она раздвинула, как крылья,
свои коленки предо мной.
И обольстителен и весел был запрокинувшийся лик […]
уже восторг в растущем зуде неописуемый сквозил, –
как вдруг она легко рванулась отпрянула, и ноги сжав,
вуаль какую-то подняв,
в нее по бедра завернулась,
[…] я ни с чем остался и ринулся
и зашатался от ветра странного. «Впусти», –
и крикнул, с ужасом заметя,
что вновь на улице стою,
и мерзко блеющие дети глядят на булаву мою.
«Впусти», – и козлоногий, рыжий народ все множился.
«Впусти же, иначе я с ума сойду!»
Лолита сирийского поэта знает свою дремлющую власть, ценит ее и, безусловно, упивается ей. Но, в противовес «американской» Долорес и «берлинской» дьяволице, она использует войну чувств для над-чувственной, в конечном итоге, цели: будучи девственницей (читай – истинной женщиной, подлинной, цельной женственностью), она обращает всю силу своего подросткового рессентимента, всю свою ницшеанскую волю к власти к экзистенциальному ее выходу – к доверчивому, но слепому Другому.
Ох, сколько я молилась,
чтобы стать длиннее на палец или на два,
сколько я старалась выглядеть старше на год или на два!..
Ох, сколько раз я восставала против своего округлого лица,
своих бантов, своего школьного платья и отцовской любви.
Не люби меня по-отцовски –
ведь теперь мне пятнадцать!
Иными словами, «поэт женщины» Н. Каббани полагает начало женственности как эпифеномена пола в неразрывном единстве присутствия и не-присутствия субъекта, «напряженной», выражаясь громоздким языком «хайдеггерианцев», диалектике здесь- и там-бытия. Только женщина, влекомая своим тайно-явным, а-приорным, до-опытным эротическим желанием, может коснуться тайны всякой инаковости – как телесной, так и, что более важно, пневматической, духовной. Подобные высоты чувствования, претерпевания, явленного в единой физико-метафизической данности, по мнению Каббани, недоступны мужчине, как правило не подчиняющему пресловутую волю к власти или эротической коммуникации чуждой преходящей «ортопраксии», «законности», константе. Следует сказать, что подобная интерпретация глубинных основ любовной игры вызвала бурю критики в самых различных кругах арабской интеллигенции – в частности, юная поэтесса Хийам Йунус выступила против Каббани с небольшим стихотворением, основной мыслью которого становится постулирование самобытности арабской женщины, не нуждающейся ни в уподоблении Лолите, ни в сравнении с ней для выявления глубинных ее любовных потенций, ее ero– и agape-устремленностей.
К «метафизике» Лолиты вплотную подходит и марокканский поэт Мухаммад ал-'Анназ в своей одноименной поэме (2014). Антураж сборника «Лед половины жизни» (2014) перекликается, с одной стороны, с традиционным арабским символизмом, а с другой – с «магическим реализмом» ХХ в. («метафизико-магическим реализмом», – уточним мы), выводя на нескольких небольших поэтических полотнах причудливую, «неотмирную» витальность жизни через архаичный ее символ-эквивалент – воду. С водою ал-'Анназа связана и мистика имени набоковской героини, «приращивающей» героев разведенных пространственных и литературных универсумов к единому мультиверсуму «естественного» порядка.
Водяная гладь как зеркало сущего и небытийствующего – вот, пожалуй, средоточие всего 'анназового «ледяного» тома. Зеркало – известная категория арабо-мусульманской средневековой философии – ал-'Анназа, однако, не метафорично, но глубоко онтологично: цепочка «вода – свет – зеркало» содержит в себе всю возможную дискурсивную полнот у к лючевых с пекулятивных парадигм Ближнего Востока IX–XIV вв. Зеркало объявляется хранителем образов-форм, не существующих при этом без постороннего взгляда; зеркальностью глаза – физического ли, «теоретического» ли – обуславливается existentia, существование увиденных субъектом вещей и людей[34]. «Рождавшее» на протяжении всего Средневековья различные теоретические схемы «зеркало» служит у ал-'Анназа архитектонической основой всякого описания, всякой жизнедеятельности, всякой процессуально сти – исторической или психологической; более того – сами герои «Льда…» выступают в качестве модусов зеркальности как таковой.
Обсыпавшийся маяк,
покрытый солью,
возбуждает жажду вернуться у суден упокоенных фобией порта –
он отдаст свои чувства блестящей Лолите.
«Блестящая» Лолита не чужда, как может показаться на первый взгляд, «водной» тематике стихотворения; неслучайно веяние «Лоло» связывается поэтом со вскриком персонажа знаменитой повести Э. Хемингуэя (1899–1961):
[Она] обнимает грязный асфальт,
дарит свой багаж торговым посредникам,
тогда как Сантьяго голосит, испуганный таянием снега.
«Лолита-зеркало» очищает, подобно водам прилива, припортовые улицы, раскинувшиеся по берегам родной для писателя реки Лукос. «Память воды» – основная тема сборника ал-'Анназа «Линии бабочек» (2008) – вплетается здесь в диа лектику времен, мест и имен, бессмысленных, впрочем, вне границ имени главной героини.
[…] исток Лукоса и море – близнецы,
возвращающие надежду морякам-старикам;
а асфальт – он помнит имена рыб!..
Ничто не утомит его –
ни тележки,
ни лица,
ни ночной сторож.
Старый же рыбак Сантьяго, в каком-то роде предтеча маркесовского Полковника – единственный истинный «любовник» Лолиты, привыкший к ней и, одновременно, отражающийся в ее смертельно-беспокойных объятиях. Рутинная усталость, возвращение в давно известные человеку и его затаенной страсти-к-идеалу локации – вот единственно покорный истинной власти Долорес порядок бытия. Покорный – а потому и реалистичный:
Лолита каждый вечер ждет улыбки моря и мудрости старика Сантьяго,
ведущего свои обещанные войны против тумана, ветра и волн.
Коньяк близок его вкусу;
однако любит он дышать ради лолитиных глаз.
Отсутствие Лолиты равнозначно отсутствию водного простора, а следовательно – и динамики простора «обжитого» обывателем пространства.
Не возвращается Лолита вот уже как два дня.
Жены моряков,
полный полицейский,
одержимые 96-м,
привыкшие к дуновениям Сантьяго, –
[все они] украшаются терпением…
Так добро пожаловать – узрите линии чаек,
верные аромату блестящей Лолиты!
Мистическое «вкушение» Лолиты невозможно за пределами морской глади, мирового «зерцала», хранящего и человеческий bios, и физическую vitae. Нахождение и растворение в нем вполне соответствует суфийскому учению об устремлении аскета к вездесущему Абсолюту; таким образом, «пульсирующая» в мироздании женственность «Гейз» разливается в истоке моря и реки, маня своей «по́лой» формой настоящего «пневматика», презирающего рациональность и обожествляющего сенсуальность, чувственность – внешнюю и внутреннюю. Вновь присутствие-в-Другом, не раз упомянутое выше, выдвигается одержимым «лолитианой» поэтом на первый план – но на этот раз с очерчиванием пунктира неизбежного «молчания-отсутствия»: Лолита как символ, символ религиозный a priori; онтология творчества природы – как трансцендентно-имманентная, мировая и вне-мирная реальность.
Наконец, «женское» прочтение знаменитого романа Набокова принадлежит саудовской поэтессе 'Абир Зики. Герменевтика «лолитианы» Зики крайне проста и вместе с тем психологична: порочная бесконечность лирического Другого заменяется в ней ответственностью палача, насильника-невольника.
Друг мой!
Ты был как ребенок, получивший куклу,
уставший от нее,
оторвавший ей голову и бросивший ее далеко […]
она же была бесхитростна.
«Обесчестивший» когда-то девушку и «забывший» о ней мужчина все равно пленен неким женским протообразом, несущим имя Лолиты, ее тело – но не ее черты. «Лолита» – «имя сущности», но не «имя ипостаси»; страсть к Лолите – влечение неподвластной времени или этике мужской физиологии.
Это – твой возраст?
Твои морщины?
Твои седые волосы,
или время перемен? […]
Я вижу, как Лолита течет в твоем теле как наркотик;
она сильней, чем все открытия мира.
Метафоры, неоднократно использованные Набоковым в дневнике Гумберта Г., оборачиваются Зики против безликой тяги к очередному телу – единой «Лоло». «Огонь чресел» (I, 1) выжигает все, кроме конечно же самого себя:
Ты одержим ее чарами,
ее светом в своей жизни,
своими желаниями,
своей эрекцией,
ее сладостью,
воспламеняющей язычки
пламени в твоей груди.
«Оставленное дерево, цветущее по весне и мечтающее» – таков удел обезличенного человека, по Зики, влюбленного в Лолиту как в символ – но на этот раз символ, рассекающий неделимый Эрос на «потенциальный», интуитивно ожидаемый, и «актуальный», изначально неполноценный, полюса. Разорванность эротического чувства вне цельного психопневматического восприятия, как и в casus Humbert, приводит, согласно саудовской писательнице, к потере всякого чувства, вырождению семейной и творческой жизней антропоса, чей покой впоследствии будет связан с глубинным, неустранимым рессентиментом – физиологическим и креационным, творческим.
Такова «арабская» Лолита – быть может, наиболее русская среди всех «Лолит» мира. Возвращение образу развратной, но чувственной нимфетки