Большинство прибывших предпочитали сойти с экипажа и пройти последние метры пешком. Они пробирались между повозками, опустив глаза и приподняв юбки, чтобы не дай бог не запачкаться. Запах загнанных, потных коней, от которых поднимался пар, смешивался с женскими духами, и доктор Беккет еще ускорил шаг. В это утро давал о себе знать желудок.
Когда двери Вестминстерского аббатства ровно в одиннадцать часов открылись, в них устремились две тысячи человек. В сопровождении послов России, Германской империи, Северо-Американских Соединенных Штатов, Италии, Франции к своему месту торжественно прошествовал мэр Лондона. Кивали друг другу члены палаты лордов. Появились епископы, деканы, в последние дни при общении с прессой соревновавшиеся в том, кому удастся найти более примирительные слова. Торопливо проходили представители палаты общин. Геологи, ботаники, палеонтологи направлялись к скамьям, отведенным для ученых из Оксфорда, Кембриджа, Эдинбурга и некоторых других университетов. По продольному нефу, отложив срочные заседания, спешили судьи. Члены Королевского общества здоровались с министрами, которых также собралось немало. Не явились только королева и премьер-министр. Вот оно, истинное малодушие британской монархии, шепнул русский посол прусскому. Виктория, пришедшая проститься с Дарвином, – было бы нечто!
Эмма, понимая, что не выдержит всего этого мельтешения, тоже осталась дома. Лишь после долгих колебаний она дала свое согласие на государственные похороны. Ей трудно было отказаться от тишины даунского кладбища, о которой Чарльз мечтал незадолго до смерти, и решиться на высочайшее признание, каким только Англия могла удостоить посмертно.
Она знала о глубокой травме Чарльза, связанной с тем, что королева Виктория не пожаловала его дворянством. Особенно если учесть, сколько посредственностей получили право именовать себя британскими сэрами. Дети в конечном счете пришли к единому мнению, что погребение отца в пантеоне самых важных представителей империи следует предпочесть всему остальному. Тем более что декан Аббатства намеревался поместить прах Чарльза Дарвина рядом с сэром Исааком Ньютоном. Детей активно поддержал Фрэнсис Гальтон, сначала забросавший аргументами Эмму, а затем священника Дауна.
И все же Эмма колебалась. Представление о том, как в Аббатстве тысячи и тысячи людей скоро будут топать по голове Чарльза, преследовало ее даже в снах.
Ровно в двенадцать зазвонили колокола, и оживленное перешептывание прекратилось. Вестминстерское аббатство было забито до отказа. Родные и самые близкие друзья стояли у гроба в боковой капелле, и, когда хор запел «Я Воскресение и Свет», похоронный кортеж во главе с епископом двинулся в путь. За ним шел Уильям – старший сын, представляющий Дарвинов и Веджвудов. В метре от него – Джозеф.
Процессия двигалась мимо надгробий королей, герцогов и поэтов через освещенный свечами хор к алтарю.
Пока семья и носильщики усаживались в передних рядах, епископ торжественно преклонил перед гробом колени. Еле заметная улыбка скользнула по лицу Уильяма.
Доктор Беккет тоже не пропустил этого жеста. Как бы он хотел верить в то, что душа покойного еще несколько дней парит над окоченевшим телом и Дарвин может все видеть.
Уильям замерз. На улице шел то снег, то дождь, и головой он чувствовал ледяное дыхание древних стен. Уильям терпеть не мог сквозняки. Особенно когда нельзя закутать голову. В то время как Эмма дома играла хорал Баха «Иисус да пребудет моей радостью», он скупыми движениями снял черные перчатки и аккуратно положил их на лысину, боясь простуды больше, чем насмешек.
Наконец епископ встал и повернулся к участникам траурной церемонии. Прежде чем открыть рот, он впился глазами в оригинальный головной убор Уильяма и безотрывно смотрел на него, так что все больше людей украдкой поглядывали в ту сторону. Доктор Беккет тоже попытался незаметно проследить за взглядом епископа, и, когда понял, ему пришлось приложить усилия, чтобы громко не расхохотаться. Значит, ипохондрия тоже наследственная.
Тут он услышал, как епископ назвал Дарвина «национальным святым», и еще:
– Такого погребения пожелали мудрейшие из соотечественников мистера Дарвина. Было бы ошибкой уступить голосам, разжигающим конфликт. Я имею в виду конфликт между познанием природы и верой в Бога. Не мистер Дарвин виновен в нем. – Епископ настроился на торжественный тон, нравившийся ему самому, собственные слова влекли его. – Его погребение в лоне нашей англиканской церкви – кульминация гимна примирению, который здесь и сейчас поет объединенный хор веры и науки. – Епископ коротко обвел взглядом неф и опять вернулся к голове Уильяма. – К слову, хотел бы заметить, что регулярные вопли атеистов, когда появляется описание очередного закона физики, астрономии или биологии, лишь дым, а он быстро рассеивается. В действительности возвышенные истины биологии и физики… – Епископ выдержал театральную паузу, – …безвредны. – Он вскинул руку, указав на надгробие Ньютона. – Каждый образованный человек узнает в законах природы руку нашего христианского Бога. В этом смысле Чарльз Роберт Дарвин повысил авторитет Англии в мире. Как и сэр Исаак Ньютон. Оба служили нашему Создателю, открывая людям красоту законов природы.
Епископ поклонился гробу, и тут послышался громкий голос:
– Ложь! Все ложь! Дарвин не верил ни в какого Создателя! Он верил в слепой случай! Я протестую…
Дальше прозвучало неразборчиво. Можно было еще понять слова «святоши» и «скандал».
Два церковных служителя с развевающимися полами фраков бросились назад и попытались заставить замолчать и вывести на улицу вспрыгнувшего на скамью молодого человека. Они хватали его за руки и за одежду. Тот сумел вырваться и побежал по центральному нефу. У западных дверей он остановился и прокричал:
– Бог умер! Да здравствует Дарвин!
– Браво! – послышался громоподобный голос из-за колонны.
Все повернулись и увидели, как со скамьи встал человек с седой бородой и тоже устремился к выходу. Джозеф и доктор Беккет, по-видимому, единственные знали, кто это.
Многие дамы достали бутылочки с нюхательной солью. На скамье позади Беккета дама, потеряв сознание, опустилась в объятия мужа, уважаемого судьи.
Разгоряченные служители, прилагая максимум усилий, чтобы идти ровным шагом, вернулись к алтарю. Епископ, нервно водивший руками, опустил их и сказал:
– Quod erat demonstrandum. Вопли атеистов. Да простит им Господь. – Затем дал знак органисту и, разведя руки, забормотал молитву.
Когда орган затих и все, по крайней мере внешне, успокоилось, пунцовый Фрэнсис Гальтон встал со скамьи, подошел к гробу, почтительно поклонился и зачитал из тринадцатой главы Послания к Коринфянам:
– Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.
Старый баламут был заметно растроган.
Затем два десятка мальчиков в черно-белых одеждах спели: «Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум», – стихи из Книги Притчей, положенные на музыку органистом Аббатства в честь Дарвина.
Пение увлекло Уильяма. Он вдруг оказался в солнечном, теплом саду Даун-хауса и подстерегал самца шмеля, чтобы помочь отцу исследовать bombus hortorum, шмеля садового. Он чуть не схватил за рукав брата Фрэнсиса, сидевшего рядом на скамейке, и не спросил, помнит ли тот, как все они на расстоянии нескольких метров друг от друга стояли на страже вдоль траектории полета насекомого, и в решающий момент каждый должен был крикнуть: «Он здесь!» Уильям видел, как отец сидит под каштаном, незаметно наблюдая и записывая вехи шмелиных путей в свои списки. Иногда временной промежуток между возгласами двух детей увеличивался, так как насекомые отдыхали и кормились цветами. Вместе они установили, что шмели год за годом летают одним и тем же маршрутом, принимаясь жужжать и на несколько секунд останавливаясь всегда в одних и тех же местах.
Впервые со смерти отца на глаза Уильяма навернулись слезы. Сидя на продуваемой сквозняком церковной скамье, он с тихим ужасом спрашивал себя: кто же дальше поведет начатые эксперименты?
Когда хор мальчиков затих, участники церемонии встали почтить усопшего минутой молчания, и Уильям снял перчатки с головы.
По знаку епископа носильщики понесли Дарвина из алтарного пространства к месту, где были убраны каменные плиты и над ямой парусом надулась черная ткань.
Едва опустили гроб с белыми лилиями, бесконечной вереницей пошли люди, а хор запел траурный гимн Генделя «Тело его будет погребено с миром, но имя будет жить вечно».
На улице, у входа, Фрэнсис Гальтон пожал руку Беккету. Ему известно, как доктор помогал больному кузену, и он хотел бы выразить свою сердечную благодарность. На этих словах Гальтон накрыл руку Беккета левой ладонью. Епископ, кивая во все стороны, подошел к родным умершего. Кузен Дарвина сделал шаг вперед и поклонился.
– Лорд епископ, проповедь попала в самую точку. Теперь едино то, что должно быть едино.
Прежде чем епископ успел ответить, Беккет сказал:
– Прошу прощения, я вмешиваюсь, но в воцерковлении Дарвина не было необходимости. Вы могли бы ограничиться тем, что уважительно положили бы конец раздору. Мистеру Дарвину, несомненно, место в пантеоне величайших британцев. Но не следует ничего приписывать человеку, который больше не может возразить.
Гальтон скис, а епископ приторно улыбнулся. Доктор откланялся и, посмотрев на проясняющееся небо, решил пройтись до дома пешком.
Пока рассеивались последние клубы тумана, он брел берегом Темзы, жмурился на солнце, морщил нос и, заметив, что идет без очков, решил оставить очертания Лондона размытыми.
На холмах Кента
Было воскресенье, и доктору захотелось почувствовать весну. Он съехал с каменистой дорожки и поскакал прямо по полю. В нескольких милях к юго-востоку от Лондона начиналась двоякость, которую он так любил. Только холмы и долины. Беккет с давних пор привык ездить здесь разными аллюрами. Рысью шел по bottoms – плоским долинам, образовавшимся миллионы лет назад в результате эрозии меловых хребтов; галопом поднимался и опускался с холмов, чтобы в следующей долине опять перейти на рысь. Разумеется, об эрозии, имевшей столь важные последствия, Беккету рассказал Дарвин; раньше его ничуть не интересовали геологические процессы. Но недавно, когда он своими глазами увидел, как крошатся меловые скалы Дувра, по лицу промелькнула улыбка понимания.