евыносимой обиды, страдания, разочарования и потерянности. Как будто ей вдруг пообещали, что все еще случится и что однажды она все-таки будет счастлива. А то, что сделала с ней жизнь в последние годы, – это ошибка, наказание, которое предназначалось не ей. И вскоре все будет исправлено.
Я, ревевшая всю дорогу до больничного морга, вдруг успокоилась, взглянув ей в лицо.
– Да, это моя мама, – кивнула я санитару и стоявшему рядом водителю «газели» из ритуальной службы, который должен был перевезти тело из больничного морга в наш, районный, где ее нарядят, сделают макияж и уложат в гроб.
– Забирайте, – скомандовал санитар.
– Да-да, – кивнула я и повторила водителю ритуальной службы. – Забираем.
– Грузите, – пожал плечами шофер и выставил из фургончика самые простые носилки – две палки с натянутыми между ними брезентом. – Я вам не грузчик.
Я посмотрела на Антона и на санитара – мол, давайте. Перекладывайте тело и несите в машину. Антон судорожно глотнул воздуха и выбежал из кафельной комнаты. Я побежала за ним. Он, согнувшись, блевал на траву рядом с моргом.
«Я не могу! Я боюсь мертвецов. Меня тошнит. Нет, нет, ни за что», – и он судорожно принялся прикуривать сигарету.
Я вернулась в морг:
– Мужики, ну пожалуйста, перенесите маму, – просила я санитара и водителя.
Оба они отворачивались и повторяли только одно:
– Я не грузчик.
Почему-то в тот момент я была так ошарашена, что не догадалась просто дать денег каждому из них – ведь они этого и ждали, как я сообразила много позже! Все, на что у меня хватило фантазии, это встать на колени перед водителем:
– Ну как же так? Неужели вы мне не поможете?
– Черт с вами, – он поправил кепку. – Пятьсот пойдет?
– Пойдет, – закивала я и оглянулась на санитара. Но его уже и след простыл.
Мы с водителем подняли простыню за края и перекатили маму на носилки. Он взялся за передние ручки, я за задние. Понесли. Тяжесть ошеломила. Идти было всего ничего – метров двадцать. Но они показались мне марафоном с китом в руках. Я чувствовала, как внутри меня что-то потихоньку обрывается с каждым шагом.
Еще когда «газель» с мамой отъезжала с больничного двора, я почувствовала, что во мне началось что-то необратимо страшное. Оказалось – выкидыш.
На мамины похороны я не попала, потому что лежала в больнице, обколотая капельницами. А когда ребенка все-таки спасти не удалось, капельницы отменили и обкалывали антибиотиками и успокоительными.
Выйдя из больницы, я несколько месяцев жила словно замороженная. Потом начала плакать. Слезы захватывали меня вдруг, внезапно, в самых неподходящих ситуациях, без предупреждения. На переговорах с заказчиками, на садовом рынке, в магазине, в банке, на унитазе. Это могло случиться в любой момент. Стоило малышу заказчицы, улепетывая от няни, вбежать в комнату, где мы обсуждали план участка, я начинала рыдать. Так же действовали детские песенки, звучащие из телевизора или радио.
Мне стало страшно выходить из дома. И тогда я позвонила психологу. Мы встречались с ней долго, но из всех встреч я запомнила два дельных совета: во-первых, перестать пить (а закладывать я начала не по-детски), а во-вторых, не сдерживать слез и не пытаться их контролировать. А как только подступят рыдания – тут же находить укромное место и плакать-плакать-плакать, отложив любые дела и забыв обо всем другом. Плакать, будто идет долгий, нескончаемый дождь. Смотреть на этот воображаемый дождь и ждать, когда он сам закончится.
Протрезвев и проплакавшись, я развелась с Антоном. Не смогла ему простить бегство от носилок. И еще психолог научила меня беречь себя. Никто не может действовать свыше сил, ему отпущенных, и не поплатиться за это. Забирая энергию для сверхусилий на одном поприще, ты крадешь ее у других. Если выдергивать нитки из ткани жизни, она истончается. И рано или поздно прорвется.
Флора. Клумба с секретом
Лягушки скользили крошечными лапками по стенкам банки, которую я взяла в руки, словно гладили ее изнутри. Я представляла, что внутри меня тоже сидит кто-то и нежно меня гладит.
Вышла за порог. Ослепленная солнцем, окунулась в летний ветер – теплое дыхание мира, неспешное и ласковое. Меня охватило внезапное чувство беспечной радости, будто я вдруг оправилась от тяжелой болезни, считавшейся неизлечимой. Наверное, ту непрестанную тревогу и напряжение, в которых я жила почти всю жизнь, и в самом деле можно назвать своего рода недугом. Они были со мной так долго, что я уже перестала их замечать. Я болела преувеличенным понятием важности работы: «ты – то, что ты делаешь». И раз ничего не делала, то и ощущала себя пустым местом. А сейчас… сейчас все было иначе. Даже если я буквально сидела, сложив руки, и не думала даже маленькой мыслишки, благодаря мне происходило нечто важное – во мне рос ребенок. Самая значимая работа во вселенной. Наверное, я и прежде могла бы гораздо больше доверять жизни, но была рада и тому, что это чувство открылось мне хотя бы сейчас.
Я дошла до пруда и выплеснула лягушек.
Возвращалась по лесу, негромко напевая. Целый мир тихонько мурлыкал со мной мою песенку. Я просто шагала – никуда не торопясь и не стремясь попасть в какое-то определенное место. Из влажного тенистого ельника меня поманил солнечный свет, кружевной, изрезанный ветками деревьев. Я вышла на поляну, залитую негой праздного летнего полдня. Трепыханье крыльев пчел и стрекоз пронизывало воздух, как электрические разряды. Но вдруг что-то изменилось, будто диснеевский мультфильм о Бэмби переключили на триллер Линча. Перед моими глазами предстал кошмар, о котором я уже успела забыть с того дня, когда попала сюда впервые: чудовищная пародия на альпийскую горку. Я подошла к ней, и внезапно пахнуло холодом, как бывает, когда открывается подпол или вход в подземелье. Клумба будто стала разрастаться, грозясь поглотить собой и эту полянку, и солнечный свет, который на нее проливался. Все вокруг словно начало мертветь и уходить под землю. «Стоп! Спокойно!» – сказала я себе, отступая на шаг. Что меня так испугало? Откуда этот пещерный ужас? И тут же поняла, откуда он. Земля – с ней что-то было не так.
Почва на клумбе проваливалась. Она осела. Так бывает на кладбищах – холмики, даже очень высокие, через год становятся вровень с землей, а потом, если никто не позаботится о могиле, и вовсе ямкой. Земля проваливается первые два года. И в первый год очень много сорняков – как тут. Я знала это, потому что, кроме меня, некому было позаботиться о могилах моих родителей.
Получается, это могила? И она не старше года-двух.
Пятясь, я вернулась в ельник. Ноги подкашивались, и я буквально свалилась на замшелый ствол упавшего дерева, внезапно возникший передо мной, – словно лес, увидев мое состояние, подвинул мне сиденье. Природа приспособлена к нашей слабости не менее, чем к нашей силе.
Кто там похоронен и почему тайно? Жуткий вопрос, но… Что «но»? Мозг лихорадочно искал приемлемый вариант ответа – такой, с которым можно было бы продолжить купаться в беззаботности жаркого полдня. Такой, с которым можно было бы просто продолжать жить. Без ужаса и страха. Может, это собака? Старая любимая собака. Всего лишь. Ну конечно собака. Господи, какое у меня специфическое воображение.
Вдалеке тяжело, со звуком сорвавшихся в пропасть камней, загремел гром. Я встала и поволокла себя в дом. Ноги были такими тяжелыми, что с трудом отрывались от земли и шаркали, оставляя заметные вмятины на травяном ковре.
Часть III. 2014.
Флора. Спячка
В мокрую и блестящую от росы траву уже падали веские, плотные сентябрьские яблоки. Я просыпалась в просторной, согретой солнцем комнате. Распахивала окно, и у меня перехватывало дыхание – от свежего воздуха, от прохладного хрустального света, от желто-зеленого шума. Хотелось, чтобы время остановилось и длилось именно таким – золотым, с тихим звоном высохших листьев и яблочным вкусом на губах. Даже сумерки казались наполненными скрытым, тайным свечением. Казалось, что если ничего не предпринимать и вести себя как прежде, то все и будет по-прежнему. Я замерла, как засыпающая на зиму в оконной раме муха. И тут в это окно постучали.
Поленов в последние недели появлялся нечасто и смотрел как-то немножко сквозь меня – не то в свое светлое будущее, не то в прошлое, которое, по-видимому, тоже было вполне лучезарным. А в этот раз он посмотрел прямо на меня. И еще раз на меня. Я сидела на кровати, кутаясь в плед. БМ вошел и сел в кресло. Я видела лишь его силуэт, выделявшийся на фоне окна, за которым опускались волглые сентябрьские сумерки.
– Встань, – попросил он.
Я продолжала сидеть.
– Пожалуйста, – добавил он.
Я нехотя вылезла из-под пледа.
– Разденься полностью, – сказал он.
Я через голову стянула просторный, мешковатый свитер.
Живот хотя еще и едва наметился, но уже говорил сам за себя.
– Чей? – удивленно спросил он.
– Мой. И твой.
– Блин! – он схватился за голову. – Я просил тебя об этом? Все вытворяют, что хотят.
– Что теперь будет? – обмирая, спросила я.
– Какой срок? Аборт еще успеваешь сделать? – по-деловому спросил он.
– Срок уже большой.
Он тяжело вздохнул, посмотрел на свои ногти, закинул ногу на ногу, подтянул носок. Мучил меня паузой.
– Значит, родишь, – наконец с обреченностью в голосе произнес БМ.
– Там? В большом мире? За забором?
– Тут.
– Я не могу тут, я умру в родах, если меня не отвезут в больницу.
– Не паникуй. Никто не даст тебе умереть. Выноси сначала.
– И что потом?
– Роди, потом разберемся, – уклончиво ответил он. – Отсвечивай поменьше. Старайся не попадаться на глаза гостям. И да, спи, отдыхай, хорошо питайся, береги себя, – как будто вдруг опомнившись и уже более сердечно закончил он.
У меня с души как будто уехал товарняк. Стало невероятно легко и празднично. Как я могла тревожиться и сомневаться, что он отнесется к новости о моей беременности без радости? Ведь это же он – «обожекакой» мужчина. Все будет хорошо.