Тогда Мендельсонов поволокся в ближайшую автомастерскую. В ближайшей автомастерской лист разгибали щипцами, закручивали в верстак и травили ядовитой жидкостью ацетон. Ничего не помогло, и Мендельсонов понес свой шедевр на завод металлических конструкций. Там лист подкладывали под чугунный пресс и совали в горнило. Под прессом лист немного сплющился, но, выйдя на волю, вновь обрел упругие комковатые формы. А в горниле даже не чихнул. Выскочил, отряхнулся от искр и, как показалось Мендельсонову, нагло усмехнулся. Домой Мендельсонов вернулся в состоянии полнейшего опустошения. Он лег на кровать лицом вниз и заплакал горькими слезами.
— Ничего, ничего у меня не получится! — рыдал Мендельсонов. — И счастья я не изобрету! И в историю не войду! И пуговицы к кальсонам не пришью! А без кальсон кому я нужен!
— Мне, мне ты нужен, товарищ Мендельсонов! — услышал он над собой голос Клавы. — И пуговки мы пришьем, и листик твой починим. Вот отнесем его в прачечную, там его постирают, погладят, размягчат и развернут. А ты на мне потом женишься, правда?
— Правда! — ответил сквозь слезы Мендельсонов, и они пошли в прачечную. Заодно хозяйственная Клава прихватила с собой тюк постельного белья и рубашек Мендельсонова.
Через два дня Мендельсонов и Клава получили в прачечной стопку чистых рубашек, стопку чистого белья, горстку медяков, выуженных из мендельсоновских карманов, изрядно полинявшую, но не потерявшую своей номинальной ценности десятку, чек на приобретение полкило макаронных изделий, просроченный билетик на метро и плотный бумажный комок. Товарищ Мендельсонов взял комок в руки, завыл и бросился вон.
Вечером Мендельсонов лежал на кровати с мокрым полотенцем на лбу. Клава сидела рядом и держала его за руку. Комок лежал на столе. Мендельсонов старался не глядеть на стол, но комки всяких размеров и расцветок и без того крутились перед его воспаленным взором.
— Пожалуйста! — шептал Мендельсонов в забытьи. — Пожалуйста, развернись! Я тебя беречь буду, под стекло положу, рамочку тебе куплю резную, а хочешь, на стену повешу. Хочешь?
Лист пошелестел и развернулся.
Мендельсонов бросился к столу, нацепил на нос очки и дрожащими руками взял бумажку, больше похожую на истлевшую тряпочку. Он поднес ее к лампе, близоруко сощурился и прочел: «2 x 2 = 4».
Через полгода Клава и Мендельсонов сыграли свадьбу. Теперь у него пуговицы всегда пришиты к кальсонам. А что еще для счастья надо?
Эта история резко подорвала авторитет профессора Мендельсонова в научных кругах и заставила Мурку пересмотреть свои жизненные приоритеты. Она бросила диссертацию, вышла замуж и неожиданно для себя оказалась большим начальником. Папа Первого Блина пристроил ее в какой-то институт, где она сидела в кабинете с кожаными креслами и длиннющим столом для заседаний. Когда к Мурке приходил посетитель, она, вместо того чтобы принять важный вид, выскакивала из-за стола и начинала мести хвостом. Боялась людей обидеть. Кресло пришлось освободить. Тогда она закончила эрмитажные курсы и стала возить по музеям и пригородам американских старушек. Не знаю уж, как она в эти музеи попадала. Я с ней лично ни до одного дворца за тридцать лет нашей дружбы так и не добралась. То слишком рано было, то слишком поздно, то вообще выходной. Однажды мы под проливным дождем полдня колесили в Муркином джипе по Павловску в поисках Павловского дворца. Нашли омерзительную забегаловку, поживились там бутербродами с селедкой и потрюхали обратно в Питер. Следующим этапом ее большого пути была поездка в Америку к Димке и ускоренные курсы психоанализа, после чего она возомнила себя большим педагогом английского и психологии. Но закваска экскурсовода в ней все-таки осталась. Отсюда — попытки затащить кого ни попадя в музей или в крайнем случае на выставку детского рисунка.
Назавтра все повторяется с точностью дежа вю: Мурка едет на свидание с Ковбоем, мы трусим за джипом, время от времени забегая вперед, и прячемся за водосточными трубами, чтобы Мурка не заметила нас, проезжая мимо. По дороге Мурка заезжает в институт, швыряет группе тесты, в угрожающей форме обещает вернуться ровно через пятнадцать минут и проверить — и чтоб не списывали у меня! — и отправляется в музей. Музей — пара ветхих комнаток в жилом доме, существующий на пожертвования ветеранов Октябрьской революции Петроградского района. А так как революционных солдат и матросов с годами не становится больше, музею не становится лучше. Если честно, он совсем плох, этот музей, но Мурку это не смущает. Она тащит за руку своего Ковбоя, а мы тихонько устраиваемся за скульптурной композицией «Ленин и бревно». Мурка подволакивает Ковбоя к первому экспонату и начинает вещать хорошо поставленным голосом:
— Тачанка — изделие народных мастеров прошлого века, прикручивалась сзади к телеге, чтобы крестьяне могли отстреливаться от набегов неуемных хазар.
— О! — с уважением произносит Ковбой.
Они скачут дальше, и Муркин голос набирает силу:
— Письмо рабочего-путиловца Цурюпы жене Марьюшке на Черниговщину с указанием внедриться в местное отделение банды атамана Махно и лишить сотрудников банды всяческого морального облика.
— О! — с изумлением произносит Ковбой.
— Борода старого большевика Василия с остатками клея «Суперпаризьен и братья», — орет Мурка, валандаясь по залу. — Пломба, выпавшая из зуба Ильича и использованная для пломбирования вагона, в котором вождя мирового пролетариата департировали на родину…
— О! — с удивлением произносит Ковбой.
— Да, — подтверждает Мурка. — Они там в Германии очень волновались, что без пломбы он выйдет по дороге и вернется обратно. Мандат на получение пирожков в буфете бывшего Института благородных девиц… Буденовка, головной убор пролетариата, первая премия на неделе высокой моды в Париже в тысяча девятьсот двадцать пятом году… Булыжник, оружие пролетариата… Махорка, опиум пролетариата… Слово из трех букв, еще одно оружие пролетариата… Портянка, носок пролетариата… Бурка…
— Бурка! — оживляется Ковбой, радостно смеется и тычет в Мурку толстым пальцем. — Бурка! Бурка!
— Чего это он? — спрашивает Мышка, выползая из-под скульптурной композиции.
— А! — машу я рукой. — Бурка, Мурка — какая ему разница!
И тут дикое подозрение пронзает мой и без того некрепкий организм. Я молча беру Мышку за руку и веду в буфет. В буфете я покупаю ей бутылку ситро (32 копейки по цене 1978 года, в этом музее все по ценам развитого социализма, фишка такая), бутерброд с полукопченой колбасой (15 копеек), пирожное эклер (22 копейки) и спрашиваю:
— Мыш, ты Муркину бабку помнишь?
— Угу, — мычит Мышка с набитым ртом. — Это которая в коме была?
— В коме, Мыша, была твоя тетя Дора, а Муркина бабка совсем наоборот — в параличе.
— Помню, — говорит Мышка. — Кто ж такое забудет.
И взор ее туманится мечтой. Она представляет себя с судном у кровати Муркиной парализованной бабки.
— А квартиру ее помнишь?
Еще бы Мышке не помнить эту квартиру! Не далее как за вчерашним тортом об этой квартире шел разговор, после которого Мышка чуть не сделала приличный гешефт. Квартира у бабки была эдакая… номенклатурная. С шестиметровыми потолками. После смерти бабки Мурка решила сдать ее за большие деньги и сделала там ремонт. Суть этого ремонта заключалась в том, что в одной комнате был пристроен второй этаж. Второй этаж оказался низковат. Передвигаться там можно было только на четвереньках. Мурка бросила туда матрас и сказала, что это спальня. И пристроила к ней лестницу. А перила к лестнице пристроить забыла. Поэтому спускаться из этой спальни надо так: ползком с матраса на лестницу и немедленно башкой вниз с трехметровой высоты. В общем, гарантию тяжких телесных повреждений своим квартиросъемщикам Мурка давала стопроцентную. Мы посоветовали ей указать это в объявлении. А Лесной Брат намекнул, что, мол, дорогая Мура, реально за полторы тыщи баксов эту квартиру снимет только человек, решивший покончить жизнь самоубийством.
— Да ладно, — сказала Мура. — Травмопункт рядом.
Тут глаза ее остекленели. Она уставилась в одну точку и открыла рот. Наконец медленно повернулась к Лесному Брату:
— А если две?
— Что две?
— Ну, не полторы тыщи, а две. Травмопункт же рядом. Это большое удобство. Вот ты, — она обратилась к Мышке, — всегда мечтала жить в Питере. Ты бы отдала две тыщи за то, что травмопункт рядом?
Мышка задумалась, наморщила лоб и приставила указательный палец к переносице.
— А поликлиника? — спросила она. — Мне без поликлиники никак.
— И поликлиника, — великодушно разрешила Мурка.
— С патронажной сестрой, — уточнила Мышка.
— С сестрой.
— И стоматологическим кабинетом.
— И кабинетом.
— И чтобы кровь приходили домой брать.
— И кровь.
— Тогда заплатила бы!
— Давай! — сказала Мурка и протянула загребущую лапу.
— У меня двух тысяч нет.
— А сколько есть?
— Нисколько.
— Э-эх! — Мурка сделала широкий жест рукой и хлопнула ладошкой по столу. — Черт с тобой! Пей мою кровь! Живи задаром. Тебе ведь без поликлиники никак.
И прослезилась. Она ждала, что Мышка бросится ей на грудь с благодарностью. Но Мышка на грудь не бросалась. Она стояла, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и мрачно глядела в пол.
— А если поликлиника платная? Денег-то у меня нет, — наконец сказала она. И выжидательно добавила: — Ни копейки.
— Об этом я не подумала, — пробормотала Мурка. — Да, это ты не потянешь. Значит, подкинуть тебе на поликлинику… Я сейчас… — Она протопала в спальню, чем-то там погремела и притопала обратно. — Вот! Держи! — она протянула Мышке двести долларов. — Больше нет. Все, что осталось после того пальто, ну, вы знаете, от Версаче, которое я вчера купила, — при этих словах Лесной Брат, который все это время молча сидел за столом и слушал наш разговор, вздрогнул. — Остальное потом. Сколько там с меня за первый месяц?
— Тыща восемьсот, — сказала Мышка, быстро произведя в уме подсчет, и взяла деньги.