ечтал об огромном саде.
Опираясь на столб и трость, он задумался: а поблагодарил ли тогда сына? При первой же возможности надо наверстать. Уильям отлично придумал не только с поездом. Вся поездка прошла без сучка без задоринки. Как он ни сопротивлялся. А остальное – о да, остальное было просто великолепно.
Чарльз надавил кулаком на грудь, туда, где находилось сердце, будто мог таким образом пробить какой-то засор. Пускающий клубы дыма локомотив ясно стоял перед глазами. Как и приготовленный для семьи вагон. Сердце билось сильно и неравномерно.
На поезд сели в десяти милях от Дауна и сошли в Кембридже. Это стало возможно только благодаря тому, что специально нанятый локомотив подцепил вагон Дарвинов на их железнодорожной ветке, протащил наискосок по Лондону, потом вагон прицепили к другому поезду, следующему в Кембридж, а вечером то же самое проделали в обратной последовательности. Чарльз улыбнулся, Полли замахала хвостом.
Стоило это целого состояния. Но Чарльз получил возможность без лишних свидетелей ходить взад-вперед по вагону, чтобы справиться с волнением. Однако без успокоительных средств, которые дал ему в поездку доктор Беккет, он бы пытки не выдержал. Полли обошла его кругом и опять села.
Чарльз поморщил нос. Он все еще чувствовал неприятный запах травяной смеси, которую отправившаяся с ними в дорогу служанка отмерила, залила кипятком, ровно через семь минут слила и принялась давать ему настойку порциями в маленькой серебряной рюмочке. Раз в два часа он по глоточку с отвращением вливал в себя вонючее пойло. Рука на трости задрожала. Чарльз вспотел. Да, смесь подействовала. С каждой милей он становился спокойнее.
Полли надоело стояние у трухлявого столба, и она заскулила. Но услышана не была. В честь Чарльза, когда он минута в минуту в сопровождении членов семьи появился в кампусе своего старинного университета, зазвонили колокола. Здание сената празднично украсили флагами. Дарвин вместе с канцлером и вице-канцлером двинулся в аудиторию, подготовленную для церемонии. Облаченный в пурпурную мантию и в черной шапочке с кисточкой на золотом шнуре. Он снял шляпу, волосы прилипли к голове. Дышать стало чуть свободнее, пульс был неравномерным. Подошедшая Полли положила морду на ногу.
Он еще раз с бьющимся сердцем прошел в двери аудитории. Его приветствовали фанфары, а также восторженные крики и свист, затмившие все, что когда-либо видела почтенная аула. Люди хлопали в ладоши, кричали, топали, махали руками. В переполненном помещении студенты сидели везде: на перилах, ступенях, даже на статуях и подоконниках. У Чарльза выступили слезы. Полли подползла поближе.
Восторженный прием, Чарльз охотно признавал, вызвал не только он сам, но и обезьяна, раскачивавшаяся на свисавших с потолка веревках. Какое зрелище! Боль в груди усилилась. Он наклонился к столбу и стал смотреть на красного как рак ассистента канцлера, который поднялся по спешно принесенной лестнице и снял игрушку. Кажется, в этот момент присутствовавшие профессора богословского факультета сжали губы, вспомнил Дарвин. Мохнатое родство до сих пор вызывало у них отвращение.
У Чарльза замерзла голова. Он надел шляпу, что Полли восприняла знаком к продолжению прогулки и вскочила. Но Чарльз остался стоять. Полли опять села.
Чтобы воздать должное заслугам Дарвина, слово взял канцлер. Даже стеснение в груди не могло помешать Чарльзу еще раз испытать восхитительное чувство, когда он услышал лестное подведение итогов своих трудов с самой высокой кафедры.
Полли опять положила морду ему на ногу – сначала на левую, потом нерешительно на правую. Несколько раз посмотрев при этом вверх. Но Чарльз не обращал на нее внимания. Обливаясь потом, он повторял свою жизнь. И как раз сейчас позволил канцлеру лишний раз процитировать его книги, где поминались все дарвиновские любимцы: сверлящие усоногие раки, горбатый индийский скот, уничтожающая насекомых росянка, вьющиеся бобовые, строители рифов – кораллы и перекапывающие землю дождевые черви.
Не забыл канцлер упомянуть и о том, что ради своих исследований виновник торжества был готов превратиться даже в рядового члена общества голубятников. Чарльз вспомнил историю с халатом. Бедная Эмма! Ему сдавило сердце. Хвалебные слова отдалились. Загорланили и повскакали с мест студенты. Чарльз ударил себя кулаком в грудь, боль стала колющей. Полли подпрыгнула к нему и залаяла.
В исполнении университетского хора прозвучал национальный гимн. Подпевала вся аудитория. Чарльз плакал и не слышал лая. Разве не жаловался он недавно, что перестал слышать музыку? Что душа его высохла? Эмма, любовь моя, шептал он, кроме как в науке, я давно уже увядший лист.
Чарльз убрал руку со столба, отер слезы и решил не накручивать больше круги по дорожке. Развернулся. Давление в груди ослабло. Медленно он переставлял слегка ватные ноги. Полли шла рядом.
Едва дойдя до газона перед домом, Полли, верная старой привычке, сбежала с дорожки и стала кружить вокруг камня, однако не приближаясь к нему, чем продемонстрировала натренированное годами мастерство. Ибо в том, что касалось мельничного жернова, Чарльз был неумолим. Аккуратно обтесанный и, несмотря на возраст, еще совсем круглый гранитный камень лежал в траве как потерянное колесо. Он являлся табу для играющих детей, позже внуков и, увы, для Полли, которой не разрешалось его даже обнюхивать.
Чарльз, не двигаясь, смотрел на Полли. Работа выполнена. Итог сорокалетних исследований лежал на столике красного дерева. Давным-давно он попросил двух селян принести и положить сюда мельничный жернов, чтобы по всем правилам измерительного искусства отмечать, как тот постепенно погружается в землю – результат неустанных и очень медленных трудов дождевых червей.
Шумя в саду и огибая камень по предписанной отцом дуге, дети знали: червям нельзя мешать; под камнем, объяснили им, червяковый дом, где они выполняют свою работу. В двенадцать лет Уильям услышал от садовника, что дождевые черви обитают не только под камнем, но и подо всем газоном, а значит, он уже много лет бегает по бесчисленным головам. Молодой человек был безутешен. Он-то думал, жилище и мастерская червяков только под камнем, и как мог щадил их.
Зато теперь Чарльз наконец предал гласности скорость, с которой червяковый камень погружается в землю: она составила 2,2 миллиметра в год и находилась в непосредственной зависимости от активности червей, не имея ничего общего с весом самого камня. Все это он написал в книге, ждавшей его в гостиной.
Вдруг Полли подскочила. Приготовилась к запрещенному прыжку через камень и, задев задней лапой край гранита, коротко взвизгнула, но не отвлеклась от своей цели и бросилась к Чарльзу, который зашатался и чуть не упал. Рука с побелевшими костяшками впилась в набалдашник трости, он опять шатнулся, однако сумел дойти до ближайшего дуба. Прислонился к стволу и стал хватать ртом воздух. Лицо исказилось от боли, глаза под кустистыми бровями широко раскрылись. Левой рукой он суетливо теребил сюртук, пытаясь расстегнуть пуговицы. Дрожащими пальцами удалось освободиться по крайней мере от шали, которая плавно опустилась на газон.
Одним прыжком Полли подскочила к нему, ткнулась в колено, захватила зубами шаль и помчалась к дому. Синий шелк развевался по обе стороны ее головы.
Чарльз, покачиваясь, добрел от дуба до бука, опять прислонился, потом зигзагом пошел по газону от дерева к дереву, как парусное судно, угодившее в шторм, с измученным шкипером у штурвала, который, пытаясь бороться одновременно с течью и волнами, неудачными поворотами и пагубными маневрами только усугубляет ситуацию, однако прилагает все усилия, чтобы достичь спасительной гавани.
Дрожа всем телом как осиновая листва, Чарльз дошел до двери, откуда как раз выбегала Эмма в сопровождении Полли, и рухнул в ее объятия.
Послали за доктором Беккетом, но ждать его пришлось целую вечность. На самом деле он приехал быстро, как мог, ровно за столько, сколько коляске потребовалось трястись по сельской дороге в Даун. Доктор очень торопился к пациенту, которого уже уложили на диван в кабинете на первом этаже.
Две взволнованные служанки стояли в дверях в ожидании распоряжений принести то или унести это. Чарльз был страшно напуган и цеплялся за руку Эммы. Та, оттеснив собственные страхи и добавив в голос успокоительных ноток, повторяла, как молитвенный барабан:
– Все будет хорошо. Все будет хорошо.
Она говорила с ним как с больным ребенком, утирала лоб и гладила по седым волосам.
Доктор Беккет, вынув пробку из банки с капсулами, уверил, что содержащийся в них амилнитрит поможет быстро. Сегодня первейшее средство при аngina рectoris.
Разъяснив диагноз, он добавил, что у Дарвина сужены коронарные сосуды сердца, а некоторые, похоже, закупорены, о чем свидетельствуют симптомы. При помощи нитрита они расширятся.
Пояснение доктора, что результат достигается как бы микроскопическим взрывом, в свою очередь сильно разволновало Эмму. Зато в Дарвине проснулся дух исследователя. Правда, ему было бы милее наблюдать ее в пробирке, а не подставлять взрывной силе смеси свои сосуды.
Но после пробудившегося интереса к химической формуле на Чарльза навалился другой страх. Разве взрывчатое вещество, разработанное Альфредом Нобелем, не азотистое соединение? Он вспомнил сообщения о недавнем торжестве по поводу постройки при помощи этого вещества, название которого вылетело у него из головы, Готардского тоннеля в Лепонтинских Альпах. У него потемнело в глазах.
Беккет похлопал Дарвина по бледным щекам. Тот пробормотал что-то неразборчивое про брата Альфреда Нобеля, трагически погибшего при взрыве. На слове «разорвало» он попытался закрыть глаза, чего доктор не допустил. Он строго велел ему держать глаза открытыми. Что им сейчас точно не нужно, так это обморок, вызванный силой потрясенного воображения, а точнее, небылицами. В конце концов в капсуле не килограммы.
Умоляя доктора не превысить дозу и шепотом повторяя «пожалуйста», пациент надеялся, что старые сосуды – в его представлении, ломкие шланги – выдержат заявленную силу взрыва.