Город я не узнавала. Когда-то пестревшие рекламой щиты вдоль трассы сейчас кричали пустыми лицами: «сдается», «сдается!», «сдается!!!». Часто попадались погасшие, замотанные в полиэтилен вывески закрывшихся кафе и киосков. Там, где еще весной ярко горели огнями витрины, сегодня через одно зияли темные окна. Все, что я видела, выглядело нереальным. Яркий свет горевших посреди тусклого дня фонарей казался льющимся из огромного софита. Все улицы опутала истеричная, припадочная иллюминация, она облепила столбы, деревья и даже заборы, словно ползучая токсичная плесень. Город выглядел накрашенным и принаряженным больным, впавшим в деланое веселье, чтобы заслониться им от ужаса надвигающейся тьмы. Я ехала по знакомому миру, ставшему чужим. Люди шли без остановок, без лишних движений, торопливо, как роботы. Меня охватило сомнение в их реальности. Не статисты ли это, выпущенные на улицы, чтобы создать у меня впечатление, будто я на свободе? Может, я по-прежнему в клетке, только размеры ее увеличились?
Машина остановилась перед медцентром. Я шагнула на тротуар. Голова закружилась, едва я вдохнула городской коктейль запахов: бензин, духи, выхлопные газы, шаурма, цветы, сбежавшая каша – господи, как я раньше не замечала, чем дышу? Сейчас я увижу людей. Я могу попросить о помощи. Заговорить с кем-то… Что говорят в таких случаях? Поверят ли мне?
Охранник распахнул дверь клиники, пропустил меня вперед. Затылком я чувствовала его сильное дыхание, представляя, как сжимаются его кулаки в карманах новой куртки. Стоит мне проронить хоть одно неосторожное слово – и эти кулаки заставят меня замолчать. А может быть, и не только мне. Вдобавок к кулакам у него был еще и пистолет.
Мы подошли к стойке регистрации. «Добрый день! Чем могу помочь?» – улыбнулась нам пухленькая женщина в кудряшках. Я вздрогнула. Впервые за восемь месяцев со мной заговорил новый человек. Я молчала, ошарашенная этим подтверждением, что я существую, а происходящее реально. Охранник назвал фамилию врача, к которому я записана, и нас тут же проводили в кабинет.
В темной комнате, освещенной лишь настольной лампой и мерцанием серо-голубого монитора УЗИ, конвойный по-хозяйски сел на кушетку. Сутулая седая женщина с добрым круглым лицом ласково попросила «папочку» пересесть на стул, а меня – занять кушетку. Дальше она разговаривала только со мной. Задавала множество вопросов: дата последней менструации, как протекает беременность, часто ли тошнит, чувствую ли я шевеления. Я отвечала, словно соскребая слова с языка. Мне и в голову не пришло попросить охранника выйти. Мне и в голову не пришло попросить эту милую тетушку о помощи. Я была так признательна ей за то, что она оказалась единственной, кто за все эти месяцы по-настоящему заинтересовался мной, моей беременностью, будущим ребенком. Она была ласкова. Она так нежно, по-матерински гладила меня по животу скользким датчиком, что я ни на секунду не могла подвергнуть ее опасности. Кто я такая, чтобы втягивать ее в свой запутанный мир? Разве она виновата, что я попала к ней на прием?
Когда врач повернула ко мне монитор, я разрыдалась: на экране сосал палец крохотный человечек. Все было видно: ручки, ножки, глазницы, нос. Даже пальчики, малюсенькие пальчики можно было пересчитать! «Похоже, что мальчик», – сказала доктор, щурясь и вглядываясь в экран.
Я одну за другой выхватывала салфетки из коробки, но не успевала вытирать слезы и сопли. Врач продолжала водить датчиком, что-то записывала и улыбалась. Меня захлестнула острая жалость ко всем и всему: к себе, к ребенку, ко всем этим манекенным людям вокруг. Щемящая печаль о хрупкости и уязвимости жизни вообще и новой жизни, бьющейся во мне. Жизнь продолжается. Я буду ее беречь. Я никого не подставлю под удар. Я никому не нажалуюсь. Я не попытаюсь бежать. Я буду хорошей. Я сохраню всех: плохих и хороших, злых и добрых, жестоких и жалостливых, любящих и ненавидящих.
Доктор дотошно отвечала на множество вопросов, которые меня тревожили. Я лихорадочно придумывала, что бы еще такое спросить, чтобы не уходить из этого уютного кабинета, не возвращаться в машину, не ехать назад. Я чувствовала себя воровкой, которая пытается урвать побольше того, что ей не принадлежит.
Но из кабинета все-таки пришлось выйти и потащиться по выкрашенному в бирюзовый цвет коридору. Вдруг из-за распахнувшейся двойной стеклянной двери нам наперерез вывалилась каталка. Две медсестры толкали ее к лифту. Женщину, лежавшую на каталке, била крупная дрожь, так, что стоявший у нее в ногах целлофановый пакет шелестел и шуршал, словно на порывистом ветру. Она вытащила из-под простыни руку, которой шарила под собою, где-то ниже пояса. Рука была вся в кровище. Женщина завыла и обхватила руками свой аккуратный, размером всего лишь с большую перевернутую салатницу животик. «Выкидыш», – поняла я. И тут они нахлынули на меня – воспоминания, которые казались давно уже погребенными под бесконечным ворохом других событий. Мой живот свело, будто обхватило стальным обручем. Стало невыносимо страшно. Вдруг я напрасно расслабилась, ощущая себя в безопасности под крылом Поленова? А если у меня опять случится выкидыш? И это произойдет там, в усадьбе? Кто сможет мне помочь? Отвезут ли меня в больницу? И если да, то сколько времени понадобится, чтобы получить разрешение на выезд? Мне же никто не поможет. Меня просто оставят там истекать кровью.
«Не переживайте, с вами такого не случится, – сказала женщина с ресепшена, заметив, как побледнело мое лицо. – Какая вы впечатлительная. Хотите валерьянки?»
Я пила воду под тревожным взглядом растерянного охранника. Стоило сделать последний глоток, как он настойчиво взял меня под локоть и потащил к выходу. «Мне нельзя возвращаться в усадьбу. Я должна ждать появления ребенка в городе. Рядом с врачами. Надо бежать», – устало, но невероятно четко произнес мой внутренний голос. И все тело, до самой последней клеточки, с этим согласилось.
Мы вышли из клиники. Нервы напряглись до предела. Сейчас! Если я собираюсь вырваться, то именно сейчас надо побежать и закричать. Я пристально смотрела на дорогу и тротуар, выискивая человека, к которому я могу броситься, которым я смогу закрыться от своего ужаса. У противоположного торца дома мужчина выгуливал бульдога. Пожилая женщина качала коляску на детской площадке. Дворник вез громыхающий мусорный контейнер. Мимо пробежал школьник, раскручивая мешок со сменкой. До меня никому не было никакого дела. Я ощупывала каждого из них глазами и не чувствовала в них силы, способной противостоять тому, от чего я хотела скрыться.
Дверь машины распахнулась. Охранник, видимо, прочитал мои мысли и подтолкнул меня в салон. Я рухнула на сиденье. Город будто выталкивал меня из себя, как море – пластиковый мусор. От близости спасения и его невозможности у меня перехватило дыхание, я отчаянно боролась со слезами.
Машина притормозила на светофоре. На перекрестке дежурили дэпээсники в стеклянной будке. Прямо перед моими глазами. Что если я выпрыгну из машины прямо сейчас и побегу к ним? Я тихо потянула шапочку фиксатора, чтобы разблокировать дверь. Она не поддавалась. Зажегся зеленый, и полицейские остались за спиной. Скоро и город миновали. И вот ворота усадьбы снова захлопнулись.
Я вошла в дом и рухнула на кровать. Меня охватила глубокая тоска. Я так предвкушала встречу с внешним миром, представляла, что я почувствую, оказавшись за воротами. Но все оказалось совсем не так. Я должна была воспользоваться ситуацией, но ничего не вышло. Было ощущение, что побывала не в реальном, а в иллюзорном мире, где не знала, как себя вести. А по-настоящему реальный мир – здесь, среди этих стен, за высокой оградой. Я разрыдалась. Меня трясло так, что не могла расстегнуть пуговицы на куртке и попасть пальцем в кнопку настольной лампы, чтобы зажечь свет.
Поленов. Отцовский подарок
Внутренне Поленов был совершенно уверен, что все пройдет хорошо: Флора не станет устраивать концертов, дергаться, изображать трагедию и побег из Шоушенка. Он знал, что ей можно доверять. Но на всякий случай заготовили справку, что она состоит на психиатрическом учете: охранник показал бы бумагу, если бы что-то пошло не так, и объяснил бы, что девушка «с тараканами в голове». Не понадобилось.
Но только когда Флора уже вернулась и Поленов выслушал доклад ее соглядатая, у него в животе будто развязался тугой канатный узел.
– Что еще? – нетерпеливо взглянул он на топчущегося в кабинете охранника.
– Подробности интересуют? – смутившись, уточнил тот.
– Только коротко, – Борис Максимович подвигал стопку бумаг на столе, показывая, что его отвлекают от важных дел.
– Ну… Мальчик там. У нее будет мальчик, – негромко проговорил охранник.
– Ясно. Можете идти, – сухо распорядился Поленов.
Оставшись один в кабинете, он вернулся к чтению аналитической записки. Новости были хорошие: бегство резидентов остановлено, все, кому следовало, быстро сделали правильные выводы из случая с основателем Future Vision – этого «неформального урока». Тайные, секретные знания распространяются быстрее, чем открытые директивы и громогласные призывы. Поленов пробежал еще пару абзацев и отодвинул бумаги. Походил по комнате. Задумчиво присел на корточки возле тумбы письменного стола. Выдвинул нижний ящик. Вытащил оттуда тонкие папки, забытые флешки, ручки, карандаши, ластики, корпоративный календарь «Школково» на прошлый год, блистеры с просроченными таблетками, записную книжку, визитки людей, имена которых ему сейчас уже ничего не говорили, и наконец на самом дне ящика нашел ее – складную солдатскую ложку-вилку.
Поленов ясно помнил тот день, когда отец подарил ему этот единственный свой подарок. Ясное зимнее утро. Такое ослепительное, что даже отраженный от стола солнечный свет заставляет жмуриться. И материнская рука, держащая вилку. На вилку накручены серые, дрожащие, маслянистые макароны. Они приближаются к лицу мальчика, тычутся ему в рот своими противными мокрыми тельцами. Он плотнее сжимает губы. «Ешь!» – требует мать. Боря выскальзывает из-за стола и мчится за занавеску. «Доедай!» – настаивает она, идет следом, вытаскивает его за ухо из укрытия и хнычущего усаживает за стол. «Наедайся, наедайся, пока есть чем», – уговаривает она, пережившая блокаду, и из глаз ее начинают течь тихие огромные слезы. Борю тошнит от этих макарон, ему жалко себя, но еще больше ему жалко маму, которая вдруг из сердитой сделалась такой беззащитной и несчастной. Он открывает рот, начинает жевать соленые от его слез макароны. Входит отец, говорит: «Не надо, Нина. Никогда не заставляй его делать то, что он не хочет». Папа лезет в чемодан, стоящий на шкафу, и достает оттуда солдатскую ложку-вилку, принесенную с войны. Сокровище из сокровищ для мальчишки. «Держи, боец, – говорит папа. – Пообещай есть так, чтобы у тебя всегда были силы». Других подарков отец сделать не успел: вскоре погиб, в 1966-м, когда Борису едва исполнилось пять.