Как проходят дни Сары? Она сможет помочь ему в работе? У них будут дети?
– Обязательно! – невольно воскликнул Беккет.
Сына, если Сара согласится, он назовет Чарльзом, хотя что она может иметь против Чарльза? Дочь, наверно, Джулией. Или Мэри? Но уж точно не Эдит и не Викторией.
Беккет почесал Альбу за ухом и начал считать. Сколько будет его детям, когда начнется новый век? Осталось меньше восемнадцати лет. Как бы он хотел обладать даром видеть будущее! Окажется ли Маркс прав? Появятся ли в двадцатом столетии коммунистические страны? Вряд ли. Нет, революционная мысль испарится.
– Ввуп! – вырвалось у Беккета, и Альба навострила уши.
Дорожка между буками была влажная. Беккет обрадовался, что ветер остался позади. На мягкой лесной земле стук копыт стал тише, под нежной еще зеленью древесных крон, пока пропускавших солнце, целыми полями цвела ветреница. Островки примулы, медуницы и первых фиалок расцветили все желтым, белым, голубым. Стояла та краткая пора весны, когда, затмевая луга, буйно цвела низина леса.
В голове у Беккета, как взбесившиеся шмели, летали мысли. Он сошел с лошади, по мягкому мху вышел на поляну, остановился и подставил лицо солнцу, слегка покачиваясь взад-вперед, как часто делал в минуты нерешительности. Затем наклонился и сорвал фиалки. Когда доктор снова выпрямил длинное тело, у него закружилась голова. Он закрыл глаза, сосредоточился и вернулся к Альбе.
Тропа, петляя, вывела их из буковой рощи и плавно подняла на просторы. Он хотел бы заключить в свои объятия всю землю, но времени не оставалось. Беккет пришпорил лошадь.
Покойный не умер
17 марта 1883 года. Когда Фридрих Энгельс, а с ним одиннадцать человек, четверо из которых несли гроб, завернули за угол, из-за свежего земляного холмика с торчащей в нем лопатой могильщика и серого надгробия рядом выглянула роскошная лисица. Заметив процессию, она отбежала на несколько метров, остановилась и оглянулась, сверкнув горящими глазами. Затем исчезла. Только пушистый огненно-красный хвост со светлым кончиком, бодро виляя, еще мелькал в море могил.
Суббота, когда Карл Маркс упокоился на лондонском Хайгейтском кладбище в могиле, где пятнадцать месяцев назад похоронили его Женни, выдалась ветреной.
Вильгельм Либкнехт и зять Маркса Эвелинг несли венки с красными лентами, трепыхавшимися на ветру, почему надписи читались с большим трудом, приходилось выворачивать голову. «Последний привет верному другу пролетариата!» «Великому социалисту, нашему учителю».
Энгельс обнажил голову, подошел к гробу и, переминая поля шляпы, заговорил:
– Дорогие друзья. – И умолк, как будто забыл, что надо сказать речь. Вид у него был жалкий. Он пару раз прокашлялся и начал еще раз: – Человечество стало короче на голову. Причем самую светлую из тех, какими оно располагало в наше время. Четырнадцатого марта без четверти три пополудни перестал мыслить величайший из современных мыслителей. Его оставили одного всего на две минуты; войдя в комнату, мы нашли его в кресле спокойно уснувшим, но уже навеки.
Энгельс опять умолк. Нижняя губа у него тряслась. Он старался не смотреть на дочь Маркса Элеонору, которая, плача, держала под руку своего мужа, смотревшего холодным взглядом.
– Маркс был прежде всего революционер. Ниспровержение капиталистического общества, дело освобождения пролетариата – вот что являлось истинным его призванием. Он жил борьбой! И боролся с такой страстью, с таким упорством, с таким успехом, как немногие.
Энгельс содрогнулся всем телом, словно и в нем стихия борьбы вдруг победила скорбь.
– Поэтому покойного при жизни так ненавидели и так любили. Ненавидели угнетатели и эксплуататоры, любили угнетаемые и эксплуатируемые, стоило им осознать свое положение.
Энгельс потерял нить и, уставившись на гроб, продолжил после продолжительной паузы:
– Сколько раз Карл мерил шагами свой кабинет на Мейтленд-Парк-роуд? Не знаю. Неисчислимо! Особенно по ночам. Наша любимая Ленхен… – Энгельс поискал ее взгляд. – Ленхен Демут, которую сейчас нужно поблагодарить за ее самоотверженный труд, да, Ленхен немало настрадалась от физического резонанса работы Карла. Потому что кухня и ее комната находятся под его кабинетом, и от веса нашего крупного, тяжелого Мавра потолочные балки раскачивались, как качели.
Энгельс улыбнулся. Элеонора кивнула и посмотрела на сестру Лауру, неподвижную, с окаменевшим лицом, взгляд которой был прикован к гробу. Элеонора вспомнила, как они с Лаурой любили это раскачивание, дотягивавшееся и до их кроватей. Девочкам нравилось думать, что отец в соседней комнате, спасая мир от зла, убаюкивает дочерей.
– Ленхен, без тебя Мавр и его родные погибли бы уже несколько десятков лет назад. Каждый день ты приносила в дом немного удачи и тепла.
Растроганная Ленхен кивнула. Она не думала, что здесь будут говорить о ней.
– Я нередко имел честь ходить по кабинету вместе с ним. Мы наливали себе по коньяку и ходили от двери к окну и обратно. Маршрут, замечу, ограничивался красным ковром, пережившим столько переездов.
Раздраженный Либкнехт с нетерпением ждал, когда Энгельс, вместо того чтобы топтаться на старом ковре, перейдет к сути коммунистического учения.
– Во время ходьбы я как мог излагал актуальные биржевые сводки, и мы делали выводы. Дорогие друзья, кто из вас не видел дыр, протертых в ковре на обоих концах? Потому что каждый раз, дойдя до края, мы разворачивались на каблуках.
Улыбка промелькнула по лицу Беккета. Он так и не осмелился спросить Маркса о вытертой тропинке. Доктор внимательно слушал Энгельса, поскольку у него еще не сложилось представление о компаньоне своего пациента. Он знал только, что тот оплачивал его врачебные счета. И что заключил с Марксом сделку насчет сына Ленхен.
– Не будет преувеличением считать эти прогулки в кабинете мыслителя символом. Поскольку скоро коммунисты пойдут по улицам. – Энгельс замолчал, чтобы перевести дух. – Когда Мавр позволял гостю сопровождать его во время хождения по старому ковру, это являлось его высшей наградой, и удостоенные такой чести с гордостью присоединялись к нему.
Тут Либкнехт кивнул, ему опять начинала нравиться речь.
– Гуляя с кем-то по ковру, Мавр меньше страдал от одиночества. Я имею в виду не только его огромную историческую задачу. Нет. Я также и о меланхолии, с которой приходится бороться многим изгнанникам. Карл был оторван от родины, лишен языка, его по пятам преследовали прусские шпионы. Не говоря уже о том, что наш друг стал жертвой чудовищной лондонской погоды, непереносимой для человека, родившегося на Мозеле.
Лаура больше не могла сдерживать слезы.
– Дорогие друзья, я рад, что в его последний день мы успели открыть красивую коробку с лучшими кубинскими сигарами. Поскольку мрачность, регулярно нападавшую на него как коварный зверь, Карл предпочитал встречать с сигарой в руке. Вдохнув запах табака, Мавр за пару часов до смерти в последний раз ободрился.
Энгельс перевел извиняющийся взгляд на доктора Беккета.
– Но страдания ему причиняли не только болезни и изгнание. Со смертью Женни у него отняли самое важное и дорогое. С тех пор он ни секунды не был прежним.
Энгельс посмотрел в записи, он давно уже от них отклонился. Наверно, не стоило пить коньяк. Он вернулся к наброскам, и голос стал громче.
– Подобно тому, как Дарвин открыл закон развития органического мира, Маркс открыл закон развития человеческой истории. Тот факт, что, прежде чем заниматься политикой, наукой и искусством, люди в первую очередь должны быть сыты, напоены, иметь жилье и одежду; что, следовательно, уровень экономики общества является тем фундаментом, на котором развиваются государство, право, искусство и даже религиозные представления. Они являются надстройкой на материальном фундаменте, а не наоборот, как нам внушали до сих пор.
Эвелинг кивнул и решил попросить у Энгельса рукопись его речи. В ней содержались фразы, могущие понадобиться ему для книги «Маркс для студентов», которую он так пока и не закончил. Воинственный взгляд Либкнехта также свидетельствовал о согласии.
– Естествознание Дарвина убило Бога. Социальное учение Маркса убило капитализм. Дарвин объясняет, как в процессе борьбы за существование возникают виды животных и растений. Маркс объясняет, как в результате борьбы человека за существование возникают различные виды обществ. Ручная мельница создает феодальное общество, паровая – промышленно-капиталистическое.
Голос гремел. Опасаясь, что Энгельс увязнет в теоретических рассуждениях, Ленхен отвлеклась. Она решила рассказать сыну правду.
– Теория эволюции, и это крайне важно, окончательно доказала, что люди равны, поскольку все – черные, желтые, белые – имеют одних предков. Так эволюция и коммунизм вместе создают прочную основу общества, где не будет ни рабов, ни угнетения.
В упорном взгляде Элеоноры читалось убеждение, что скоро грянет революция.
– Нет, мы не скорбим. Покойный не умер. Он живет в сердце, он живет в голове пролетариата. Нашему дорогому Карлу не суждено увидеть свою победу. Но она грядет! Потомкам придется выполнить великую задачу – добыть сокровища Маркса.
Энгельс знал, какая непосильная работа ждет его в ближайшие годы. Кому же еще дописывать второй и третий тома «Капитала»?
– Усопший живой друг! По указанному тобой пути мы дойдем до цели. Мы клянемся в этом здесь, у твоей могилы.
Энгельс поднял кулак. Либкнехт, Эвелинг и Элеонора повторили его жест. Из-за соседнего надгробия опять выглянула лиса. Лаура, заметив рыжую нарушительницу спокойствия, так испугалась, что участники траурной церемонии проследили за ее взглядом. Либкнехт, разозлившись на животное, отвлекающее от социализма, зашипел и затопал ногами, отгоняя любопытную зверюгу. Но та и глазом не повела.
– В заключение я хотел бы прочитать стихотворение, которое написал о юном друге Карле, когда мне было чуть за двадцать.
Кто там несется вскачь, как лошадей табун?