идел заголовок в «Таймс»: «После падения с лошади Чарльз Дарвин навсегда парализован!» И подзаголовок: «Мог бы ему помочь более опытный врач?»
– А Томми плакал.
– Что вы хотите сказать?
– То, что говорю. Томми было очень тяжело видеть меня на земле. Некоторым странно приписывать животным чувства. Но у меня тут нет никаких сомнений. Можно я кое в чем вам признаюсь?
– Разумеется.
– Как вам известно, за последние годы я провел множество опытов в теплице. И разговаривал с растениями, намеренно время от времени их нежно трогал, гладил. У меня есть основания полагать, что моя ласка растениям нравилась. А поскольку я исхожу из верности моей теории медленного развития, то есть оно длится миллионы лет, без скачков, то у растений должно быть предвестие чувств. Некий вид восприимчивости к прикосновениям, который позже развился у животных в простые чувства, а еще позже у людей – в разнообразные. Можете считать меня сумасшедшим, я не против. Растения способны общаться, я убежден даже в этом. Если угодно, владеют некой праформой того разговора, какой мы сейчас ведем с вами.
Дарвин остался доволен. Неторопливо болтая в стакане виски, доктор Беккет посмотрел на цветы у окна другими глазами.
– Уверяю вас, мистер Дарвин, умные пациенты невероятно повышают образовательный уровень врача.
– Кстати, об умных пациентах. Что нового у вашего Маркса?
– Интересный случай. Даже весьма интересный.
– Интереснее, чем я?
Рассмеявшись, доктор загнал синий шар в левую лузу.
– Иначе. Если бы мне пришлось вас сравнивать, получился бы впечатляющий список параллелей. Кто знает, может, в один прекрасный день я возьму на вооружение ваш способ запоминания. Немного бухгалтерии моему хаосу не повредит.
Беккет чувствовал действие алкоголя, он почти не завтракал и удивился переливам красок на носу Дарвина. Зажмурил глаза и тут же поделился своим открытием:
– Ничего, если я вам скажу, что, натирая кий мелом, вы припудрили нос синим?
Дарвин хихикнул и сел в кресло, стоявшее возле бильярдного стола у стены. Поискал носовой платок и вытер нос.
– Мне нужен небольшой перерыв. От виски кружится голова.
– У меня тоже.
Доктор сел на второе кресло. Оба оперлись на кий и сидели в креслах с красной обивкой, чуть наклонившись, как будто только что провели напряженный турнир.
– Кстати, Маркс прочитал мне ваше письмо.
– Какое письмо?
– Которое вы послали ему в благодарность за «Капитал».
– И что я там писал?
– Вы в определенной степени хвалили труд.
– Ага.
– Мистер Маркс очень гордится этим письмом. И особенно тем, что вы тогда взяли на себя труд прочитать книгу по-немецки.
– Но вы же не?..
– Нет, конечно, нет. Ни слова.
– Он правда сохранил письмо?
Доктор Беккет выпрямил длинный торс и откинулся на спинку кресла. Он смотрел на бледного, склоненного Дарвина, в такой позе производившего еще более хрупкое впечатление, чем последнее время.
– Знаете, мистер Дарвин, ваша теория эволюции имеет больше общего с коммунизмом, чем вы, возможно, думаете.
– Я вас умоляю, к таким неверным суждениям с вашей стороны я не привык. Скажу только: кооперативные общества!
– Я о другом. Мне кажется, ваши теории связаны иначе. В самом деле интересно. Я спросил у Маркса, какого он мнения о вашем учении об эволюции. И он в самых высоких словах похвалил его за то, что оно смело всю, как он выразился, «сверхъестественную дребедень». Вы своей теорией заложили естественно-историческое основание коммунизма, буквально сказал он.
– Полная чушь! Природа и коммунизм, как вода и огонь! Я несколько десятков лет рассматривал под лупой скелеты животных и семена растений. Целых восемь лет жизни просматривал себе глаза, потому что изучал под микроскопом тысячи и тысячи крошечных усоногих раков из всех океанов мира. Хотите знать, почему меня не удержали от этой каторги даже черные точки перед глазами? Даже когда они начинали плясать и я больше ничего не видел, к тому же регулярно терял сознание?
Доктор не успел произнести ни звука, а Дарвин уже продолжил:
– На берегу Чили я нашел необычного усоногого рака, который, как я заметил годы спустя, анализируя все свои привезенные образцы, существенно отличался от описанных на тот момент видов. Чтобы вы лучше могли себе представить – он был меньше булавочной головки. Сначала я решил, это маленькое чудище, выродок. Куда там! Рассказать вам, что такого особенного было в том животном? Он просверлил себе дырку в определенном моллюске и распрекрасно жил на нем паразитом.
– Но, мистер Дарвин, вы отклоняетесь от…
– Знаете, усоногие обычно гермафродиты. У каждого животного есть как женские, так и мужские половые органы. Но едва я начал ими заниматься, как, помимо этого сверлящего вида из Чили, встретил самцов, состоявших исключительно из крошечной головки и огромного полового члена. Куда же подевалась самка? Кроме того, я обнаружил очень малочисленный вид усоногих, которые намертво прикрепляются к телу самки и проводят так всю свою паразитическую жизнь, никуда не отлучаясь. А еще гермафродитов, мужские половые члены которых печально скукожились, то есть они, видимо, находились на пути превращения в самку.
– Достойно сожаления. Но, мистер Дарвин, мне бы хотелось…
– Это нужно было исследовать! За большие деньги я заказал новый микроскоп, чтобы разобраться в столь поразительном разнообразии. Я систематически просил присылать мне усоногих изо всех океанов, брал на время коллекции из музеев естествознания, сравнивал окаменелости с живыми экземплярами и в конце концов смог предъявить доказательство того, что гермафродиты мельчайшими, почти незаметными шагами превращаются в двуполых существ, иными словами, образуют новые виды из существующих. Через восемь лет мне больше не нужно было разгадывать тайну создания видов, я практически сам стал ее свидетелем.
– Вообще-то я хотел…
– Однако решающий вопрос: где начинается новый вид? А в каких случаях речь идет лишь о вариативности? Прошу вас, подумайте коротко об этом. Такие удивительные метаморфозы могут в самом деле свести с ума. На примере усоногих раков я смог доказать, что сегодняшние виды – вариант вчерашних. Я назвал их «зарождающимися видами». И могу заметить, до сих пор считаю определение точным.
– Мистер Дарвин, если честно, мне…
– Я исследовал, пока не начинал терять рассудок от запаха спирта и не мог больше подавлять рвотные позывы, потроша вонючие крошечные трупики. Желудок мой с тех пор сокрушен, но я разгадал тайну мелких чудовищ.
– Карл Маркс считает…
– Позвольте мне кратко довести историю до конца. Мои впервые описанные животные, разумеется, не имели названия. И поскольку я ненавижу латынь, мне было трудно его придумать. Но история, пожалуй, ведет еще дальше.
– Не сомневаюсь.
– Намного более важной проблемой была следующая: все требовало новой классификации этой большой группы животных. Ведь они не моллюски, как долго думали. Они родственники крабам, то есть близкая креветкам и лангустам группа раков. Удивительное открытие. Стало быть, я переместил усоногих в совершенно другой раздел царства животных. Потребовались новые роды, новые подвиды, вся систематика пошла прахом, и я написал самый толстый свой труд.
– Поздравляю! Но давайте же наконец…
– А почему вы все это должны сейчас выслушивать, дорогой Беккет? Поскольку я исхожу из того, что оба моих тома о сirripedia свыше тысячи страниц в совокупности вы штудировали примерно с таким же тщанием, как я «Капитал». Одно, по крайней мере, ясно как дважды два: прообразы коммунистических утопий за все эти годы ни разу не всплывали у меня под микроскопом. Нигде. Черт бы его побрал!
– Вы имеете в виду бедного Маркса?
– Почему бедный Маркс? Скорее уж бедный Дарвин. Разве вы не видите, что в угоду своей левой идеологии он злоупотребляет мной и моей теорией?
– Но ведь именно вы предоставляете научно обоснованные доказательства развития растений и животных. И только что мне весьма наглядно это продемонстрировали. Речь не идет о Боге, который одному усоногому раку подарил чрезмерный половой орган, а у другого, наоборот, отобрал. Нравится вам или нет, вы даете материалистическое объяснение мира и тем самым играете на руку Марксу.
Дарвин застонал. Не дав ему отдышаться, доктор Беккет продолжил:
– Судя по всему, Маркс – в прочих отношениях скорее немецкий грубиян – прямо-таки с нежностью любит плоды ваших трудов: замену Божьей длани эволюцией. По его мнению, метафизике нельзя нанести более тяжкого удара, чем доказать, что природа уже миллионы лет пуляет вслепую.
И опять доктор не дал собеседнику вставить ни слова.
– Поскольку Создатель, полагает мой пациент, навсегда повержен, он с радостью может раскрыть истинный характер религии и разоблачить ее как придуманную для людей сказку. Что, конечно, утверждали и до него, но не имея за спиной вашего естественно-научного объяснения. Маркс тоже прежде называл религию «опиумом для народа». Разве не великолепный образ?
– Опиум? Это что еще такое?
– Он полагает, бедные, которым нечего особенно ждать в нашем мире, утешаются верой в вечную жизнь. Вера помогает им бежать от печальной реальности, как под воздействием опиума. Поэтому он называет религию вздохом угнетенной твари и сердцем бессердечного мира.
Дарвин схватился за голову, как будто предупреждая своего доктора, что у него сейчас опять начнется мигрень. Но Беккета было не остановить.
– Боюсь, вам придется согласиться с тем, что власть имущие используют религию для подавления людей. Держитесь! Не ропщите! Прилежно трудитесь! Вас наверняка ждет награда на небесах.
– Возможно, и так. Но почему все набрасываются на то, чего я не писал и не говорил? Я никогда не сказал ни слова против религии.
– Но лишь поскольку вы, будучи джентльменом и дипломатом, не хотели выносить на публику еретические мысли. Но тем не менее они, скажем так, притаились в ваших трудах. А по вашему признанию, когда мы беседовали с глазу на глаз, в ходе работы и вы утратили христианскую веру.