрины, останавливаясь у каждого ларька, тормозя на каждом углу, мы тащимся по Невскому. Домой идти неохота. Да и что мы скажем Лесному Брату? Не уберегли. Упустили. Вздыхая, поднимаемся по лестнице. Долго и нудно ворочаем ключом в замочной скважине. Входим в квартиру. Мурка лежит в постели в атласных панталонах и пускает дым из своей вонючей сигаретки. Боксер Лео валяется у нее в ногах с розовым бантом на шее и что-то жует.
Рекламная пауза. Стакан воды и тридцать капель валокордина в студию!
— Привет! — говорит Мурка как ни в чем не бывало и шевелит большими пальцами ног.
Мурка обожает шевелить большими пальцами ног. Ей кажется, что так она делает зарядку для сохранения фигуры. Мы давно предлагали Мурке занести ее фигуру в Красную книгу как исчезающий вид, но она почему-то категорически против.
— Привет! — ошарашенно говорим мы. — Ты дома?
— А где же мне быть? — удивляется Мура.
— И что, никуда не ездила?
— Никуда, — удивляется Мура. — Вот лежу, веду домашнее хозяйство, журнальчик читаю, тест для вас присмотрела, — и она вынимает из пасти Лео отвратительный слюнявый бумажный комок. — Слушайте! «Если вам неожиданно сильно понравился импозантный незнакомый кавалер, вы…» Тут внимательней! Три варианта ответа.! — и Мура поднимает указательный палец, требуя внимания. — «Да. Нет. Не знаю». — Она выжидательно смотрит на нас.
— Что «да»? Что «нет»? Что «не знаю»? Мура! Это из другого теста!
— А! — машет она рукой. — Тот Лео зажевал. Какая разница! Тесты все одинаковые! Так что, да, нет или не знаю?
— Нет! — твердо говорит Мышка.
— Не знаю, — мямлю я.
— Да! — выкрикивает Мурка.
Так мы раз и навсегда определяем свои женские ориентиры.
— Мура! — опять начинаю я. — А вот Ковбой… ты с ним целовалась?
— Ну вот еще! — фыркает Мура. Ну, разумеется, для этого у нее есть Лесной Брат.
Мы вздыхаем с облегчением.
— А он тебя никуда не приглашал? Вечером, например.
— Нет, — отвечает Мура. — Вечером он занят.
— А чем он так занят, Мура?
— Он занят… — Мура на секунду задумывается. — Он занят всякими изысканиями. — Ясно, что сказать по этому вопросу ей нечего.
— А какими такими изысканиями он занят, Мура?
— Изысканиями по поводу своего визита в нашу страну, — туманно отвечает Мурка и потягивается. — Завтра в музей пойдем! — мечтательно произносит она. — Боевой славы Петроградского района.
— Зачем? — хором спрашиваем мы.
— Затем, — отвечает Мурка безапелляционным тоном профессионального экскурсовода, — что каждый иностранец обязан посетить хотя бы один музей боевой славы, чтобы знать, какая боевая у нас слава! А тем более эмигрант!
— Мура! — в ужасе шепчет Мышка. — У тебя же завтра занятия! Тесты! В английской группе!
— Да, действительно, — Мурка как бы слегка задумывается. — Тесты. В английской группе.
Она кряхтя сползает с кровати и начинает рыться в письменном столе.
— Тесты… в английской группе… черт бы их побрал… — бухтит она, расшвыривая бумажки. — Нет у меня никаких тестов! — Она с ненавистью смотрит на Мышку. — Если уж ты так хочешь, могу им дать другие тесты.
— Другие — это какие? По китайскому?
— Другие — это для другого уровня. У них первый, а я им третий дам. И без разговорчиков! Ни на какие другие тесты не рассчитывайте!
— А они этот третий уровень знают?
— Ничего они не знают. Они еще его не проходили. Скажу, что решила проверить их общую подготовку. Все? Долго еще собираетесь меня мучить?
Я уже говорила, что Мура у нас большой педагог. Ее профессиональная жизнь вообще не в меру насыщенна. Она даже пыталась когда-то защитить диссертацию, но — увы! На ее пути встал
Профессор Мендельсонов
С профессором Мендельсоновым Мурка познакомилась в институтской преподавательской столовой, куда, еще будучи студенткой, нагло протыривалась пить кофе. И вот сидит она как-то, пьет свой кофе, а на соседний стул подсаживается довольно скрюченный экземпляр в обвисших штанах и нашлепке из свалявшихся волос в области темечка. Садится он со своим кофе и плюшкой, ест, пьет и непрерывно бормочет. Мурка сначала слушает, а потом прямо спрашивает — чего это он бормочет. А профессор Мендельсонов, оказывается, бормочет свою генеральную идею. А так как слушателей у профессора Мендельсонова не так чтобы очень, можно сказать, вообще нет, он эту идею нашей Мурке и излагает. Профессор Мендельсонов хочет перевести в цифры понятия и предметы обыденной жизни и вывести таким образом вполне неплохую формулу счастья. Например: хлеб пшеничный (100 грамм) — 1, сырок глазированный ванильный — 2, кофе (200 грамм) — 3, молоко (200 грамм) — 4. 1 + (2 + 2) х 3 + (4 : 4) = 20. Вот формула утреннего завтрака, во время которого профессор Мендельсонов принимал внутрь один кусок хлеба, два сырка и чашку кофе с небольшим количеством молока. Таким макаром он планировал оцифровать весь человеческий быт и называл это математическим анализом действительности. В общем, профессор Мендельсонов был ученым с большой буквы «М». Не путать с метро! Мурка его идеей очень заинтересовалась и предложила ему свою помощь в обсчете продуктов питания, так как продуктами питания интересовалась отдельно и сильно. И обсчитала. Профессор остался доволен. Тем временем Мурка закончила институт, поступила в аспирантуру и пригласила профессора Мендельсонова стать своим научным руководителем. Диссертацию Мурка писала о кофейных зернах. Что-то там в этих зернах ее сильно волновало. А может, в память о первой встрече с профессором. Вся питерская Техноложка и отдельные персонажи из московской Менделавочки принимали посильное участие в написании Муркиной диссертации. Иногда персонажи приходили к Мурке домой помогать ей разбираться в кофейных зернах, и Муркина бабушка кормила их на кухне щами. Мурка запиралась у себя в комнате и ворчала, что они слишком громко чавкают.
Между тем профессор продолжал собственные научные изыскания. Долгими зимними ночами сидел он за письменным столом, брызгая чернилами, слюной, соплей и слезой. А иногда даже и кровью. Метель пела за окном, и сердце пело в груди мендельсоновской соседки Клавы (профессор жил в коммуналке), когда, сложив руки на груди, она стояла в дверях и наблюдала за деятельностью Мендельсонова. Клава давно имела виды на его костистую плоть, тем более что ее собственная плоть оставляла желать худшего. Глядя на грудь Клавы, невольно думалось, что она проглотила две пуховые подушки. В институте Мендельсонов почти не появлялся, лекций не читал, зарплату не получал и скоро обратился в прах. В том смысле, что, беспокоясь за судьбу человечества, совершенно не думал о своей скромной персоне. Покрылся пылью, слежался и даже несколько заплесневел. Писал он теперь на туалетной бумаге, а есть совсем не ел — питался идеями. Сон профессора был тревожен. Снились ему столбцы цифр, выводки формул и косяки логарифмов. Профессор вскакивал в холодном поту и бросался к столу. Ему казалось, что именно сейчас, сию секунду он видел во сне заветную формулу. Записав формулу, он засыпал безмятежным детским сном, а утром, едва взглянув на листок, с отчаянным ревом раненой барабульки уничтожал плод ночных усилий. Листы бумаги поочередно: рвались, комкались, продирались насквозь, летели в корзину, в угол, в стену, за окно, в клозет. А один был даже съеден товарищем Мендельсоновым на завтрак как несущий особо опасное заблуждение. Потом, правда, его сильно тошнило и рвало в коммунальном сортире. Чернила, которыми была выведена формула, оказались несвежими. Клава ждала его на выходе с мокрым полотенцем и обиходила всеми доступными способами, кроме одного, к которому товарищ Мендельсонов после полного опорожнения организма был не вполне готов.
И вот в чудный летний денек Мендельсонов, как всегда, не отвлекаясь на утренний туалет (в прямом и переносном смысле), рванул записывать вещие сны. Как всегда, записав, тут же в них разочаровался и гневно скомкал листок. Листок полетел в корзину, а профессор Мендельсонов — за новой порцией туалетной бумаги. Ночью профессор Мендельсонов опять увидел во сне заветную формулу. И наутро опять ее забыл. По всему выходило, что он нашел отмычку от счастья и скомкал лист совершенно напрасно. Бросившись к мусорной корзине, он выудил из нее лист и попытался его расправить. Но проклятая бумага расправляться не хотела, а, напротив, как будто сжималась все туже и туже, не желая пустить профессора с его претензиями на гениальность внутрь. Мендельсонов совершенно обезумел. Он рвал бумагу ногтями, но она не рвалась. Он грыз ее зубами, но она не грызлась. Он топтал ее ногами, но она не топталась. Он держал ее над огнем, видимо, думая, что чернила превратятся в симпатические и проступят кровавыми письменами на поверхности. Но они не проступали.