Поленов аккуратно развернул ложку-вилку, взвесил в руке и переложил из нижнего ящика на стол, на видное место.
Егор. Приговор
Приговор мне действительно вскоре влепили – такой, как Поленов и обещал. И полицейская, и судебная машина сработали быстро и слаженно. Все люди, занятые в процессе, оказались на удивление обыкновенными – не упырями, не толстомордыми хамами, не скрытыми садистами, а усталыми бюрократами. Они отрабатывали должное с сухим равнодушием – и ко мне, и к Поленову. Без ненависти, подобострастия и энтузиазма. И если до этого вся государственная машина представлялась мне монолитным монстром, который ощетинивается весь разом, стоит только кольнуть одно из его щупалец, тут я вдруг увидел, что это не единый организм, не спаянное братство «один за всех и все за одного», а просто толпа наемников, не вполне понимающих, чему они служат.
Наверное, получив свой условный срок, я должен был затихнуть и испугаться. Но у меня, напротив, появилось чувство, будто уже нечего терять (хотя на самом деле было что).
Снова навестив следователя, я рассказал о своем приключении в усадьбе Поленова.
– Вот что предпринял бы я на вашем месте, – опять почему-то начал он раздавать советы, вместо того чтобы выполнять свою непосредственную работу. – Я бы по-быстрому сделал ноги за границу.
– У меня же условный срок, меня даже в самолет не посадят.
– Езжайте через Минск, – пожал он плечами.
– Как это «через Минск»?
– Все невыездные, кому надо свалить, спокойно через Беларусь летают. Союзное государство, граница открыта. Обмен данными их и наши спецы никак не наладят. Поэтому там всех выпускают, – следак шагнул ко мне и выхватил мой мобильник, торчавший из кармана джинсов. – Ну хотя бы хватило ума не записывать этот разговор. Не безнадежен.
Он воткнул телефон обратно в мой карман.
– А Флора – ее просто бросить и забыть? – спросил я.
Он в ответ только постучал себя пальцем по голове – мол, думай, думай.
Я отправился в бар. Было еще рано, большинство посетителей просто ужинали. Я заказал выпивку первым и напился раньше других. Домой добрался в полубессознательном состоянии и сразу упал на постель. Я барахтался где-то на самой поверхности сна и никак не мог провалиться глубоко в забытье. Мне грезилось, что под одеялом вместе со мной лежит Флора. Но я не мог очнуться и двинуться, чтобы коснуться ее или заговорить с ней. Она была словно 3D-проекция.
Часть IV. 2014/2015. ЗИМА
Флора. Мольба
Еще несколько дней после поездки на УЗИ мне казалось, что голова вот-вот взорвется. Почему, почему я не решилась попросить о помощи ни врачей, ни полицию, ни прохожих? Почему упустила такую возможность? Неужели я теперь вообще ничего не могу сделать без его позволения?
«У меня нет силы. Нет воли. Одни страхи. Я боюсь его. А еще сильнее я боюсь рожать. Господи, как мне быть?» – мои мысли метались по кругу.
Могилоподобная клумба на краю участка все чаще и чаще пробиралась в голову. Я старательно отскабливала это воспоминание от своих мыслей, но если вдруг мне это удавалось, его место занимал еще более леденящий страх – я отчетливо понимала, что умру в родах. И что еще хуже, я видела, что роды эти будут преждевременными и ребенок тоже не выживет. Раза три в неделю мне начал сниться почти один и тот же сон – из тумана выходит умершая мама и уводит меня в этот туман, я иду за ней и оказываюсь у той самой клумбы-могилы, про которую так и не решилась спросить у Поленова. Мама приводила меня в это место, а потом словно прыжком оказывалась на противоположном краю поляны, смотрела на меня уже оттуда – из еловой темноты, молча и печально, и кивала, как бы говоря: «Да, да, это тебя ждет. Вот твой жребий». Я просыпалась в истерике и поту. Пальцы дрожали, я задыхалась до тошноты. Дошло до того, что стала бояться засыпать, подолгу не ложилась в кровать, и сон настигал меня в кресле или на диване.
Если свой ужас, связанный с «тем самым местом», я решилась скрывать, то паника и страх перед родами казались мне делом довольно обычным – таким, о котором можно рассказать. Которое всем и каждому будет понятно. Маленькая княгиня из «Войны и мира» и Кэтрин в «Прощай, оружие!» – кто не плакал над их судьбой? Судьбой, которую я не должна повторить.
– Я вижу страшные сны. Ты должен выпустить меня отсюда, – как можно более спокойно сказала я, когда БМ снова появился в моем доме. – До родов я хочу жить рядом с хорошим роддомом, на Севастопольском. Мне нужен контракт с надежным врачом, которому я могла бы позвонить в любое время дня и ночи. Я должна быть там, куда скорая сможет примчаться в течение пяти минут. Если ты всего этого не сделаешь, случится что-то страшное. Настолько страшное, что ты никогда не сможешь спать спокойно.
Это было в последнее перед новогодними праздниками воскресенье. В комнате уже стояла наряженная елка, и ее гирлянда мерцала тревожными, суетливыми, беглыми огоньками – синими и красными, похожими на маячки скорой помощи. Раньше я не замечала, что запах хвои так похож на больничный, хлорный дух. Весь этот антураж блестящих шариков и золоченых шишек меня совсем не успокаивал, наоборот, выводил из себя. Поленов поморщился:
– Невозможно, чтобы ты уехала отсюда, ты же знаешь, – ответил он тихо.
– Ты создал такую ситуацию, в которой сможет выжить только один из нас, – вдруг вырвалось у меня. – Если все будет так, как хочешь ты, меня ждет смерть. Пока ты жив, ты меня не выпустишь. Этим ты заставляешь меня желать тебе смерти, – я слышала свой голос как будто со стороны.
Поленов прищурился:
– Что-о-о?
– Нет, нет, я не хочу тебе смерти – в глубине души не хочу. Я же… люблю тебя. И благодарна, что окружаешь меня заботой. Но это же нормально, что мне хочется уйти. Или ты завтра же отпустишь меня на свободу, или своими душными объятиями убьешь.
– Нет. Тема закрыта. Еще одно слово об этом – и ты меня не больше увидишь, – холодно отрезал он.
– Ну пожалуйста! Я не убегу, я никому ничего не скажу. Никакой опасности для тебя. Ведь ты же отец моего ребенка, – продолжала убеждать я, но видела, что мои слова не вызывают в нем никакого сочувствия, никакого шевеления души, даже жалости или желания успокоить. И от этого мне стало страшно до оледенения. Тело сделалось холодным и жестким, ладони окоченели, словно обмороженные. Я прижала их друг к другу и они сами собою сложились в молитвенный жест.
«Это моя последняя надежда, – промелькнуло в моей голове. – Господи, помоги мне, подскажи правильные слова, чтобы растопить сердце этого человека. Он сам не ведает, что творит. Он – мой мучитель и одновременно единственный для меня человек в целом мире и отец моего будущего ребенка». Как на кадрах замедленной съемки, передо мной прошли все минувшие месяцы. И как еще более замедленную съемку, а точнее, как два стоп-кадра, я увидела этот момент: Поленов, сидящий у стола перед остывающей чашкой чая, и я – замершая около кухонной плиты с молитвенно сложенными руками.
Я бухнулась на колени и поползла к нему, умоляя. Причитая. Упрашивая. В моей памяти вдруг вспыли какие-то совсем не мои слова. Но и не чужие – бабушкины. Слыша их в детстве, я даже не пыталась запоминать, но они сами упали вглубь меня и сейчас вдруг выметнулись наружу и сложились в спонтанную мольбу такой неистовости, что мне казалось, камни должны были расступиться и дать мне дорогу, даже не так – взвалить меня на свои плечи и понести на свободу: «Милосердия двери отверзи. Христом Богом прошу, выпусти меня отсюда! – причитала я. – Ради Его страдания будь милосерден ко мне и нашему ребенку. Ты знаешь нужду мою. Посему молю тебя: сохрани меня и младенца нашего. Ты мое упование, отвори свое милосердное сердце».
Бессвязное, околоцерковное бормотание выплескивалось из меня – толчками, как будто меня тошнило словами. Я ловила его взгляд и видела в нем… страх? отвращение? раздражение? досаду? – словом, совсем, совсем не то, на что надеялась.
Он замахнулся, а я смогла только намертво, до искр, зажмуриться. Раздался звон и хруст. По щеке хлестнула боль. Я распахнула глаза и закрыла руками живот, но он в него даже не метил – он продолжил рубить кулаком по столу. Молча и зло. Осколки чашки и блюдца разлетались в стороны с ледяным дребезгом.
Поленов перестал лупасить стол так же внезапно, как и начал. Обмотал окровавленный кулак полотенцем. Накинул дубленку, натянул шапку. Ботинки он никогда при входе не снимал. И вышел, хлопнув дверью.
У меня остался кровоточащий шрам на щеке – царапина, видимо от отлетевшего осколка чашки.
Марина. Предчувствия
Принято считать, что прошлое влияет на настоящее, а настоящее – на будущее. И что пребывая в дне сегодняшнем, мы реагируем на вчерашнее. Это верно, но только наполовину. Мы погружены во время. Мы окружены им, как рыба водой. Время обнимает нас со всех сторон. И та вода, что впереди, влияет на нас так же, как и та, что остается сзади. Будущее влияет на нас не меньше, чем прошлое. Просто мы не привыкли это осознавать. Например, бывает так: вдруг, ни с того ни с сего, тебя охватывает неожиданное, странное и страстное желание. На днях, идя по дому через комнаты, я внезапно та-а-ак захотела свежего огурца! Просто до дрожи. Думала – умру, если сейчас не откушу – зеленого, в пупырках! Захожу в гостиную и – сюрприз – там Борис ест огурец. По-простому так: разрезал на половинки, присолил и хрустит. То есть мой мозг не осознал еще, что уловил слабый запах огурцов, но подсознательное желание уже появилось – за минуту до того, как они передо мной возникли. С глобальными вещами то же самое – когда появляется какое-то сильное желание, это верный знак, что скоро на тебя свалится и ситуация, «аромат» которой ты подсознательно уловил. Желание – это реакция на будущее. И никакой мистики в этом на самом деле нет.
А еще раньше при виде Флоры меня стало охватывать совершенно необъяснимое и невыносимое, как зуд, раздражение. Она начала бесить меня – не могу сказать, чем конкретно, но до такой степени, что хотелось ее ущипнуть до смачного синяка или даже ударить со всей силы. Даже не ударить, а конкретно так избить. Я поняла, что это неспроста – с ней что-то должно случиться. Из времени, которое выше нас по течению, сочился запах крови. Я стала ждать. Наблюдать. И когда она два дня подряд не выходила из дома, решила ее навестить.