Прошлой ночью, кстати, его терзала другая собака – головная боль, тупорылая мука в черепе, что твоя дюжина чертей. Судя по всему, для Маркса перечисление болячек продвигалось слишком медленно, и, явно недовольный молчанием доктора, он заговорил быстрее и громче, а потом громогласно добавил: сегодня он впервые опять испытывает потребность приняться за work, пока у него окончательно не пересохли мозговые соки. И это, кстати сказать, потрясающе. А еще он намерен после обеда per pedes пройтись по Мейтлендскому парку. Домашний арест у него вот где сидит. Он слишком долго лежит, если можно так выразиться, под паром. Он не всегда уверен в своем английском.
В последние месяцы, с того момента, как доктор обмазал его кисточкой, здоровье в общем и целом существенно выше average. Что-то это да означает. Только вот идти в читальный зал Британского музея и сидеть там часами ему не позволяет пятая точка, так как геморроидальные узлы беспокоят больше, чем все прусские шпионы, вместе взятые. Но он с радостью предвкушает потрясающий читальный зал, где его ждет стопка книг о славянских языках. Он ведь сейчас изучает русский. Кроме того, уже несколько месяцев пытается доказать ошибку Ньютона при исчислении бесконечно малых, ради чего копается в трудах его самого и последовавших за ним математиков. А задача куда как непростая. На словах, что порой у него, пожалуй, too many irons in the fire[2], чернющие глаза сверкнули.
Ленхен закатила глаза и перевела нетерпеливый взгляд на доктора Беккета, будто желая сказать: ну вот, я же говорила. Занимается чем угодно, только не непосредственно своей работой.
При этом она не знала о вчерашнем письме друга Фридриха. Маркс должен спокойно накопить силы, писал Энгельс, новый прекрасный врач ему поможет, а когда станет лучше, ради бога, пусть возвращается к неоконченным томам «Капитала», второму и третьему. Пусть не отвлекается от своей исторической задачи, если ему попадется очередная интересная книга, откуда можно делать выписки. Пожалуйста, пусть больше не говорит, что тема имеет так много ответвлений. Заканчивалось письмо Энгельса словами: «Я умоляю тебя! Твой друг Фред».
Тут Маркс ругнулся. Оказывается, печень выстрелила в желчный пузырь. Во взгляде Ленхен отразилась тревога. Маркс упер три пальца в правый бок. Несмотря на тревожное перечисление телесных недугов, доктор Беккет сейчас не думал об организме пациента, пытаясь наполовину весело, наполовину испуганно приблизиться к его душевному состоянию и характеру.
– А как обстоят дела с ощущением температуры по ночам? Ноги хотят быть в тепле или вы часто высовываете их из-под одеяла?
Марксу еще никто не задавал подобный вопрос. Он растерянно, недоверчиво обернулся на Ленхен, смотревшую на него ободряющим взглядом и, судя по всему, не питавшую никаких сомнений в подходе врача. И Карл, так и быть, ответил, что in the night всегда выставляет ноги «на улицу». Радуется, находя на простыне прохладные места, куда можно их приложить. И тут же добавил:
– А при чем тут моя болезнь?
Однако, не дожидаясь разъяснений, он продолжил, что интереснее было бы узнать, почему при виде тарелки он сразу теряет аппетит. Ведь уже сколько недель не позволяет себе как следует заложить за воротник. Хотя джин at the right time, добавил больной, стимулирует мозг.
После небольшой паузы, менее напористо, Маркс признался, что страдает от недостатка не только сна и аппетита, но и уверенности. Все чаще на него нападает глубокая тоска, как на великого Дон Кихота. И вообще он как-то broken down.
Доктор Беккет, желая добиться доверительных отношений и чуть притормозить возбужденный словопоток, сказал:
– Если вам что-то непонятно, всегда спрашивайте меня, я попытаюсь объяснить. Потребность ваших ног в тепле или холоде говорит мне, каков ваш человеческий тип, иначе говоря конституция. Я убежден в том, что не любое лекарство подходит любому пациенту. Прохладный тип нуждается в одних пилюлях, разгоряченный – в других. Вы, мне кажется, второе.
Маркс не понял, как воспринять наблюдение: похвалой или упреком. Доктор Беккет, считавший его взгляд, добавил:
– Это, кстати, совершенно безоценочно. Я просто ищу верный путь гармонизации происходящих в вашем организме процессов.
Взвесив быстрые улучшения, в самом деле наступившие за последние дни, Маркс решил не произносить слово «фокусы» и в виде исключения не поддаваться склонности во всем сомневаться. Коли уж они заговорили о температуре, сказал он, ему хотелось бы поделиться своими мыслями in puncto погоды. Вечно пасмурное небо и сильные ветры, особенно по вечерам и ночью, действуют на нервы. Как и холодный rain. Вообще виновником миогелоза в области бедер и в левой части груди, который вызывает сильнейшие боли, прежде всего при кашле, является британский климат. Да и бронхиальный катар, как легко услышать, пока не прохрипел своего последнего слова, потому что в Лондоне всегда холодно и сыро.
Беккету показалось, наступил момент отвлечь от страданий пациента, несомненно обладавшего невероятным талантом расписывать свои болезни, тем более что все явственнее обнаруживающие себя скорби жизни изгнанника кое-что ему приоткрыли.
– Могу я кое о чем спросить вас, мистер Маркс? Я случайно заметил там на столе книгу Дарвина. Какого вы о ней мнения?
Этот вопрос Беккета тоже застал врасплох Маркса, который еще обдумывал медицинское значение испытываемых им ощущений жара в ногах и холода в грудных мышцах.
– Некоторое время назад Дарвин написал мне письмо. Он считает «Капитал» потрясающим, что для англичанина, имеющего money, совсем не очевидно. Я думал, любители орхидей ничего не смыслят в таких вещах. – Маркс все сильнее хрипел.
Он осторожно встал с кресла и, поймав равновесие, обеими руками несколько раз провел по своей гриве. Доктор Беккет, до сих пор беседовавший с Марксом, только когда тот лежал или сидел, видел перед собой льва, чья шерсть обтрепалась, а лапы сохранили лишь воспоминания о гибкости.
Маркс потянулся, зевнул, сделал пару шагов к окну и наклонился, максимально приблизив глаза к лежавшим на столе книгам. А найдя наконец нужную и, видимо, слишком быстро выпрямившись, тут же ругнулся, что у него кружится голова. Опять накатил кашель, и он с помощью Ленхен поскорее вернулся к креслу. Какое-то время о разговорах не могло быть и речи.
Ленхен подала стакан воды и заявила, что она категорически против прогулки в парке. Беккет кивнул, велел ей накапать двадцать капель от кашля и записал что-то в блокнот. Когда приступ прошел, Маркс вынул из книги Дарвина о видах письмо и начал его читать, почти прижавшись подслеповатыми глазами к листу бумаги.
«Даун, Бекенхэм, Кент. Дорогой сэр, благодарю Вас за честь, которую Вы мне оказали, прислав свой великий труд… – Два последних слова Маркс интонационно выделил. – …о капитале. Я мечтал бы быть более достойным этого дара и лучше понимать глубокие и важные вопросы политической экономии. Проводя исследования в столь разных сферах, полагаю, мы оба всерьез стремимся к расширению знаний, что в долгосрочной перспективе послужит счастью человечества. Остаюсь, дорогой сэр, преданным Вам, Чарльз Дарвин».
С каждым словом лицо Маркса светлело, он не мог скрыть гордости, посетившей его и на сей раз при чтении этого письма, и, аккуратно складывая лист бумаги, заметил, что Дарвин понял, насколько важен «Капитал». А ведь он читал по-немецки, поскольку тогда книгу еще не перевели. Мир несправедливо уделил его труду слишком мало внимания, через какое-то время добавил автор. И им опять овладело раздражение.
Нельзя было не заметить, что Маркс нередко размышляет, почему не удостоился признания, как и того, к каким последствиям подобные размышления привели. Это очень трудно понять, тихо сказал Маркс, поскольку, по его предположениям, основополагающий труд такого масштаба должен был пользоваться большим спросом. Ведь с книгой Дарвина о видах так и случилось. Больной сидел в кресле с видом побитой собаки. И все же доктора Беккета не удивило бы, если бы он вдруг вскочил, начал ругаться и вцепился зубами в очередной раздражитель.
– По каким же причинам человечество не заинтересовано в собственном освобождении? – с горечью в голосе спросил Маркс Беккета, размахивая при этом руками во все стороны, как будто искал ответа в воздухе. Даже капиталисты, об устранении которых идет речь, должны бы изучать книгу с превеликим вниманием, иначе как они подготовятся к тому, что им предстоит?
– Должно быть, дело в непонятности, – вырвалось у доктора, и он тут же пожалел, что не сформулировал свое суждение более дипломатично. Но слово не воробей.
Несмотря на то что в легких осталось мало воздуха, который хоть и свистел, но для громкой ругани был недостаточен, Маркс проворчал:
– Объективная наука не нуждается в языке Шекспира или Генриха Гейне. – На последних словах опять подступил кашель, и больной выдавил: – Научные труды, движущие человечество вперед, как правило, читать нелегко. Ярким цветистым фразам там делать нечего.
– Это была вовсе не критика, отнюдь. Конечно, не разобравшись в экономической терминологии, я приуныл. Но ничуть не поколебался в моем мнении о том, насколько важен ваш труд. Я постоянно лечу пациентов в нищих кварталах Лондона. Они болеют, потому что целыми днями вдыхают на фабриках пыль и другую гадость. И скверно питаются. – Доктор аккуратно уложил слова в промежутке между приступами кашля.
– Вы действительно пытались читать мою книгу? – Маркс вроде бы слегка воспрянул.
– Да, пытался. Но потерпел неудачу.
– Если то, что вы говорите, правда, то для меня это загадка. Человек, который… э-э, вы где учились?
– В Кембридже.
– …Который учился в Кембридже, не понимает мой анализ? Что же там такого сложного? Возможно, вам не хватило терпения. Ведь понял даже английский коллекционер жуков!
В голосе Маркса опять появилось раздражение, отчего он засипел еще больше. Для понимания новых facts нужно быть готовым проникнуть в мир чужих мыслей и войти в неведомые rooms. Он тоже попотел, читая в оригинале этот кирпич – и Карл несколько раз ударил ладонью по обложке книги Дарвина.