Зазвонили куранты и хлопнула пробка шампанского. Я сожгла бумажку и бросила пепел в бокал. (Долго колебалась, какое желание написать на ней – «выбраться из усадьбы» или «благополучно родить здорового ребенка», в итоге написала «благополучно выбраться из усадьбы со здоровым ребенком». Успела вывести все!) Мы мило болтали, как попутчики в поезде. Я поддерживала беседу, делая вид, что не злюсь на Поленова, и вообще – они с Мариной моя семья.
Обменялись подарками. Марина и БМ вручили мне презенты, завернутые в одинаковую, алую с золотыми шишечками, упаковочную бумагу. Она – коробочку побольше (в ней оказались заварочный чайник и пара чашек с кобальтовой сеткой от «Императорского фарфора»), он – поменьше (жемчужное ожерелье, как будто мне есть куда его носить). Мне не хотелось заказывать Марине и Поленову подарки за их же собственные деньги, поэтому я просто подарила каждому из них по горшку – в одном выращенный мною амариллис с бутоном, готовым распуститься (для него), а в другом – лаванда (для нее).
В час ночи отгремел салют. Вот он был что надо! Настоящий, высокий, мощный. Золотые и алые папоротники распускались в черном, укутанном облаками и дымкой небе. Ночь была тихая, с легким, незлым морозцем. С неба непрерывно сыпался слабый снег, словно мы были внутри стеклянного снежного шара. Сразу после салюта я собралась к себе. Марина шмыгнула в дом, а Поленов постоял со мной еще минутку под падающим снегом, подержал за руку и поцеловал на прощание в губы, как ни в чем не бывало. Хотя ни словом не извинился за ту истерическую вспышку. Двери за ним закрылись.
Уже дойдя до своего коттеджа, я вспомнила про подарки, забытые в гостиной. Не то чтобы этой ночью мне были так уж необходимы жемчужное ожерелье и заварочный чайник, но они были чем-то вроде символа радости и несли в себе настроение настоящих новогодних каникул. Поэтому я развернулась.
Когда в облепленных снегом валенках я бесшумно подошла к дверям гостиной, меня словно кто-то невидимый придержал за плечо: постой, подожди, послушай. Я приложила ухо к щели между створками дверей и прислушалась. Хозяева особняка были внутри. Мне даже удалось их рассмотреть. Марина вжалась в кресло, а Поленов грозно нависал над нею, уперевшись руками в подлокотники. Их лица были совсем близко, но они говорили громко – почти кричали друг на друга.
– Ты специально отдала ей это платье, чтобы испортить мне праздник? Чтобы позлить меня? – спрашивал БМ.
– Я не знала, что она его сегодня наденет, клянусь! – пищала Марина. – Флора выпросила у меня его несколько месяцев назад.
– Ты опять себе дорожку расчищаешь? – рявкнул Поленов.
– Да при чем тут я? – искренне возмутилась Марина и стала отпихивать его от себя, толкая в грудь руками. – Ты сам, сам во всем виноват! Ты убил жену, а не я! Убил, а она была хорошим, набожным человеком, – у Марины не получилось оттолкнуть нависающего над нею Поленова, она оставила попытки, закрыла лицо руками и начала всхлипывать.
– Что ты хочешь подстроить? – прорычал БМ.
– Я ничего не подстраивала! Ни тогда, ни сейчас. Ты избиваешь Флору и обвиняешь меня, что я лезу в ваши отношения! Лучше посмотри, как ты себя ведешь – со мной, с нею…
– Ты даешь ей платье, которое было на тебе в тот вечер!
Желваки его заходили, кулаки с силой впились в обивку кресла, но он не ударил ни жену, ни мебель.
– Это случа-а-айность, – прорыдала Марина сквозь прижатые к лицу ладони.
Поленов тяжело выпрямился, будто карманы у него были набиты камнями. Лицо его оцепенело и походило на маску в свете гирлянд и свечей. Так, ничего не добавив, он и ушел из гостиной – к счастью, через другую дверь.
Меня качнуло. Я ведь и раньше знала, что на краю участка – могила. Знала это еще тогда, когда впервые увидела эту злосчастную клумбу. Но отказывалась верить. Старалась не признаваться себе. Ведь тогда бы пришлось делать совсем не то, что я делала и что мне хотелось делать… Но теперь уже не скрыться от этого знания. Поленов и вправду убийца. Я вынашиваю ребенка убийцы. Он убил женщину. Жену? За что? Наверное, она тоже хотела отсюда выбраться…
И вдруг я ясно ощутила, что тоже никогда этого не смогу. Я НЕ СМОГУ! Мысль эта пронзила меня навылет. Стало страшно. Из будущего высунулась беспощадная рука и начала душить меня. Я потеряла веру, истонченный дух сломился. Я увидела, как я слаба. Жизнь прошла наполовину впустую и впустую же окончится. Мне уже тридцать пять. Мой путь завел меня в тупик. Жалкая судьба неудачницы.
Несколько дней я была оглушенной, будто в ознобе. Все оказалось настолько ужасно, насколько только можно было предположить. Я разговаривала сама с собой, перебирая разные предположения, какое будущее ждет меня, удивляясь и сама себе не веря. Шли дни. Внутренний диалог постепенно затихал, а потом и вовсе прекратился.
Через пару недель у меня разболелись зубы – причем все сразу. Утром я пошла в ванную, чтобы прополоскать рот. Глянула в зеркало и отшатнулась: я увидела в нем маму. Такую же опухшую, некрасивую, с некрашеными волосами, небрежно одетую. Кастрюли в кухне стояли грязные, закопченные. Я перестала заправлять кровать. Зубы… Когда я в последний раз чистила зубы? Я не помнила. Мне было все равно.
Со мной случилось то, чего я боялась всю жизнь: что однажды буду сломлена так же, как когда-то сломались родители. Столько лет я доказывала себе, что я другая, что со мной такого не произойдет. Что я сильная. Ну как минимум живучая. И вот – сломалась. Разочарование, страх, бессилие. Ощущение, что ты ничего не можешь в этой жизни. Ты не в силах ничем управлять. И все зависит не от тебя. Прежде я думала, что будущий ребенок заставляет держаться на плаву, что дети стимулируют нас на то, чтобы выстоять и сохранить себя, заставляют биться до последнего, но теперь вдруг ясно осознала: нет, сломаться можно и с ребенком. Мои же родители сломались. Почему я думала, что беременность меня защитит?
Марина. Та самая ночь
Борис всегда представляет все так, будто все хорошее – его рук дело, а все плохое и ужасное творит кто-то другой. В новогоднюю ночь он так уверенно кричал мне: «Ты опять что-то подстраиваешь? Себе дорожку расчищаешь?» – что, будь я более внушаемой, сама бы поверила, что виновата в смерти сестры. Но нет, виновник он. Я это знаю. Я очень, очень хорошо помню тот день…
Такие дни в кино всегда начинаются с плохой погоды. Ливень, ветер, летящий по воздуху мусор и какая-нибудь свистящая музыка.
Но тогда погода стояла замечательная, славный майский денек. Живи и радуйся – грейся на солнышке, любуйся цветущим садом и мечтай о приближающемся лете. Особенно грешно не радоваться, если у тебя есть все. Все, что можно купить за деньги. И даже кое-что, что за деньги не продается. «Если бы это все принадлежало мне, я бы радовалась. Даже больше: я была бы во-о-от так счастлива», – думала я, расхаживая по огромному дому, как по музею, любуясь через окна просторным садом, разглядывая чужие семейные фотографии в рамках. Хорошие фотографии, профессиональные, стильные. Как из журнала. Важный сильный мужчина и элегантная достойная женщина. Я постаралась представить свою фотографию в одной из этих рамок и поняла, что у меня нет ни одного снимка, который бы не смотрелся позорно рядом с их портретами. Даже тот, который стоит аватаркой на «Одноклассниках», все равно не супер.
Мне кажется, Маринка (та первая, настоящая Марина, не я) еще утром начала настраиваться на вечернюю склоку – так хорошие актрисы уже с утра вводят себя в нужное состояние перед спектаклем. Мы с нею закрылись в огромной гардеробной (сорок квадратных метров – как моя квартира). Я помогала разобрать платья. Марина утонула в кресле, перебирая четки, а я по очереди доставала из шкафов наряды и показывала сестре. Какие-то из них – особенно открытые, вызывающие, сексапильные – она отбраковывала:
– Это мне больше не пригодится, – мотала она головой. И тогда я перевешивала платье в отдельный шкаф.
– Ты же не выкинешь их? – недоверчиво спросила я, рассматривая бирки Valentino, Chanel и Sonia Rykiel. – Если будешь выбрасывать, лучше отдай мне.
– Это хорошие деньги, – улыбнулась Марина. – Продадим, а средства пустим на какое-нибудь доброе дело. Впрочем, одно можешь забрать себе. Любое. Для двоюродной сестренки – по блату, дарю!
Она очень постаралась улыбнуться открыто, светло, от души, но вышло как-то устало и с горечью.
Я все мотылялась с вешалками от шкафа к шкафу. За этим необременяющим дельцем мы много болтали. Говорила в основном она – я слушала. Всегда надо много слушать, прежде чем что-то ляпнуть, когда хочешь прилепиться к кому-то надолго. И запоминать. А потом, когда тебя наконец о чем-нибудь спросят, надо возвращать людям ими же сказанные ранее слова и мысли, как мячик в пинг-понге. Тогда ты всегда будешь приятной собеседницей. Ну или по крайней мере в ваших взглядах уж точно не обнаружится непримиримых противоречий.
И вот она болтала, трепалась, щебетала. Слова сыпались из нее, как фигурки в тетрисе. Я поражалась этому умению так гладко и много говорить без подготовки. Как будто из цистерны вынули пробку – и полилось, зажурчало, забулькало. Смотрела она при этом в сторону – будто я не живой человек, а что-то типа диктофона. А говорила в основном про божественное и про брак – о своих размышлениях и сомнениях. «Духовная общность», «нравственные основы супружества», «любовь и единение в вере». Вот этого всего, судя по монологу Марины, в ее браке не было. А ей хотелось. Сестра, как я поняла, хоть и недавно, но очень глубоко воцерковилась. «Я не та, прежняя Марина. Я новый человек. Я лучше. Лен, у меня открылись глаза!» – сказала она (тогда я еще была Леной).
(«Я не та, прежняя Марина. Я лучше. Я новый человек», – повторила я про себя.)
Она признавалась себе (и мне), что она обновленная старалась полюбить этого мужчину, который оказался ее мужем, доставшимся ей от нее старой. И хотя он того не заслуживает, она все-таки старалась. Всей душой. Полюбить его новой, правильной любовью.