«Австрийские войска оставили Вену!», «Римский император вынужден отступить в Моравию», «Русские избегают решительной битвы», — мелькали крупные заголовки. И вдруг по глазам, словно кнут, стегнула фраза: «Император Александр потерпел страшное поражение под Аустерлицем».
Продолжая читать сообщение о разгроме русской армии, Николай Петрович до боли стиснул кулаками виски. Теперь становилось понятным поведение губернатора: ведь он-то знал о падении престижа России.
Весь день Резанов не находил себе места. А под вечер в каюту вошел Хвостов и сказал, что к берегу подтягивается какой-то обоз.
«Неужто монахи привезли хлеб?» — мелькнула в голове Николая Петровича радостная догадка. Едва скрывая волнение, он приказал подать шлюпку и поехал на берег. Там возчики-индейцы уже выгружали из фургонов мешки.
— Откуда это? — спросил Николай Петрович. — Из миссии Сан-Хозе?
— Нет, сеньор, — отвечал один из возчиков. — Мы привезли пшеницу и бобы с ранчо[88] донны Кончиты. Молодая хозяйка велела сказать…
Не дослушав индейца, Резанов почти побежал к крепости. Марию Кончиту он нашел в саду. На ней было белое платье с короткими рукавами и круглым воротом, открывавшим тонкую и по-детски беззащитную шею. У Николая Петрович перехватило горло, и глазам сделалось горячо.
— Мария, — сказал он задыхаясь. — Вы не должны… Вы не имели права жертвовать для меня своим добрым именем!
— Не все ли равно, — пожала плечами девушка и отвернулась. — Ранчо подарено мне матерью, и я могу распоряжаться урожаем, как хочу. А что подумают люди, мне безразлично. Я сожалею только об одном…
— О чем же?
— Что я не в силах сделать для вас большего.
— Вы можете это, — тихо сказал Николай Петрович. — Вы можете сделать меня счастливым на всю жизнь, если согласитесь… стать моей женой.
Девушка взглянула на него с упреком, в глазах ее блеснули слезы.
— Если мое расположение к вам, сеньор Резанов, дает вам повод шутить так недобро…
Николай Петрович не дал ей договорить и взял за руку:
— Мария! Неужели вы подумали, что я способен на подобную низость? Скажите только слово, одно-единственное!
— Я согласна. — Он угадал ответ лишь по движению ее губ.
Объяснение с отцом Марии состоялось в тот же вечер в присутствии доньи Игнасии и падре Уриа. Комендант был бледен, жена его прижимала к глазам носовой платок.
— Мое благословение еще ничего не значит, — напрямик сказал дон Аргуэлло. — Вам потребуется искать разрешения на брак у его святейшества, папы римского. Как вы собираетесь устранить это препятствие?
— По возвращении в Петербург я добьюсь назначения посланником в Мадрид и улажу все недоразумения, — отвечал Николай Петрович. — А затем через Веракрус и Мексику приеду сюда, чтобы забрать Марию. Я убежден, что между испанским и русским двором к тому времени отношения будут самыми дружественными.
— А что скажете на это вы, падре Уриа? — спросил дон Аргуэлло.
— Я скажу, — отозвался монах с готовностью, — что об этой свадьбе услышит вся Кастилия, и наша девочка затмит многих придворных дам. Сделавшись женою такого знатного вельможи, как сеньор Резанов, она увидит свет. Да поможет всем нам всевышний!
— Прошу вас, ваше превосходительство, — сказал комендант, и голос у него дрогнул, — дайте мне немного времени подумать. Согласитесь, что дела подобного рода требуют размышления.
Николай Петрович поклонился, поцеловал руку заплаканной донье Игнасии и вышел.
Из письма Резанова графу Румянцеву:
«Теперь перейду к исповеди частных приключений моих… В доме коменданта де Аргуэлло две дочери, из которых одна слывет, по заслугам, первою красавицей в Калифорнии. Я представлял ей климат российский посуровее, но притом во всем изобилии, она готова была жить в нем. Я предложил ей руку и получил согласие.
Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме ее родителей, разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом…
Отнюдь не из корысти или необдуманной страсти сделал я предложение Конче и начало своему роману. А по искренней привязанности к ее благородному сердцу. Предвижу я толки и, может, усмешку столичных друзей, что-де, мол, Резанов женится на испанке, дабы споспешествовать дипломатической карьере, а я, ей-богу, не думаю о ней и ем хлеб государя не за чины и награды. И ежели судьбе угодно будет окончание сего романа, я, может быть, действительно сделаю пользу Отечеству и обрету счастье на остаток жизни моей…
Из миссии уже начали ставить хлеб, команда приободрилась, монахи в благодарность за клавикорды, посланные мной, пригнали пару лучших быков. Однакож я не имел спокойствия и каждый час ждал гонца. А в президии[89] меж тем переполох случился немалый. Аргуэлло не дал мне окончательного ответа, боясь видеть свою дочь замужем за „еретиком“. Он приказал заложить коляску и вместе с доньей Игнасией и Кончей направился в монастырь, надеясь, что монахи сумеют ее отговорить, Бедная моя красавица не поддалась на их уговоры, и решимость ее, наконец, всех успокоила. А падре Уриа сказал, что, коль скоро ни одна сторона не станет менять религии, можно согласиться на смешанный брак. Конча останется католичкой, я — православным, а дети — падре подумал и о детях — по уговору…
„Не препятствуйте дочери, дон Хозе, — заявил давнему своему другу падре Уриа. — Мне тоже трудно будет не видеть ее светлой головки, но Христос и Святая Мария благословят этот брак. Может быть, он даст счастье не только вашей дочери, но и мир и спокойствие на всем нашем берегу“.
Узнав про сии слова, я еще раз подивился прозорливости старого монаха, неоднократные высказывания коего столь разнились от глупых и недалеких мыслей его важных соотечественников.
В тот же день дон Хозе де Аргуэлло прибыл ко мне на „Юнону“. Старый комендант еще более высох и потемнел, однако держался прямо. Сняв шляпу и с отменной любезностью поблагодарив за салют, коий приказал дать Хвостов в честь коменданта, дон Хозе проследовал за мной в каюту.
„Мое семейство и я признательны вам за честь, сеньор Резанов, — сказал он, не садясь. — Пусть будет так!“
Суровость покинула его, он перекрестился. Тогда же приметил я, что руки у него трясутся…
Вот, сударь мой, и весь мой роман. Завтра будет обручение, а там я снова пущусь в дальний путь и вернусь сюда через Мадрид и Мексику, и ежели не остановит судьба, могу извлечь новую для соотчичей пользу обозрением внутренней Новой Гишпании и, ознакомясь с вицероем, попытать открытия гаваней для судов компании на сих берегах Америки.
Предполагать можно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут далее, и сколько ни отдалял я подозрение на нас, но едва ли правительство поверит ласковым словам моим.
Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским губернатором. Они похожи на наши.
„Я получил от своих приятелей из Мадрида сведения о том, — говорил он, — как ругали там Калифорнию министры: „Уж эта Калифорния, проклятая земля, от которой нет ничего, кроме хлопот и убытка!“ Как будто я виною был бесполезных в ней учреждений. И это в то время, когда торговля получила великое покровительство и класс людей, в ней упражняющихся, до того ныне уважен, что король, вопреки дворянских прав, дал многим достоинства маркизов, чего в Гишпании никогда не было“.
„Скажите, — спросил я, — что стоит в год содержание Калифорнии?“
„Не менее полумиллиона пиастров“.
„А доходы с нее?“
„Ни реала. Король содержит гарнизоны и военные суда, да миссии он обязан давать на созидание и укрепление церквей, ибо весь предмет его есть распространять истинную веру, и потому, как защитник веры, жертвует он религии всеми своими выгодами“.
Я много сему смеялся…
Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважало ее, как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается не занятый никем интервал, столь же выгодный и нужный нам, и там можно, обласкав диких и живя с ними в дружбе, развести свое хлебопашество и скотоводство.
Искренне хочу думать, что будет лучшее. Чужого мы никогда не брали, а своим поступаться и нам не след. Широкому сердцу потребен и широкий путь…»
ГЛАВА 30
Обручальный обряд вышел очень торжественным, Резанов был одет в красно-зеленый парадный мундир и опоясан через левое плечо пунцовой муаровой лентой (знаком камергерского ранга); на груди его лучилась алмазная Анна 1-й степени и сверкал Мальтийский крест ордена короны Вюртемберга.
На Марии было староиспанское платье ало-голубого гродетура, выложенное по швам серебряным галуном и отделанное тончайшими кружевами; в ореховых волосах мерцал жемчужный аграф[90] — подарок жениха.
Дом коменданта ломился от гостей. За столом некуда было упасть яблоку.
Ни русские, ни испанцы не жалели пороху — пушки палили беспрерывно. Домашнее виноградное вино и ром, привезенный с «Юноны», скоро сделали свое дело, и веселье плескало через край. Звучали тосты за дружбу государей, за счастье жениха и невесты, за процветание дома Аргуэлло, за здоровье губернатора и снова за дружбу.
Стены зала были завешаны полотнищами шелка, где чередовались цвета государственных флагов Испании и России. Привезенный из Санта-Барбары оркестр фальшивил, с большим воодушевлением наигрывая хоту и фанданго[91]. Даже губернатор, позабыв про больные ноги, пробовал пуститься в пляс.
Вскоре подвыпившие гости толпой повалили во двор, чтобы посмотреть на зрелище, которое приготовил для них дон Аргуэлло. По его приказу солдаты поймали и привезли в крепость большого медведя, и сейчас зверю предстояло вступить в поединок с быком.