мувашшахат[70], появившимся в Андалусии X–XI вв. и значительно исказившим структуру и ритмику классического арабского стиха[71], исследователь вглядывается в тематическую игру аскетизма и мистики, набросанную Шекспиром в «Ричарде Втором», – и якобы отсылающую читателя к многочисленным суфийским символам (на самом деле, общим с метафорами христианского монашеского сочинения). Что касается «Генриха Шестого», то во фразе Ричарда:
Корона или гроб!
Могила славная в земле иль скипетр!
Халуси находит аллюзию на следующие байты ал-Ма'арри:
Я – в роде том, что не признал посредника:
нам грудь без мира суждена – иль гибель!
За «аравийским древом» («Феникс и черепаха»), фразеологическим употреблением некоторых «типично арабских оборотов» («Отец благих вестей» – «Гамлет», II, 2) и использованием «латинизированных» названий отдельных предметов арабского «обихода» Андалусии критик обнаруживает совершенно особенное родство шекспировских пассажей и ключевых поэтических образов арабо-мусульманской культуры. Подобно первым переводчикам Шекспира на арабский язык[72], Халуси характеризирует драматургию и поэзию британца как продолжение «арабской» линии в европейской литературе, смешавшей со стилистикой Востока и его жанровым многообразием «канонические» мотивы эллинистической пьесы. И Сервантес, и Шекспир, таким образом, могут считаться отцами «нового», гуманистического синтеза, определившего поворот цивилизации от «крупных» форм греческой трагедии к «карнавальной» форме, в осколочном виде заимствованной из тайников погибших Пиреней.
Как бы то ни было, но читатель, пристально следящий за современной поэтической «шекспирианой», может смело развивать догадку Халуси и других «редукционистов»: мифопоэтический Шекспир, занимающий умы арабских поэтов и по сей день, есть Шекспир грандиозного карнавала, что сводит воедино любые хронотопические формы[73]. Шекспир – реформатор нововременной пьесы, один из первых «психологов» мировой литературы – стоит в гуще толпы «арабоязычных» персонажей прошлого и настоящего и готовит переворот в привычной суете «повседневной» культуры Востока. Его улыбка – улыбка шута, располагающего «естественным» правом ударом плети сбить костюм с участвующего в оргии дворянина. «О прокидывание» устоев осуществляется им с цинизмом и чувственностью, достойными арабского Платона или Ницше, – и уже поэтому Шекспир арабской поэтики проступает в строфах художников как dio minore, «малый бог» человека последнего дня, чей уклад рассыпается в вихре творческого – и болезненного для рядового «буржуа» – священного празднества.
Омано-саудовский поэт Мухаммад ал-Хариси (ум. 1962) открыто пишет об упомянутой «карнавальной» роли Шек спира в известном стихотворении «Шекспир в аэропорту Хитроу». То, что аэропорт – место вполне привычное для обывателя – становится для лирического героя местом карнавального, надобыденного действа, явствует с первых его слов:
В конце зала для провожающих – деревянные ворота,
крадущие глаза тех, кто идет в их узкие темницы
и в отретушированные лампами подвалы.
Все идут к чашам, наполненным лучшими богами и демонами,
что реют над водой или маслом –
туда, где жизнь нежится в своих яслях – и своем последнем гробу…
До самого взлета ты можешь дышать этим замшелым воздухом –
воздухом, хранящим запах
Гамлета.
«Мускус рoème» разливается между усталыми путешественниками; их взгляд наконец отвлекается от «электронных табло» и «грязной одежды детей».
И вот, когда задерживается очередной вояж
в Куала-Лумпур, Антигуа, Дубай,
Филадельфию
и Копенгаген, –
они идут к всадникам и их лошадям,
и опрокидывают кружку-другую пива с туманом.
«Отсутствующий хозяин бара Шекспир» стоит за одурманенным усталостью и броскими вывесками людом. Блаженство галдящих мужчин и женщин видится героем поэмы в настоящем его виде: над видимым «карнавалом» высится неприглядная истинность скучной, формалистской метафизики, которую невозможно «задобрить» ни одной религиозной или светской мистерией.
«Они задерживают нас умышленно, – говорит один, –
чтобы нажиться на нашей любви к пиву» […]
Но он снова жалуется на звонок телефона,
не отличающего дня от ночи,
говоря о предательствах театральными жестами –
без которых, казалось бы, не обойтись, –
после предательства слова, подведшего его,
в припоминание мудрости короля Лира.
«Мудрость короля Лира» – не прикрытое ничем безумие, охватывающее новых жителей зала ожидания, – очевидна лишь немногим. Тем быстрее герой возвращается к «аравийскому древу» и «летящему» Фениксу – образу уединения, отрешенному как от несправедливости времени, так и от ограниченности «идеального» пространства шекспировского «карнавала».
Птицей, птицей,
спустя пять часов ожидания –
в выточенной воде, подобно каменному птаху,
в лесу, лежащем рядом с их подушкой памяти, –
они вспомнили, словно птица, словно ее предки,
прожив вечность пяти часов,
что купец, притулившийся у берега,
охотится в лесу и считает их доллары здесь –
и там, в Венеции.
Все «заложники» туманного Хитроу – не более чем покорные участники грандиознейшей игры, не признающей, как уже было сказано выше, правил, – и потому презирающей все человеческое. Мистика, по мысли ал-Хариси, обезличивает человека, проводит в жизнь божественное за счет подлинно человеческого; «жрец» же, совершающий «камлание», вправе предложить «неверным» только участь Шейлока, принужденного к покаянию и обращению. Стремясь освободиться от осуждающих взглядов «венецианского купца», лирический герой ищет возможности остаться наедине с «отсутствующим» его «хозяином», что может иметь место только в поэзии – субъекте и объекте идеального, готового к резкому разговору с «малым автором».
В острый диалог ал-Хариси и Шекспира вступает и знаменитый иракский писатель Салах Фа’ик (род. 1945), с конца прошлого столетия старательно прорабатывающий в своих произведениях поэтический мотив карнавала. Выведенная им в сборнике «Хаотичные поэмы» (2016) мистерия действа, собравшего вместе первых слуг человеческого существования – поэтов и пророков, – начинается уже в его «Проблесках» (2013). В них Шекспир, вопреки догадке ал-Хариси, о ставляет общечеловеческому карнавалу исходную его задачу – воспроизведение экстатических, опережающих сознание и память состояний-прозрений угнетенного иерархией повсе дневности существа.
Я обманул свою юность многими обещаниями.
Меня встретил Шекспир в аэропорту Хитроу,
по дороге в Хампстед, где мой дом
по-прежнему поносит телевизор и ежедневные газеты.
Он был жесток.
Сирийская поэтесса и новеллистка Гада ас-Самман (род. 1942), автор эпохального романа «Маскарад мертвецов» (2003), – одна из самых известных в мире арабских писателей, чьи работы проникнуты духом шекспировского карнавала. Одна из основных тематических линий лирики ас-Самман – не укладывающиеся в изначально порочные социальные шаблоны взаимоотношения мужчины и женщины – выдерживает и «испытание» Шекспиром; вслед за английским поэтом ас-Самман тянется к укрытому покровом оргиастического празднества яблоку.
Адам был сбит тогда нижайшим яблоком –
низвергнут он теперь с небес высоких;
и Ньютона застали тем плодом,
что мудрость к умозренью тотчас дал.
Шекспир – тот не искал в нем и червей,
но наблюдал за тем, как сложно естся нам, –
а Вильгельм Телль пустил в него стрелу,
каприз истории навеки ублажив.
«Запретный плод» растет вне границ доступной уму обывателя-моралиста этики. Поглощаемый и поглощающий, он открыт «нейтральному», изначально противоречивому мирозданию. В этом и состоит вся ценность «яблока», на протяжении столетий символизировавшего неустанно повторяющийся – и положительно неповторимый – хаос любовного чувства – первого шага к «оборотной стороне» добра и зла.
А мы с тобой по-прежнему плетемся
за образом еды и поеданья яблок –
и как не быть нам порождением ехидны,
и как не нахвататься нам червей?
От зубьев первого плода избавлены,
остались мы под клятвой горечи священной,
что, как акула, вечно истязает нас.
Как убежать нам от того плода,
что нас убьет, не будучи вкушаем,
и, будучи вкушаем, умертвит?
Конечно же, в этом своем стихотворении ас-Самман достаточно интересно интерпретирует знаменитый «яблочный» 93-й сонет Шекспира – гимн ревнивой человеческой страсти по возлюбленному:
Что ж, буду жить, приемля как условье,
что ты верна. Хоть стала ты иной,
но тень любви нам кажется любовью.
Не сердцем – так глазами будь со мной.
Твой взор не говорит о перемене.
Он не таит ни скуки, ни вражды.
Есть лица, на которых преступленья чертят неизгладимые следы.
Но, видно, так угодно высшим силам:
пусть лгут твои прекрасные уста,
но в этом взоре, ласковом и милом,
по-прежнему сияет чистота.
Прекрасно было яблоко, что с древа
Адаму на беду сорвала Ева!
Ас-Самман спорит с автором сонета: яблоко, украденное в раю Евой, было на самом деле плодом «дерева жизни», без которого невозможна вакханалия совершенно особого «карнавала» – карнавала чувственного, генетически родственного театрализованному во многих культурах брачному обряду. Но если всякой мистерии положен конец, о котором догадывает