Все так же хмуро, безо всякого оживления, папа снял ключи с гвоздика, и мы вышли из дома. То, что я увидела в огороде, меня шокировало – земля выглядела нелюбимой и заброшенной. Грядки были не то что не засеяны – даже не перекопаны. Стекла теплицы грязные и местами разбиты. Известь с яблоневых стволов смылась, и никто не думал белить их заново. Тут и там среди веток с набухающими почками виднелись высохшие, которые давно просились их срезать.
– Почему тут такое запустение? Что происходит? – требовательно спросила я. С такой интонацией мама в детстве обращалась ко мне, когда обнаруживала за чем-то недопустимым – например за разрисовыванием обоев.
– Ничего тут теперь не происходит. Мы больше не копаем и не садим, – махнул рукой папа.
Он по инерции подошел к облепихе и принялся поправлять колышек и поддерживающую перевязь, но тут же бросил, не завершив начатое.
– Но почему?! – возмутилась я.
– Полив теперь платный, очень дорого получается. Столько воды выльешь на эти огурцы-помидоры, что они выходят золотые. В магазине дешевле купить, – пояснила мама, ковыряя землю носком калоши.
– Неважно, сколько это стоит, наш сад должен жить, – возмущенно приказала я, но никто не воспрянул. – Почему вообще вода вдруг стала платной? Вы же все вместе скидывались и покупали насос, который тянет сюда воду?
– Теперь он приватизирован, принадлежит директору колхоза, и он назначает цену.
– Как приватизирован? Почему им? – я искренне не могла понять, как вода из общей вдруг сделалась директорской. – Ну хорошо, пусть подавится! Я заплачу за воду, но вы должны поддерживать сад. Это же наша земля.
Я прошлась по соседним огородам: многие оказались затоплены запустением и покинутостью. Валялись дырявые ведра, мотались драные куски мешковины, заваливались заборы и зарастали сорняками бывшие грядки. «Ни фига себе, как быстро ты можешь подурнеть и одичать, светло светлая и украсно украшенная земля русская», – изумлялась я.
Родители взяли у меня денег, но категорически отказались платить «водяной налог» и возвращаться в сад – держались так, будто им нанесли глубочайшее оскорбление. Я не могла понять, почему они поступают как парочка обиженных детей. Папа с мамой были преисполнены таким злобным безразличием к этому миру, что не хотели дарить ему ничего – ни хрустящего огурца, ни вишневого цветка.
Я уже привыкла действовать не эмоционально, а рационально, и раз родители сказали нет, незачем напрасно разбрасываться ресурсами – тем более свадьба уже на носу.
После этого упадок и гибель стали наваливаться пугающе быстро. Уже через несколько недель у мамы обнаружился рак в серьезной стадии, и вскоре ей отрезали грудь. Несмотря на это, свадьбу отменять не стали и сыграли ее осенью – я к тому моменту уже была «немного беременна». Праздновать решили на моей родине, в ресторане в райцентре, – так выходило дешевле.
Для подготовки к свадьбе мы несколько раз приезжали к родителям – договариваться о машинах, ресторане, музыке. «Приятные» свадебные хлопоты получились с оттенком горечи и страха. Мама не хотела ничего – ни делать прическу, ни подбирать себе наряд, ни красить ресницы и губы в честь моего выхода замуж. Она уже как будто отчислилась из этого мира и просто доживала положенное. Единственный момент, который вызывал в ней бледное оживление, – финансовая сторона свадьбы. Она подробно расспрашивала, во сколько обойдется то и это и какую часть бюджета обеспечат Антон и его родня. Уяснив, что я – основной спонсор мероприятия, мама превратилась в какого-то фининспектора. Застигнув жениха в кухне или у телевизора, садилась рядом, делала грустные глаза и сверлила его взглядом:
– Еще не поздно. Вы бы подумали еще раз.
– О чем? – медленно закипал Антон.
– О свадьбе, – назидательно говорила мама. – О расходах. Отмените ресторан. Для чего это все?
– Для нас, для вас, для друзей, – отмахивался Антон.
– А мне не надо никакой свадьбы, – оживлялась мама. – Мне и кусок в горло не полезет, когда знаю, что почем. А для кого тогда – для чужих людей?
– О господи, – жених быстренько вскакивал и убегал в соседнюю комнату.
Мама находила его и там. Тогда он прятался в туалете, запирался и подолгу разгадывал кроссворды, сидя на унитазе. Каждый из них при этом бегал ко мне – жаловаться и ябедничать на другого, каждый просил «принять меры». Мама припоминала котлеты, которые она «пожарила себе, а этот лоб слопал». Антон ныл, что он не может так жить, когда у него во рту считают каждый пельмень. У меня с трудом хватало выдержки, чтобы утешать и увещевать их обоих.
Под моим жестким нажимом мама все-таки согласилась принарядиться и прийти на свадьбу. Когда она натянула платье, в глаза бросилась плоская половина груди – та, где удалили опухоль.
– Надо что-то придумать, – почесала макушку я. – Давай добавим в пустую чашечку лифчика какие-нибудь тряпочки или вату.
– Зачем? – запротестовала мама. – Чтобы люди думали, будто я здорова? Что у меня все хорошо? Что вообще все нормально?! Я не обязана им нравиться! Мне все равно, что они там почувствуют, глядя на меня. Я вообще могу не ходить. Чего я на этих свадьбах не видела?
– Мамочка, мне очень важно, чтобы в этот день ты была со мной. Чтобы сегодня все было радостно и красиво. Ведь я не так часто просила тебя о чем-то. И сейчас прошу сделать очень простую вещь. Ты это сможешь! Ну пожалуйста-пожалуйста, сделай это для меня! – применила я запрещенное оружие, и мама сдалась, ловко припертая к стенке чувством вины.
Мы принялись набивать пустую чашечку лифчика носовыми платками, шелковыми шарфиками, ватой. Но как ни впихивали мы это тряпье внутрь чашечки, выходило жутко неестественно. Родная грудь лежала в чашечке приятной тяжестью, красиво ее оттягивала. А соседняя чашка, сколько бы тряпок мы в нее ни пристраивали, торчала вверх.
– Все, я никуда не пойду, – мама устало опустилась на стул перед зеркалом, разглядывая декольте своего платья.
– Сейчас мы что-нибудь придумаем! – умоляла я.
Побежала на кухню и притащила большое яблоко. Оно легло в лифчик идеально. Теперь и правая, и левая половины груди выглядели одинаково значительными. Мама сконфуженно улыбалась.
Свадьба вышла сумбурной, натянутой и пьяной. Все то и дело поднимали бокалы, читали дрянные шаблонные стишки из открыток с золочеными розами и кричали «горько». Почему-то никто не произнес ни одного человеческого, живого слова «от себя» – только разные лубочные глупости вроде «желаем паре молодой дожить до свадьбы золотой». Свидетель – дружок Антона умудрился вспомнить все пошлости, которые только изобрело человечество, и развлекал нас «уморительными» состязаниями вроде «попади карандашом, привязанным к поясу, в горлышко стоящей на полу бутылки». Он чувствовал себя хозяином на этом празднике жизни. Впрочем, Антон выражал ему всестороннюю поддержку: радостно ржал, выталкивал гостей участвовать в аттракционах и сам с энтузиазмом подыгрывал. Я мило улыбалась из-за букета роз, который поставили на столе прямо передо мной, и старалась не замечать приступов тошноты, вызванных токсикозом. Родители Антона сидели строгие и серьезные, как пара парторгов. Мои мама и папа наблюдали за происходящим со скучающими, скорбными лицами. Папа методично напивался, а мама все время что-то равнодушно жевала, пока общительность и веселость Антона не докатились до их столика. Начинался очередной конкурс, для которого требовались добровольцы, и он решил вытащить в веселый круг участников мою маму. Та оказывала вялое, но искреннее сопротивление. Антон не отставал – тянул ее за руки и в конце концов догадался выдернуть из-под нее стул. Тут уже мама не выдержала, вскочила и подбежала ко мне: «Скажи своему мужу, чтобы он оставил меня в покое!» – прошипела она.
Я с укором посмотрела на Антона. Он понял и больше к столу родителей не приближался. Мама снова принялась скучать.
Дошло и до дикого народного обычая: свидетели расколошматили о кафельный пол глиняный кувшин, набитый мелочью. Монеты раскатились по пыльному, затоптанному полу, а шумный свидетель бросился ко мне с веником. «А теперь невеста покажет нам, как она умеет вести дом, хранить чистоту и собирать семейный бюджет!»
Гости высыпали в центр зала и принялись задорно отбивать чечетку по монетам, стараясь ногами распинать деньги подальше – под столы, в углы. Антон тоже прыгал среди этой разошедшейся толпы. Я вышла в центр зала с веником, попыталась нагнуться, чтобы начать мести пол, и почувствовала, как в уже наметившемся животе шевельнулся ребенок. Я отставила веник и вернулась на свое место.
– Ну ты чего всю потеху портишь? – подскочил ко мне Антон. – Смотри же, как весело!
Мама тоже внезапно вышла из оцепенения.
– А что это ты раскидался чужими деньгами? Сам-то много ли заработал, чтобы швыряться? – наехала она на Антона, глядя на ноги танцующих.
Она схватила веник и принялась сметать мелочь в совочек. Пьяные гости старались ей помешать, выбить старательно собранные в кучку монетки и снова расшвырять их по всему полу, их каблуки мельтешили в опасной близости от ее рук, которые быстро сделались серыми от поднятой пыли. Мама заслоняла свою добычу телом. Антон тоже отбивал чечетку в центре толпы. Мама слишком низко наклонилась, и злосчастное яблоко, выскользнув из лифчика, покатилось по полу. Не успев даже задуматься, Антон на автомате ловко пнул его – как футбольный мяч. Яблоко с хрустом раскололось на половинки и разлетелось в разные стороны. Мама ойкнула и выронила веник. Толпа замерла и уставилась на нее.
– Упс, – только и сказал Антон и почему-то глупо расхохотался.
Зареванная мама уже бежала ко мне.
– Ты должна что-то с ним сделать, – завывала она. – Этот человек ничего не ценит – ни твоих, ни моих, ничьих усилий! Он может только уничтожать созданное другими!
– Никто не просил вас туда лезть, – Антон тут же нарисовался рядом и принялся защищаться. – Чего вы все время лезете, куда не просят?
– Пиявка и паразит, – кричала на него мама.