стое украшенье», «Пролетает звездочкой ракета – это очень добрая примета», «Только не надо перебивать, только не надо переживать». Эти дикие тезисы всегда обрывались на полуслове. Приезжая на выходные домой, я иногда настолько не понимала, что именно происходит в голове у отца, что даже пугалась его. Когда я заглядывала в комнату, где он лежал на диване, папа непременно «шутил»: «Ты чего? Тебя подслушивать поставили, а ты подглядываешь!» И зачем-то выпучивал глаза и страшно цокал языком. Это было так жутко, что я быстренько разворачивалась и шла на кухню, к маме.
Мама вроде как держалась: по-прежнему прекрасно соображала во всем, что касалось ее работы – она талдычила сельским детям химию и физику. Дети ее боялись, а родители и РОНО уважали. Но при этом мама ходила в школу в валенках – сапог она себе позволить не могла. Мы съездили прицениться в райцентр – самые дешевые сапоги стоили столько, что копить на них надо было полгода. Может, мы бы и скопили, но зарплату задерживали уже несколько месяцев – не только маме, всем вокруг, и забастовки ничуть не меняли дела.
Мама никогда не слыла особенной модницей, но и фриком тоже не была. А теперь она, как будто юродствуя, начала одеваться совершенно как бабка – в серые платки грубой вязки, ватник и панталоны с начесом. И в свои тридцать восемь лет, будучи нестарой еще женщиной, действительно выглядела старее пенсионерок на лавочке. Несмотря на то что мама сохраняла функциональную адекватность, ее тоже как-то слегка переклинило. Целыми выходными напролет она читала «Энциклопедию знахаря» и обнаруживала, что находится в группе риска по множеству болезней. Чтобы предупредить все эти страшные бедствия, которые надвигались на нее, она непрерывно отжимала разнообразные соки – из капусты, редьки, морковки, сырой картошки, добавляла в них сок чеснока и лука и все это принимала внутрь, мешая диковинные коктейли.
В тот раз она опять смешала коктейль – из морковки и свеклы. Разлила питье по двум кружкам. Одну подвинула себе, а вторую мне:
– Пей.
– Мама! – запротестовала я. – Не хочу участвовать в твоем знахарском безумии. Давай лучше мы волосы тебе покрасим. Ты же вся седая! Я хну привезла.
– А я говорю – пей, – настаивала мама. – Это от рака!
– Но у меня нет рака! – от раздражения голос у меня сделался визгливым.
– Дурища! В книжке написано – рак образуется от обиды, – убежденно уверяла мама. – Конечно, ты на нас с папой обижаешься, что мы ничем тебе не можем помочь. А значит, у тебя велик риск рака. Чтобы не заболеть от этой обиды, ты должна пить морковно-свекольный сок. Поняла? На!
Мне действительно казалось, что мы все тяжело больны. Только свекольный сок от этой болезни никак не мог помочь.
– Хватит бреда! Ничего я на вас не обижаюсь! Пойдем покрасим тебе волосы, – теперь была моя очередь упорствовать – уже в своем безумии, я была одержима внешним видом и аккуратностью (мне хотелось, чтобы хоть в какой-то области моей жизни все было нормально и пристойно, ну или чтобы это хотя бы так выглядело).
И в этот момент в кухню торжественно вошел папа. В руках он нес какие-то бумаги.
– Как это мы ничем не можем ей помочь? – он горделиво задрал нос. – Держи, дочка, – это акции московской гостиницы «Центральная» на Тверской улице. Я вложил в нее последний, третий ваучер. Вот вернешься в Москву, пойдешь туда, в этот отель, продашь им акции, и у тебя будут деньги. Поняла?
– Спасибо, папа, – я встала и обняла отца. – Обязательно так и сделаю.
Я благодарила его вполне искренне, хотя и знала заранее, что никаких денег за эту бумажку мне в Москве не дадут. Папа уже дважды вручал мне похожие богатства – фантик от ЧИФ «Московская недвижимость», который родители так же выручили за ваучер, а еще акцию ЧИФ «Гермес». В столице очень смеялись, когда я начала выяснять, сколько же полагается за эти ценные бумаги, и советовали ими подтереться. Честно, среди моих знакомых не было ни одного человека, который бы удачно вложил свой ваучер и получил за него что-то реальное. Я только слышала про таких людей – что они приобрели заводы, газеты, пароходы, гостиницы, магазины, кусок «Газпрома» и так далее. Я почти не верю в их существование – мне кажется, что они так же реальны, как домовые или привидения. Хотя нет, вру. Одного человека, выигравшего от приватизации, я все-таки знаю: директор нашего колхоза умудрился приватизировать его на себя лично. Он полгода не платил зарплату всем сотрудникам, а потом, когда люди вконец оголодали, скупил у них ваучеры за бесценок и обменял их на колхоз, сделавшийся его персональной вотчиной. Деньги на скупку ваучеров он взял в кредит у самого колхоза. Теперь директор пытался распродать бывшие колхозные земли.
По правде, почти все колхозники не понимали, что делать с ваучерами, и расстались с ними легко, как только директор предложил за них бабло. Только мои родители отказались поменять ваучеры пусть на маленькие, но живые деньги, а предпочли сыграть в лотерею и вложиться в «московские фонды». Ну они всегда были немножко с приветом.
Получив от отца очередной бумажный порожняк, я каждый раз врала, будто мне на самом деле удалось добыть какие-то деньги за его бумажки. Что-то мешало мне сказать ему правду. И это же «что-то» мешало мне спросить у него: почему у нас всегда так – родители ничего не оставляют своим детям, никакого наследства? В нашей семье так происходит на протяжении нескольких поколений. Предки и мамы, и папы в начале двадцатого века были весьма зажиточными крестьянами, и у тех и у других (вот совпадение) были собственные мельницы. А после революции у них не осталось ничего, что они могли бы завещать своим детям. И бабушки с дедушками начинали все с нуля. Несмотря на то что они вкалывали всю жизнь, почему-то им тоже оказалось нечего завещать своим детям. И мама с папой опять начинали все с чистого листа – без жилья, без денег и так далее. И вот все опять повторяется – теперь со мной. У родителей было накоплено семь тысяч рублей на сберкнижке – в советские времена на эту сумму можно было купить машину (на нее и копили, стояли в очереди на покупку). В новой реальности мы обменяли эти деньги на двадцать пачек растворимого киселя в кооперативном магазине.
Я смотрела на эту новообретенную нищету и обещала себе, что у моих детей все сложится иначе – уж я найду способ обеспечить им хороший старт.
Я убрала акции гостиницы в свой портфель с конспектами. Взгляд отца горделиво засветился. Он подошел к матери, хозяйски похлопал ее рукой по спине и глянул в окно.
«А пойдем-ка до огорода сходим. Одевайтесь!» – скомандовал он. Мы влезли в резиновые сапоги и отправились «на усадьбу» – так у нас принято было говорить. Еще говорили «на фазенду» – по телевизору недавно показывали «Рабыню Изауру», чтобы примирить новую бедноту с потерями, рассказывая о чужих, еще бóльших несчастьях. Наша «фазенда» находилась за домом – окруженная точно такими же наделами по десять соток.
Все вокруг плыло и таяло, сладко-чистый воздух пах свежевыстиранным бельем и березовым соком. На грядках лежали осевшие сугробы. Но сама земля под снегом была уже мягкой, податливой, как картофельное пюре. Так и хотелось зачерпнуть ладошкой, сжать холодный комок в руке, чтобы зачавкало, засочилось, запахло водой. Чтобы пальцам стало и приятно, и колко одновременно.
Мама с папой бродили среди проталин и луж, обсуждая, где в этом году сажать морковь, а где кабачки. Они как будто на глазах помолодели – отец подавал матери руку, помогая переступить через разлившиеся канавки, а она кокетливо смеялась, прикрывая рукою рот (стеснялась недостающего зуба – выдернуть больной денег хватило, а вот вставить новый – уже нет). Мама даже сняла свой дурацкий старушечий козий платок, сделав вид, что ей стало жарко.
Сад и огород приводили моих родителей в норму. Когда начинались работы на земле, отец оживал. Да и мама откладывала «Энциклопедию знахаря». Они делали бутерброды и по выходным весь день торчали на участке, а в будни тусовались там все вечера. Копали, сажали, пололи, рыхлили, окучивали, поливали дотемна. Земля родѝла: яблони покрывались розовыми цветами, а затем – желтыми и зелеными яблоками. Пчелы залетали в парник и жужжали над золотыми юбочками огуречных и помидорных цветков. Плетеные ивовые корзины по осени наполнялись свеклой, морковью и шуршащими луковицами. Холщовые мешки пузатились сладкой «синеглазкой». В подполе выстраивались блестящие ряды банок с вареньями и компотами. Но весь этот урожай стоил сущие копейки и имел единственный экономический смысл: позволял прокормить себя и не умереть с голоду. Натуральное хозяйство в чистом виде. Конечно, каждый раз, приезжая домой, я набирала с собой в Москву столько еды, сколько могла утащить. Но ездила я не так уж часто – железнодорожный билет был дорогим и не окупался всеми домашними припасами, которые я могла упереть на своем горбу.
В общем, надеяться на помощь социально неадаптированных родителей, контуженных новой реальностью, не стоило.
Уже через неделю после возвращения из отчего дома опять было нечего жрать. Нечем было платить за проезд в метро и трамвае, ну и так далее. Но я все еще не дошла до той беспринципной жажды жизни, чтобы выйти на панель и предоставлять свой половой орган в возмездное пользование.
И тут наконец повезло: инспектор курса Инесса Аркадьевна предложила необременительную работу, не требовавшую квалификации, – домработницей. Всего-то и делов – ездить по домам ее подружек и за мелкий прайс смахивать пыль, оттирать застывший жир с кафельных фартуков на кухне, драить балконы, мыть полы и все такое. Я была счастлива. Потому что наконец начала регулярно питаться и перестала бояться кондукторов в трамваях.
С большим интересом наблюдала я незнакомый мне мир богатых людей. Очень удивляло, что эти люди со средствами на самом деле существуют. Хотя я с ними почти не соприкасалась: обычно хозяйки отдавали ключи и уходили на массаж или в магазин, возвращаясь лишь к концу уборки. Я с интересом разглядывала содержимое холодильников (О мама мия! Колбаса! Как же она пахнет! Рыба! Фрукты! Сыр! Настоящее масло!). Но тут я решительно воздерживалась от воровства – боялась даже представить, чем занимаются мужья моих клиенток и что они со мной сделают за пропавшую конфету.