Игорь, быстро съев свою порцию, встает и уходит к машине. Самвэл провожает его взглядом, наклоняется близко к Соне, бормочет на ухо: «Почему такой сердитый, слушай? Такая жена, такие дети, что еще нужно...» «...Чтобы встретить старость?» – смеясь, подхватывает Соня. «Какая старость, зачем старость? О чем ты говоришь, женщина? Молодая, красивая, все у тебя хорошо...»
Солнце с трудом пробивается сквозь густые ветки яблони, играет бликами на скатерти, на траве, в листьях над головой шумит ветер. Впереди – теплый беззаботный день с купанием, гуляньем по лесу, коротким послеобеденным сном, запахом березового веника в бане...
«Господи, неужели это было когда-то в моей жизни? Вот эта картинка стопроцентного, полного счастья – это было со мной?» Соня с трудом выплывает из полусна-полуяви, с ужасом осознавая, что то, что она сейчас увидела, теперь уже навсегда останется лишь воспоминанием и будет приходить к ней лишь изредка, во сне, как осколок ее прошлой жизни, за которой, как говорит Майя, уже навсегда закрылась дверь. «Не хочу я в новую жизнь, пусть повторяется этот счастливый день! Я буду стучать и царапаться в эту закрытую дверь, осознаю все свои ошибки, буду просить у Игоря прощения каждый день! Я снова хочу туда, в это солнечное лето, в свою беззаботность и бездумность! Пусть это плохо, пусть Майя называет это равнодушием, нелюбовью, неразумностью и еще бог знает как, пусть! Лишь бы Машенька вернулась, была здесь, со мной, а больше мне ничего не надо! Не хочу задумываться, не хочу лезть в эту глубину!»
Соня зарылась поглубже в плед, натянула его на голову, плотно зажмурила глаза.
Из кухни до нее доносились голоса, много голосов. Вот спокойный, на одной ноте звучащий – Майин, вот раздраженный, с истерическими нотками – Сашкин, а этот, мужской гудящий басок, Димин, наверное. Сколько ж она спала? Полчаса, час? А может, целый день? А вдруг есть новости про Машку, а она лежит тут и не знает ничего? Соня резко сбросила с себя плед, одним прыжком соскочила с дивана и тут же испуганно села обратно. Гвоздь в сердце так стремительно и резко перевернулся, что остановилось дыхание, грудная клетка напряглась и застыла, не давая вдохнуть воздуха. Гвоздь опять начал раскаляться, Соня чувствовала идущие от него горячие волны. Было больно и страшно. Она тихонько легла, выпрямилась вся, пытаясь дышать тихо-тихо, маленькими вздохами и выдохами, чтоб случайно не потревожить этот горящий гвоздь, иначе он опять перевернется, пройдясь своим острым концом по всему сердцу... «А вдруг я сейчас умру? – с ужасом подумалось ей. – Я ведь и на помощь позвать не могу... Может, именно так и умирают?» От страха она попробовала вдохнуть чуть больше воздуха. Получилось. Потом вдохнула еще чуть больше. Опять получилось. Боль потихоньку отступала, гвоздь остывал, давая наконец дышать.
Интересно, если она умрет, кто-то будет о ней плакать? По-настоящему, искренне, без показушного горя? – вдруг подумалось ей. И тут же вспомнилось, как умирала мама. Врачи обнаружили у нее рак в самой последней, запущенной стадии, но сильных болей она не чувствовала, диагнозу не верила. Скрутило ее лишь за два месяца до смерти, жестоко, до черноты. Соня ездила к ней каждый выходной. Утром приезжала, вечером – обратно. Что-то привозила, лекарства, продукты, что-то говорила, но ничего не чувствовала. Еще подъезжая к дому матери, она думала о том, как скоро удастся уехать от этого кошмара, от этого вида смерти. Она понимала, что надо бросать все свои дела и быть с матерью, отдать дочерний долг, понимала, что просто обязательно надо... И не могла. Все собиралась и тут же придумывала причины, по которым ну никак она не может остаться: Мишка в институт поступает, экзамены сдает, Машка еще крошка совсем, Сашка сидит дома с растянутыми связками... Так и не побыла она с матерью, не ночевала с ней ни одной ночи, не ходила за ней по дому, не видела, как бьется она лбом о стену от боли, отчаяния и ужаса... Однажды, в одно из воскресений, мать попросила Соню принести ей арбуз, хотя уже давно есть ничего не могла, организм не принимал. Соня сходила на рынок, долго и тщательно выбирала, словно от степени сладости и спелости этого арбуза зависело и ее выполнение дочернего долга. Придя с рынка, тихо вошла в комнату к матери. Она лежала на кровати, вся вытянувшись, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, с жуткими ссадинами на лбу. Соня, прижимая к груди арбуз, долго стояла над ней, боясь пошевелиться, не зная, что делать, ничего, кроме страха, не испытывая, пока не скрипнула громко половица под входящим в комнату Игорем. Мать открыла глаза, долго смотрела на нее странным отстраненным взглядом, будто уже оттуда, будто это она видела Соню, а Соня ее – нет... На похоронах Соня не плакала. То есть для людей плакала, конечно, но скорее от страха перед фактом свершившегося события, от черных платков, от скопления народа, от вида вырытой в сырой глинистой земле могилы, да еще для того, чтоб плохо о маме не подумали, будто ее дочь не любит. Душевной же потери и пустоты, которую испытывают в этот момент любящие дочери, в себе так и не прочувствовала...
«Нет, они меня любят! – отчаянно забилось сердце. – И Мишка, и Сашка, и Машка – они меня любят!» Сразу стало почему-то очень стыдно, будто она спорила об этом с матерью, будто пыталась ей то ли что-то доказать, то ли оправдаться... Но ведь раньше ей никогда и не думалось об этом, не видела она себя так четко стоящей над ней, умирающей, с этим дурацким арбузом в руках!
Словно пытаясь убежать от нахлынувшего непонятного и незнакомого чувства стыда, она быстро встала с дивана, вышла на кухню. На диванчике вокруг стола сидели обе ее старшие дочери в обществе Майи с Димкой, пили чай, громко и озабоченно переговариваясь. Увидев вошедшую Соню, сразу замолчали. Соня уловила лишь конец Сашкиной фразы:
– ...Может, сочинила все! Не верю я ей!
– Кому ты не веришь, дочь? Мне?
Вопрос прозвучал неожиданно агрессивно. Сашка вспыхнула, потом заморгала растерянно, но через секунду уже пришла в себя, словно вспомнив, что ее голыми руками не возьмешь и врасплох не застанешь, и обратилась к матери уже спокойно, с долей снисходительности:
– Мам, ты как себя чувствуешь? Тебе чаю налить? Может, съешь чего-нибудь? Ты такая бледная, зеленая совсем... Тебе плохо?
Соня, игнорируя Сашкины вопросы, села за стол, выжидательно посмотрела на Мишку:
– Новости есть какие-нибудь?
– Звонил тот капитан, который был у нас утром... Выспрашивал все про папу, приметы там, номер машины, паспортные данные... Они думают, что это он ее увез! Его будут искать! Мам, может, надо рассказать?..
– Нет! Это только мое дело и никого больше не касается! И обсуждать со всеми это не надо!
Повисла неловкая, тяжелая пауза. Соня поискала взглядом сигареты, увидела полупустую пачку на подоконнике. Молча прикурила. Димка сидел, грустно и жалостно смотрел на Мишку. Глаза его сквозь толстые линзы очков казались огромными, печальными, как у юного принца из Машкиного альбома с рисунками. Майя низко опустила голову, уперлась взглядом в свои ладони, лежащие на столе, одна на другой, смотрела на них сосредоточенно, будто прочитывала что-то важное, требующее внимания.
Соня по-прежнему молча курила, в голове было пусто. Чего они от нее хотят? Ну, пусть найдут Игоря, пусть он сам им скажет, что и как... Какая разница, от кого они узнают, что Машенька не его дочь? Разницы-то никакой...
Первым нарушил молчание Димка. Обращаясь к Мишке, тихо сказал:
– Я пойду, наверное... Проводи меня до автобусной остановки.
– Ребята, я с вами, – встрепенулась Майя. – Мне далеко ехать... – Потом, обернувшись к Соне, виновато сказала: – Я позвоню тебе вечером. А завтра приеду снова. Я лекарства все дома оставила, давление поднялось, боюсь, слягу тут у тебя...
– Маечка, я провожу... – быстро подскочила с места Сашка.
Соня, будто не слыша, вдруг обратилась к Мишке:
– А ты не пыталась эту девочку разыскать, ну, Игорь с которой... У которой он теперь... Может, она у кого-нибудь адрес оставляла? Ты у всех спрашивала?
– Ну конечно, у всех, мамочка! Никто ничего не знает... Я и в деканат ходила, и девчонкам строго-настрого наказала: как Элька в институте появится – сразу хватать ее и разыскивать меня...
Соня снова замолчала, сидела сердитым воробышком, втянув голову в плечи.
Хорошо, что все уходят. Пусть уходят. Ей надо побыть одной. Пусть снова навалятся стыд, страх, тоска, отчаяние, но ей надо самой в себе разобраться. Покопаться, как говорит Майя. Снова запустить крутящуюся назад, в прежнюю жизнь, пленку и смотреть, как кинохронику прошлых лет, но уже из сегодняшнего дня, когда все видится по-другому и прошлые предметы гордости вызывают или грустную улыбку, или жгучее чувство стыда...
А вдруг Машку и правда увез Игорь? Ну если на минутку только допустить, что вот он взял и соскучился, и увез, чтоб она поволновалась, чтоб пересмотрела всю их жизнь, чтоб взглянула на него другими глазами? Да чего уж врать себе про другие глаза, чтоб вообще посмотрела в его сторону?
А она ведь действительно не помнит, как в последнее время он выглядел. Приходил поздно вечером, ужинал тихо на кухне, один или с Мишкой, которая выходила к отцу составить компанию, разогреть для него еду, выпить с ним чашку чая, просто посидеть, поговорить ни о чем. Утром уходил рано, Соня еще спала крепко, бесшумно сворачивал постель со своего раскладного кресла в углу комнаты. Когда она просыпалась, уже ничего не напоминало о его ночном присутствии в квартире, даже его чашка стояла вымытой на посудной решетке. Деньги, оставляемые Игорем всегда в одном и том же месте, под красной индийской вазой, воспринимались Соней как что-то само собой разумеющееся, существующее вне зависимости от присутствия в ее жизни мужа. Денег иногда бывало очень мало, только-только свести концы с концами, бывало и побольше, когда можно что-то заначить, приберечь на безденежье или на приятную покупку. Иногда появлялись под вазой и достаточно крупные суммы. Она никогда не спрашивала у него, откуда они взялись и как ему достались, так же никогда не возмущалась и маленькими суммами – ее все устраивало. Она всегда чувствовала свою маленькую свободу, ограниченную пространством своей квартиры, и это ощущение свободы переносила и на Игоря, и на дочерей: если ей так хорошо, значит, и им так хорошо, ведь они же тоже свободны... Господи, ну почему она такая слепая, почему не разглядела опасности, жил