Оба, окрыленные надеждой на близкую революцию, а также значительным литражом коньяка, от души посмеялись тогда над этими словами. Маркс – избыточно громко (наследие Рейнланда), а благовоспитанный сын пиетиста Энгельс – довольно мягко. Их голоса прекрасно дополняли друг друга. Да и вообще этих двоих нельзя было представить врозь. Их жизни, как безо всякой ревности утверждала фрау Женни Маркс, настолько переплелись, что почти составляли одну.
После той бурной ночи с коробкой кубинских сигар прошло около двадцати лет, революции так и не случилось, зато пророчество Маркса относительно money сбылось полностью. Однако и в болезни, хоть легкие его и свистели, Карл по-прежнему отдавал все, чтобы не расстаться с надеждой на построение справедливого человеческого общества.
В тусклом свете холодного осеннего дня 1881 года, пока Ленхен ждала в аптеке сollodium cantharidatum, доктор Беккет рассматривал вытертую полоску на ковре, выделявшуюся четко, как тропинка в поле. Что это значит? Может, перед ним пациент, страдающий маниакальными припадками? Такую беговую дорожку – а иначе потертость не объяснить – он еще не видел ни в спальнях, ни в кабинетах своих больных. На обоих концах тропинки он обратил внимание на странные дыры в ковре, но, несмотря на любопытство, предпочел не загружать пациента в его нынешнем состоянии множеством, возможно неприятных, вопросов.
Убрав стетоскоп в чемодан и достав среднего размера кисточку, доктор осмотрел ее, промыл в спирту и отложил, после чего несколько нетерпеливо – поскольку знал, сколько пациентов его ждет, – обвел глазами комнату. Вдруг взгляд остановился на деревянном столе у окна. Там лежала хорошо известная ему книга, и он обрадовался.
Судя по всему, новый пациент интересовался Дарвином, так как, насколько доктор мог рассмотреть на расстоянии, «Происхождение видов» тоже было пропахано и утыкано закладками. Дистанционный диагноз Беккета гласил: в результате многократного использования книга вместе с обложкой находится примерно в том же плачевном состоянии, что и тома Гегеля и Адама Смита, валяющиеся на полу около дивана. Доктор чуть было не поддался импульсу заговорить с Марксом о Дарвине, но в последнюю секунду остановился. Наверно, преждевременно. У пациента температура, они едва знакомы, и Беккет, предписав себе сдержанность, промолчал. И все же его занимало мнение коммуниста по вопросу о том, действительно ли в результате селекции, в которой всегда имеются победители и побежденные, обезьяны произвели рабочих и капиталистов.
Запыхавшаяся Ленхен вернулась из аптеки с лекарством. Доктор взял кисточку и, недолго думая, нанес сollodium cantharidatum на спину и грудь больного. Умеренно авторитарным тоном он объяснил Марксу, что доказано: это лечение – чрезвычайно действенный, правда, увы, болезненный, так называемый выводной процесс, имеющий целью выведение ядов из организма. Маркс закашлялся. Раздражающий яд, который он наносит кисточкой на тело, стимулирует кровообращение и ускоряет ток телесных соков. Маркс еще раз закашлялся. Эфирные испарения высушенной перемолотой шпанской мушки – одного из представителей удивительных жуков-нарывников, – по уверению доктора Беккета, со временем явят свою поражающую силу.
Маркс опять закашлялся, причем после напряжения оттого, что приходилось сидеть, очень сильно; казалось, он сейчас либо задохнется, либо его вырвет. Ленхен побежала за тазом; доктор успокаивающим жестом положил теплые руки на окаменевшую от кашля и долгого лежания спину. Он заговорил медленнее и мягче. Через восемь-двенадцать часов на коже, там, где нанесена мазь, появятся воспаленные вздутия. Это хоть и неприятно, но необходимо, поскольку с жидкостью из тканей выйдут и вредоносные яды, увы, скопившиеся в груди.
Посмотрев на Ленхен, врач добавил, что пациенту ни в коем случае нельзя чесаться. Он придет завтра утром, вскроет волдыри и предпримет дальнейшие шаги. От лающего кашля при необходимости следует давать больному столовую ложку жидкости из синей бутылочки, которая его успокоит, в том числе поскольку содержит опиум.
Ночью Марксу снилась жена. Он пытался утешить умирающую Женни, удержать ее в объятиях, но вынужден был то и дело отодвигаться, поскольку грудь так болела и чесалась, что он даже боялся уронить жену. Это продолжалось всю ночь. Он приподнимал Женни с кровати, опять укладывал. Сама она, казалось, ничего не замечала и демонстрировала странную безучастность. Голова ее болталась на слишком утончившейся шее.
Доктор Беккет, как и обещал, явился на следующее утро к восьми с мокрыми прядями рыжеватых волос, в запотевших очках и блестевшем от капель черном тренчкоте, принеся в комнату больного мрачность британского дождливого дня.
Пациент лежал на диване. Вид жалкий, значительно хуже, чем вчера. Сам он плаксиво описал свое состояние словами very bad. У него, мол, такое ощущение, что сильно съежился эпидермис и тело в любой момент может из него выскочить. Если резко подвинуться, волдыри на спине вскрываются. Ужасно все болит. Рубашка мокрая. Льняная простыня тоже. Маркс страшно хрипел, и понять его можно было с большим трудом.
Доктор, вроде бы довольный, покивал, дал указания, и Ленхен принесла полотенца и горячую воду. Начал Беккет с тщательного осмотра, стучал, слушал и опять нашел то глубокое место под сердцем, которое ему не понравилось уже вчера.
Он молча принялся за работу, вскрывал волдыри, протирал, похлопывал ватным тампоном, наносил йодную настойку, а Маркс время от времени скулил. Ленхен держала все необходимое наготове и, часто вздрагивая, ассистировала. Она еще не видела своего Мавра таким обессиленным.
Закончив с похлопываниями и обмазываниями, врач забинтовал торс и заявил, что при невнимательном уходе за ранами можно занести опасные инфекции. Поэтому он будет заходить регулярно и в нужный момент сам совершит белое кровопускание – так он назвал процедуру. Затем Беккет дал Марксу одну ложку из синей бутылочки. Теперь пациенту требуется абсолютный покой, чесаться все еще нельзя, в том числе ерзая спиной по простыне, зато нужно – взгляд на Ленхен – много пить, в организм должна поступать жидкость. Он зайдет вечером.
Ленхен принесла чай, от души добавив в него бренди, и Мавр залпом осушил чашку. Он закрыл глаза, хрипло задышал и отпустил на волю воображение. Губы с трудом складывали обрывки фраз. Ленхен наклонилась, отерла ему лоб и, кажется, разобрала, что в грудной клетке елозит разодранная до крови мохнатая плевра. А поскольку из-за смещения легких ей не осталось места, он, вероятно, задохнется. Маркс схватил Ленхен за руку. Он всегда боялся заглядывать в себя. Скоро Карл расслабился: при некоторой поддержке бренди, воздействовавшего благотворным теплом на пересушенное горло, сделал свое дело опиум. И Мавр уснул.
Когда Ленхен устало спустилась с пустой чашкой по лестнице, у кухонной двери, уже подняв воротник плаща, стоял Беккет и, очевидно, ждал ее. Ленхен поразила такая вежливость, она не ожидала, что доктор будет с ней прощаться, поскольку он спешил.
– Я могу задать вам несколько вопросов?
Ленхен кивнула и предложила ему чашку чая. Они прошли на кухню. Доктор поставил чемодан на утлый стул, а сам остался стоять. Размешивая в чашке большое количество сахара, он, собираясь с мыслями, покачивался длинным телом взад-вперед. Эта причуда смущала многих пациентов, опасавшихся, что он может потерять равновесие и просто свалиться к ним в постель.
На плохо освещенной кухне да в темном плаще Беккет казался высокой лиственницей со всклокоченной кроной в мокром от дождя лесу.
Вдруг Ленхен сказала:
– Понимаете, господин доктор, в этой семье сплошные несчастья.
– Что вы имеете в виду?
– Ах, понимаете, всего не хватает. Родины не хватает. Денег не хватает. И Бога тоже. А теперь еще и веры в будущее.
Ленхен все время опускала руки в карманы фартука и тут же вынимала обратно. Нервничала. Возможно, проводя ночи у постели Мавра, она очень мало спала.
– Как давно вы знаете мистера Маркса?
– Больше сорока лет. Я знала его уже в Германии. Где мы все родились. С тех пор как он женился на Женни, я всегда с ними. Вы ведь знаете, что в Лондоне… – Ленхен помедлила. – …мистер Маркс живет в изгнании?
Она была не уверена, насколько откровенно можно говорить, и не хотела заходить слишком далеко на случай, если новый врач, как и старый, придерживается иных политических воззрений, а тогда может пострадать лечение. Но Ленхен заставила себя и смело продолжила:
– Я очень надеюсь, его профессия вам не помеха? Понимаете, он пишет о несправедливости в мире. И как рабочим против нее бороться.
– Это мне известно, – тепло ответил доктор Беккет. – Мистер Маркс написал несколько очень интересных сочинений. Я, правда, не уверен в полной его правоте, но труд во имя более справедливого мира достоин уважения. Весьма достоин.
Ленхен испытала облегчение и уже чуть смелее сказала, что такой труд не просто достоин уважения, но и остро необходим. Ей знакомы лишения бедности. Каково это, когда нет денег купить картошки голодным детям. Или вовсе отказаться от медицины, так как не можешь позволить себе лекарства и врачей. Хотя, в отличие от фабричных рабочих в Манчестере, у них, по крайней мере, есть друг, располагающий средствами и время от времени им помогающий. От фразы к фразе голос Ленхен становился крепче.
– У вас поразительный английский, – сказал доктор Беккет.
Ленхен обрадовалась комплименту, доктор начинал ей нравиться.
– Мы все, вместе с детьми сначала учили французский в Брюсселе и Париже, а потом английский в Лондоне. Правда, девочки быстро перегнали нас, взрослых. И, как сказать, Мавр хоть и знает наизусть целые трагедии Шекспира, но в обычном разговоре спотыкается.
– Он знает наизусть Шекспира? Черт подери.
– Да, и Генриха Гейне. Это немецкий…
– Поэт, я знаю.
– Между собой мы, конечно, по-прежнему говорим по-немецки. Кстати, сейчас мистер Маркс учит славянские языки. В первую очередь русский. Не знаю, правда, для чего, и не уверена, что он сам знает. Конечно, мистер Энгельс и издатель ругаются, требуют, чтобы он дописал свои книги. Но что же именно вы хотите у меня узнать? Вы ведь сказали, у вас есть вопросы.