раз […] Я не нашла в ней ничего мне близкого – я была младше нее, да и хитрее. Двадцать лет мне хватило для того, чтобы у знать жизнь, – и вот, я уже у потолка. Проблема моего поколения состоит в том, что они проживают свою жизнь со странной скоростью; они взрослеют, не прикоснувшись к ней (с. 179).
Едва ли возможно не вспомнить схожие наблюдения Гумберта Г.:
Некоторое время она смотрела на меня, будто только сейчас осознав неслыханный и, пожалуй, довольно нудный, сложный и никому не нужный факт, что сидевший рядом с ней сорокалетний […] джентльмен […] когда-то знал и боготворил каждую пору, каждый зачаточный волосок ее детского тела. В ее бледно-серых глазах, за раскосыми стеклами незнакомых очков, наш бедненький роман был на мгновение отражен, взвешен и отвергнут, как скучный вечер в гостях, как в пасмурный день пикник. […] не доказано мне […] что поведение маньяка, лишившего детства североамериканскую малолетнюю девочку, Долорес Гейз, не имеет ни цены ни веса в разрезе вечности (II, 29; 31).
Ницшеанско-гераклитову идею «вечного возвращения», дорогую Набокову, постулирует и Лолита-Навва, насмехающаяся над самой страстью человека к новизне. При этом непокорная «экстремистка», как и другие, едва перешагнувшие порог двадцатипятилетия, героини романа ал-А'раджа, принимает дорогую для большинства художников русского религиозно-литературного ренессанса мысль – мысль о бессмысленности «формы» социального брака для «материи» Эроса:
Жан-Поль Сартр и та дура, которую зовут Симона де Бовуар, все же поняли загодя, что самая жалкая ловушка, предуготовленная человеку – это брак. Нет на свете силы, могущей заставить нас заложить глубокую нашу свободу (с. 376)[29].
Лолита ал-А'раджа, пережившая в детстве акт полового насилия со стороны родного отца, не верит ни в моральную, ни в «защитную» ценность института брака при отсутствии внимания к личностному, но не родовому, безлично-половому, началу[30].
Понимаешь ли ты, Марина, что ощущение безопасно сти – это самое главное для женщины, живущей в обществе, не порвавшем со своей «мужественностью»? Пустота и бессмысленность болезненны. Настоящая страсть возникает лишь то гда, когда мы ощущаем себя частью необходимостей Другого (с. 51).
Тем не менее «присутствие-в-Другом», неоднократно превознесенное христианскими мыслителями современно сти, не может спасти отдельно взятого человека от в- и за-брошенно сти в сумерках небытия самого разного рода – а потому лучшим «искусственным» «протагонистом» романа ал-А'раджа становятся не годы американской героини, все-таки сумевшей связать свою беспечность с максимально достойной своего возраста «хитростью», а бледные пальцы знаменитой «Магдалины» (1638–1643) Ж. де Латура (1593–1652), покоящиеся на равнодушном, едва освещенном пламенем свечи, черепе – символе краха всех «утопий», одинаково дорогих и для средневекового, и для нынешнего «арабского разума».
Книга «Пальцы Лолиты» В. ал-А'раджа, несомненно, является его очередным романом-манифестом, проповедующим близкие русской религиозной мысли «амурологические» идеалы – ранее темы ревизии института брака в пользу абсолютного «любовного персонализма» находили свое развитие на страницах «Женщины тумана» (2010) и «Ожерелья жасмина» (2003) – последнее заглавие, впрочем, в определенном смысле роднит прозу алжирского профессора с поэзией знаменитого сирийского дипломата Н. Каббани[31], также обращавшейся к образу набоковской «нимфетки».
Вышедший из дамасской типографии в 1961 г. диван «Моя любимая» продолжил знакомство арабского читателя с лирикой Каббани, характерный стиль которой уже был обозначен в первых сборниках автора – в частности, «Детстве Нахд» (1948), «Ты – моя» (1950) и «Касыдах» (1956). Возрождая «физиологическую» чувственность, воспетую поэтами Древней Аравии и золотого века Халифата, Каббани стремился посвятить новые строфы своему излюбленному сюжету, представленному в том числе и в следующих байтах:
Ты «любишь меня»!
О, бессмысленность фразы!
«Любишь меня»!
То же полое предложенье […]
Твое поле – лишь очи,
но не то, что за ними;
ты – играющий разноцветным бисером младенец.
Каббаниева «игра» – центральная метафора и, одновременно, практически единственный универсальный герменевтический «ключ» дивана – бесконечно далека и от «рыцарских турниров», и от скрытой войны эротических интенций. Лирические герои поэта отдают себе отчет в целях и средствах любовной борьбы, в ее «оности» и ее «как-овости»:
Думает ли он, что я игрушка ручная,
что наверно придет, ступит робко в проем […]
Игра? Что «игра»? Я сказала: «Не буду»?
Нет! Я вернулась… Как сладко вернуться опять.
Кажущаяся наивность повествования лишь оттеняет непосредственность приятия героями стихотворений сборника почти что фрейдистской очевидности «игры» – за которой, однако, скрывается нечто большее, нежели обычная, «естественная» потребность психофизиологической самости. В горниле очередной каббаниевой игры и рождается его «Лолита» – в некотором роде типично набоковский образ, проходящий красной линией через всю творческую биографию русско-американского поэта и прозаика.
«Лолитиана» Каббани открывается так:
Теперь мне пятнадцать –
я красивее в тысячу раз,
моя любовь к тебе выросла в тысячу раз…
Может, еще два года назад,
ты и не бросил бы взгляда на мое круглое лицо…
«Арабо-мусульманский Набоков» делает, устами своей героини, вполне «гумбертовское», «методологическое» введение в «прикладную амурологию». Лолита знает, что ее возлюбленный, в отличие от «г-на Г.», вовсе не интересуется «нимфетками» – «девочками… девяти – четырнадцати лет» (I, 5); по этому влюбленная в него девушка, не преступившая при этом и второго «набоковского», семнадцатилетнего возрастного порога, напоминает о своих пятнадцати годах – возрасте совершеннолетия, согласно шафиитской и ханбалитской школам фикха (исламского правоведения)[32]. Отныне «Лоло» имеет чуть ли не предоставленное самим Законом право вступить в обреченную на успех борьбу за свои – и не только – прошлое и настоящее. «Нелегальность» – предикат любви по Н. А. Бердяеву[33] – переходит при этом, как и полагается, из плоскости социальной в сферу интимно-повседневную.
Мне достаточно было
получить от тебя куклу или кусочек сахара –
я и не просила ничего.
Но теперь,
все изменилось:
я не верю в кусочек сахара,
и в куклы, брошенные тобой в мои руки.
Игра стала опаснее в тысячу раз:
ты стал моей большой игрушкой,
самой лучшей игрой –
теперь мне пятнадцать.
Гумберт Г., пришедший через испытания «физиологического» эротизма к «Эросу всеединому», «ипостазирующему», осознает то, что давно было понятно его «подопечной»: заключенный между подростком и мужчиной «договор», основанный на власти женского естества над мужским, остается в самой своей сущности формальным, случайно-прагматическим. Он не укоренен ни во времени, ни в истории – разве что в виде болезненной расчлененности некогда цельного «субъекта любви».
Помню день, во время нашей первой поездки – нашего первого круга рая, – когда для того, чтобы свободно упиваться своими фантасмагориями, я принял важное решение: не обращать внимания на то (а было это так явно!), что я для нее не возлюбленный, не мужчина с бесконечным шармом, не близкий приятель, даже вообще не человек, а всего только пара глаз да толстый фаллос длиною в фут […] Помню день, когда, взяв обратно (чисто-практическое) обещание, из чистого расчета данное ей […], я мельком заметил из ванной, благодаря случайному сочетанию двух зеркал и приотворенной двери, выражение у нее на лице – трудноописуемое выражение беспомощности столь полной, что оно как бы уже переходило в безмятежность слабоумия […] и, принимая во внимание, что эти приподнятые брови и приоткрытые губы принадлежали ребенку, вы еще лучше оцените, какие бездны расчетливой похоти, какое вторично отразившееся отчаяние удержали меня от того, чтобы пасть к ее дорогим ногам и изойти человеческими слезами (II, 32).
Однако прежде чем пережить финальную свою «эротическую» метаморфозу, Гумберт, во второй части своей «пове сти», описывает Лолиту как ту, что «воспользовалась» полной его «беспомощностью» (II, 19). Лолита же Каббани открывает своей жертве и свои намерения, и свое главное оружие:
Теперь мне – пятнадцать.
Все, что во мне – расцвело и запело,
все позеленело.
Мои губы – плоды, толченый рубин,
на груди моей смеется алебастровый купол,
каскады, солнце, сосны;
зеркало, коснувшееся меня, клубится […]
так представь:
девочка «вчера», что у дверей твоих играла,
и засыпала у тебя на коленях, утомляясь,
обернулась неоценимой драгоценностью.
В этой связи нельзя не вспомнить другую героиню Набокова – властную Лилит одноименного стихотворения (1928), породнившуюся с Лолитой не только фонетически, но и «акционально», чуть ли не мистически:
Через плечо зеленым глазом она взглянула –
а на мне одежды вспыхнули и разом испепелились […]
Двумя холодны перстами по-детски взяв меня за пламя:
«Сюда», – промолвила она.
Без принужденья, без усилья,
лишь с медленностью озорной,