рению, украсил горные склоны орнаментом из моллюсков.
Когда экспедиция дошла до вершины, опустившиеся с неба облака заволокли арку, давшую перевалу его название – Портильо. Бело-серая мгла становилась все более непроницаемой, мулы утратили очертания. Ощупью Чарльз продвигался шаг за шагом и прошел сквозь арку с камнем в кармане и моллюсками в мешочке. Впереди не было видно ничего.
Всего за пару минут туман стал таким плотным, что идти дальше представлялось невозможным. В укрытии за обломками скал они нашли ночлег. Пока чилийцы разводили огонь – непростая задача при такой погоде, – Чарльз как можно скорее разложил лежанку и при помощи всех имевшихся одеял смастерил себе теплое гнездо. Желание уснуть было необоримым. Но как спать, когда не хватает воздуха? Чилийцы настояли на том, чтобы он съел хотя бы одну луковицу, и зажарили ему две.
Тяжело дыша, Чарльз сидел на лежанке и смотрел в огонь. Преодолев отвращение к мерзкому лекарству, он молча принялся грызть почерневшую кожуру поджаренной на палке луковицы и наконец осмелился съесть едкую сердцевину.
Когда он с гадостным чувством глотал последний кусок, на него навалилась тоска по дому, лишь усилившая давление на грудину. Он увидел, как сидит с сестрами у камина; отец, по обыкновению, что-то пишет, готовясь к своим врачебным визитам, а сам он обмакнул кусочек торта с изюмом в рюмку шерри. Сьюзан теплым, проникновенным голосом читает Библию, что она делала часто и что Чарльзу, когда рот наполнился резким вкусом лука, показалось божественным.
Огонь во влажном воздухе слабел. Один из чилийцев только подложил хворост и как следует перемешал жар, как другой потянул его за рукав и указал вверх. Они смотрели на небо и радовались как дети.
Облака отступили. Образовались дыры, скоро появилась луна, постепенно освободились целые созвездия, и вот уже с небосвода на них опустился лютый мороз. Но это лучше, чем снег. Опасности больше нет, ничто не мешает мирной ночи, объяснили чилийцы и уснули.
Безветренную тишину нарушали лишь треск костра, дыхание животных и отдельные шорохи. Чарльз лежал и завидовал местным, которым не нужен был лук и которые при необходимости могли соснуть даже стоя. Испытывая в теле дрожь после напряженного дня, он смотрел на звезды, светившие, как никогда в Англии.
Мыслями Чарльз вернулся на то место, где нашел моллюски. Еще раз почувствовал под пальцами шершавую кайму. Нет, Анды не были в мановение ока сброшены Богом на землю, оставаясь с тех пор недвижимы. Нужно только с открытыми глазами пройтись по местности, и сразу увидишь: ничто не изменчиво так, как земная кора, даже ветер.
Его открытия наверху плотно, без швов легли к впечатлениям на берегу, где после тряски поднялась земля. Или правильнее наоборот: поднимаясь, земля и тряслась?
Чарльз пытался осознать, что эти несколько дней взбирался по обломкам истории Земли, громоздившейся в бесконечном течении времени, как вдруг под ним зашаталась лежанка. Земля, казалось, перекатывалась, как и тогда, когда он свалился на берегу вместе с лошадью. Он вскочил. По-видимому, начиналось новое землетрясение. Чарльз видел первые появившиеся на земле трещины и, кажется, слышал удары камней. Но кобыла, мулы, чилийцы – все мирно спали.
Чарльз подумал, может, он тоже спит. Или тысячи метров у него под ногами постепенно повреждают рассудок. Пытаясь успокоиться, он вспомнил старика Гумбольдта, наблюдавшего в Венесуэле, как крокодилы, обычно лежавшие в Ориноко тихо, как ящерицы, при первых признаках землетрясения в панике галопом выскочили из реки и с ревом рванули в лес. Если бы под кобылой в самом деле затряслась земля, она бы так мирно не спала. Чарльз опять лег.
У него сильно закружилась голова, и, опустив одну ногу на землю, он всеми силами постарался удержать коловращение, но летящие брусья, окаменевшие моллюски, волнистые листы шифера, ревущие крокодилы вели перед глазами дикий хоровод.
И тут наконец ему вспомнилось имя архиепископа, который вычислил возраст Земли: Ашшер! Джеймс Ашшер. Чарльз замерз, у него застучали зубы. Он опять засунул ногу под одеяло, положил холодные руки под попу и предсказал себе по возвращении вероятное выяснение отношений со всеми, кто верит архиепископу. Ибо то, что он, Чарльз Роберт Дарвин, родившийся в Шрубери 12 февраля 1809 года, увидел и замерил в эти весенние дни 1835 года, противоречило Джеймсу Ашшеру и всему, чему будущего естествоиспытателя учили в школе и Кембриджском университете.
Он высвободил руки и закрыл ими лицо. Пусть даже звезды не видят, как он плачет.
В эти темные часы Чарльза удручало и то, что каменистый грунт, на котором стоит его лежанка, со временем бесследно эродирует.
Когда он проснулся, на солнце сверкали горы, а потрескавшиеся каменные слои вершин напоминали корочку размазанного паштета. Чарльзу захотелось есть.
После чашки чая вернулся интерес к одушевленной части мира, и он почесал длинные уши мула. Тот жевал сено и, кажется, был всем доволен. Чарльз решил, что пора выразить признательность к этим темно-коричневым, а то и почти черным существам с широким, полным тазом на тонких ногах, вообще не имеющих мускульной массы, которые умудряются таскать такие тяжести в столь негостеприимной местности.
После завтрака начался спуск. К радости проводников, Чарльз, любуясь роскошными видами, ликовал. Красные, зеленые и совершенно белые осадочные горные породы перемешались с черной лавой. Но все перевешивало облегчение оттого, что они оставили позади обледеневшие высоты. Обнаружив окаменевшие стволы деревьев, Дарвин забыл про усталость. А мулы безропотно несли его сокровища в долину.
Через несколько дней, когда «Бигль» поднял паруса, Чарльз понял, как устал. Четыре недели он не выходил из каюты. Голова была тяжелая, желудок бунтовал, на расстоянии вытянутой руки на всякий случай стояло ведро, а заодно баночка с изюмом. Он брал ягоды по одной, точно как велел отец, и медленно рассасывал на языке, от рвоты покрывшемся ссадинами.
А когда ненастье установилось и в открытом море и шквалистый ветер трепал «Бигль», даже об изюме нечего было думать. Ветер погружал носовую часть корабля под бушующие волны, а напуганный Чарльз, теряя ориентацию, болтался в гамаке. Время от времени его рвало. Потом он выпивал немного воды, а то и глоточек глинтвейна. Бедствие достигло апогея, когда одна попытка немного помыться в положении лежа привела чуть не к обмороку.
Офицеры на палубе, перекрикивая вой ветра, хрипло отдавали команды, а его мысли вертелись вокруг камней, лавы, магмы и окаменелостей. Да что же, ради всего святого, творит эта планета?
Как только станет лучше, он еще основательнее займется науками о Земле, решил Чарльз. Ибо если горы почти незаметно, после бесчисленных толчков поднимаются из воды, неся наверх моллюсков, тогда его ключ к миру – огромные временные пространства, постепенность и постоянные перемены.
А Библия – книга сказок.
Застольная молитва с атеистами
Когда 8 октября 1881 года, чуть раньше семи, Джозеф объявил ожидаемых гостей, Чарльз и Эмма догадывались, что ужин вряд ли пройдет в расслабленной атмосфере. Если бы зависело от нее, Эмма отказалась бы. Ужин со свободомыслящими? Какой кошмар. И главное – к чему эта жеманная этикетка? Такие люди мыслят отнюдь не свободно, они донельзя твердолобы! Вместо Бога верят в свой разум и почитают его превыше всего на свете. Примерно так говорила Эмма, когда в половине седьмого в сопровождении Джозефа инспектировала накрытый стол. Будем надеяться на плохой английский у немца, кажется какого-то врача из Гессена, тогда, по крайней мере, можно парировать его выпады чем-то туманным и высокопарным. На этом месте Джозеф еле заметно улыбнулся. Ему нравилось, как тонко миссис Дарвин умела укрощать нежелательных посетителей.
У Эммы вошло в привычку перед каждым обедом и ужином обходить столовую, поправляя то стул, то подставку для приборов. Сегодня она распорядилась поставить сервиз с водяными лилиями. Хоть глаза порадовать, сказала урожденная Веджвуд. Взгляд Эммы зацепился за ветвистую серебряную люстру, плохо, по ее мнению, начищенную. Недовольно подняв брови и глубоко вздохнув, она выразила сожаление, что Чарльз, когда несколько дней назад некий Эдвард Биббинс Эвелинг телеграммой попросил его об этой встрече, не смог сказать нет.
«Д-р Бюхнер из Германии сейчас в Лондоне. Может ли он иметь честь в среду или в четверг в любое удобное для Вас время удостоиться беседы? Простите краткость и дерзость просьбы. Э. Б. Эвелинг. PS. Если Ваш ответ будет положительным, может ли присоединиться мой тесть? Ему Вы также сделаете одолжение, поскольку он почитает Ваш труд».
Так звучало нагловатое требование, и Дарвин ответил приглашением на ужин. Он чувствовал себя в известной степени обязанным рвущемуся наверх Эвелингу, который множеством статей и пылких лекций по всему королевству способствовал распространению теории эволюции. Они состояли в переписке. Эвелинг как раз закончил книгу «Дарвин для студентов».
Пока Джозеф в серо-розовой ливрее, черных брюках и белой фрачной рубашке вводил гостей, Эмма, наклонившись к Чарльзу, прошептала, что, чем просвещаться и выслушивать спекуляции по поводу небытия Бога, она бы с бо́льшим удовольствием спокойно поужинала с ним вдвоем. Затем сняла с бороды ворсинку, свидетельствовавшую о недавнем сне под шерстяным пледом.
Мистер Эвелинг так мило поздоровался с хозяйкой дома, что та ненадолго забыла о неприязни. Прекрасно одетый мужчина лет тридцати, вручив ей букет с красивой ленточкой и лучший шоколад, от всей души поблагодарил за приглашение. Поводом просить о встрече, как он объяснил, стал Международный конгресс свободомыслящих, который, как он уже сообщал, сейчас проходит в Лондоне.
Эвелинг повернулся к доктору Бюхнеру, представив его как президента Конгресса и основателя атеистического Союза свободомыслящих Германии.
Переведя взгляд с Эммы на Дарвина, он тепло прибавил, что доктор Бюхнер более двадцати лет пропагандирует материалистическое мировоззрение, прежде всего как автор широко, надо сказать, известных книг, и самым восторженным образом относится к английскому ученому, которого часто, даже очень часто, цитирует.