— Штрафной изолятор и барак усиленного режима. Штрафняк — тот же карцер. Неотапливаемый всегда холодный и сырой. Пайка ещё меньше. Горячая баланда раз в три дня. Максимальный срок пятнадцать суток, но могут добавить. Оттуда можно выйти и вперёд ногами. БУР — тот же барак, но с более строгим режимом содержания.
— И что? Пожаловаться никому нельзя? — блеснул стеклами очков бывший замполит полка.
Его историю тоже знали. Отмечая с другими офицерами победу и будучи навеселе, он салютовал из зенитной установки «эрликон» в небо. Стволы повело вниз, и он перерезал надвое троих, паливших тоже в небо из пистолетов.
— Почему? Можно, — хмыкнул рассказчик. — Только начальству это до фени. Жалуйся хоть генеральному прокурору.
— Ну дела, — покачал головой одноухий солдат. — А кто в лагере главный?
— Начальник. Зовут «хозяин». Помню, когда сидел первый раз, у нас был добрый. По утрам на разводе разбивал одну-две морды. Не больше. А вот в соседнем лагере зверь. Как-то заморозил пятерых отказников от работы.
— Брешешь.
— Век воли не видать, — Шаман щёлкнул ногтём по зубу. — Приказал построиться отдельно и дал команду поливать водой из брандспойта.
— И что? Насмерть?
— Мороз был за сорок. Превратились в ледяшки.
— А потом?
— Сактировали. Мол, замёрзли по дороге.
В теплушке наступила тишина. Ритмично постукивали колеса.
— И что, все заключенные так живут? — нарушил её бывший военфельдшер.
— Кроме блатных, — последовал ответ. — Им тюрьма родная мама.
— Так мы ж о лагерях.
— Они типа курорта. Там «люди» (так себя называют) не работают, считается западло[47]. Жрут, развлекаются и играют в карты. Пашут только фраера — это остальные. У них же блатные отбирают всё, что понравится. Кого хотят, гнобят.
— А куда смотрит администрация? — вскинулся Трибой. — Это ж фашисты!
— В том-то и вопрос, — усмехнулся Шаман.
— Администрации это на руку.
— Почему? — отобрав у кого-то бычок, Трибой нервно затянулся.
— Блатные ей помогают. Фраеров понуждают пахать и держат в страхе. Кто пытается кипятиться[48], избивают, а то и ставят на перо[49]. Обе стороны это устраивает. Чекисты имеют выработку, а блатари вольготное житьё.
— Вот твари! Мы четыре года в окопах, а ворьё жирует! — возмутились многие. — Приедем, порвем.
— Это вряд ли, — хмыкнул бывший вор.
— Систему не поломаешь. Ладно. Кто хочет постираться?[50] — достал из кармана засаленную колоду.
Желающие сразу же нашлись.
— Только не у нас. Валите в другое место, — сказал из своего угла Лосев, не терпевший карт.
Шаман играл виртуозно, был в этом деле мастер. На кон ставились сахар с махоркой, реже трофейные портсигары, зажигалки и перочинные ножи.
На одном из перегонов в конце состава возникла стрельба. Паровоз ту же сбавил ход, зашипели тормоза. Стал. Вдоль вагонов понеслась охрана.
— Не иначе кто-то сбежал, — предположил Шаман. — Ховай всё лишнее, мужики. Будет шмон.
Их вещмешок с продуктами давно лежал в нычке[51], устроенной в головах за обшивкой теплушки. Не ошибся Шаман. Спустя короткое время донеслась команда. По гравию затопотали сапоги, откатились двери. Всех выгрузили и построили вдоль состава.
— На колени, твари! — заорал начальник конвоя, а шеренга краснопогонников напротив лязгнула затворами винтовок и ППШ. Часть заключенных исполнила команду, другая нет. «Огонь!» — махнул начальник пистолетом. Над головами пронесся свинцовый дождь. Опустились все, кроме Лосева. Тот, побледнев лицом, остался стоять.
Начальник приблизившись, взвел курок «ТТ».
— Считаю до трех! Раз, два…
Шаман, стоявший на коленях сзади, рванул за стопы. Николай повалился лицом вниз.
— Так-то лучше, — скривил губы старший лейтенант. Сняв с боевого взвода, сунул пистолет в кобуру. Обернулся: — Начинай!
Конвойные по двое запрыгнули в теплушки. Начался шмон. Длился он почти час. Нашли несколько финок с ножами, две бритвы и миниатюрный, похожий на игрушку браунинг. Начальник кивнул, унесли в штабной вагон.
— А теперь беглецов! — приказал сержанту.
От последней теплушки за ноги приволокли двоих. В измазанных кровью задравшихся, прошитых пулями гимнастёрках.
— Так будет с каждым, кто попытается сбежать! — начальник прошёлся перед стоящими на коленях. — Всем трое суток без горячего! Встать! На погрузку!
Конвойные, охаживая заключенных прикладами, загнали всех в теплушки. Закрылись двери, лязгнули опускаемые крюки. Спустя короткое время по вагонам прошла дрожь, набирая ход, завертелись колеса.
— Зверьё, — сняв очки, протер стёкла грязным носовым платком замполит.
— Обычный конвой, — хмыкнул Шаман. — Вот лагерные, те звери. А ты, Никола, не при буром, — покосился на майора. — Он мог тебя запросто пустить в расход. А потом списать на побег. Как тех горемык.
Лосев молчал, отвернувшись к стенке. На душе было погано.
Три дня питались всухомятку, запивая пайку водой. Дошло дело до заначки, поделились с соседями. Чуть позже узнали, что беглецов было трое. Один ушел. Ребята разобрали часть пола в теплушке и выбрасывались на ходу.
— Да, тут смелость нужна, — пожевал соломинку Громов. — Остальные сдрейфили.
— Или не успели, — возразил Трибой.
Как-то ночью (поезд шёл по тайге) состав основательно тряхнуло. Заскрипели тормозные колодки. Встали. Через полчаса по составу прошла дрожь, снова тронулись. А в обед кроме хлеба впервые за всю дорогу выдали наваристый суп. Ночью паровоз сбил матерого медведя. Конвой забрал мясо, а заключенным сварили первое из костей и потрохов.
— Жирный был мапа[52], — обгладывая кость, довольно урчал Василий.
— Почему мапа? — спросил Громов, активно черпая ложкой.
— Так у нас уважительно зовут медведя. Типа старый и мудрый человек.
— Как погляжу, у вас все звери люди, — рассмеялся Трибой.
— Это хорошо. А вот если люди звери, плохо, — философски изрёк удэге.
Поезд уносил их всё дальше, жара спадала. Сибирь кончилась.
— За ней Дальний Восток, — пробубнил Шаман. — Край света.
Пейзаж тоже разительно поменялся. Вместо средне-русской равнины теперь тянулась сплошняком тайга с каменными гольцами[53] и волнистыми увалами, в долинах холодно мерцали реки и озёра. Небо стало выше и бледнее, в зелени лесов появилась желтизна.
Однажды утром в теплушке почувствовался сладковатый запах. К такому привыкли на фронте. Причину определили быстро: власовцы под нарами задушили своего и несколько дней получали на него хлеб с баландой. На очередной стоянке сообщили конвою, тот воспринял всё спокойно. Начальник приказал вытащить, сактировать и закопать под насыпью.
В одну из ночей, когда кругом стоял храп, Лосев рассказал друзьям, что у него в голенищах сапог деньги.
— Сколько? — тихо спросил Трибой.
Николай назвал сумму. Громов даже присвистнул. На него зашикали.
— Будем охранять, — дохнул на ухо Шаман. — На них в зоне много чего можно.
Миновав Читу и Хабаровск, выехали на побережье Татарского пролива. Вдоль него тянулась затянутая туманом горная гряда, внизу — обширная бухта с морскими судами и посёлком. Здесь железная дорога заканчивалась.
Алела утренняя заря. Стали выгружаться.
Далее, уважаемый читатель, следует сделать отступление.
Места, куда попали герои, именовались государственный трест «Дальстрой» и являлись грандиозным проектом. Реализовывался он Главным Управление строительства Дальнего Севера НКВД СССР. Созданный постановлением ЦК ВКП(б) в 1931-м году, трест занимал пятую часть территории Советского Союза, включая в себя Магаданскую область, Чукотку, Якутию, Хабаровский и Приморский края. Ранее проведенными геологическими изысканиями там обнаружились значительные запасы золота, серебра и других полезных ископаемых, необходимых для дальнейшей индустриализации. «Дальстрой» должен был стать не просто крупнейшим промышленным центром Северо-Востока страны по их добыче, но с учетом особых условий деятельности и географического положения решать ещё целый ряд задач. Прежде необжитая и неосвоенная территория Северо-Востока включалась в единый народнохозяйственный комплекс государства, занимая в нём основное место как источник золотовалютных резервов для первостепенных нужд. Районы Колымы, наряду с Камчаткой, приобретали важное военно-стратегическое значение как составная часть единого оборонного пространства ДВК. Промышленный комплекс треста создавал для этого необходимую материальную основу, а «трудовая армия» заключённых рассматривалась как потенциальный резерв РККА на Дальнем Востоке. Мобилизационными планами предусматривалось в случае непосредственной угрозы со стороны сопредельных государств сформировать из заключённых стрелковую дивизию штатной численностью от восьми до двенадцати тысяч человек.
Территория «Дальстроя», имевшая тенденцию к расширению, выделялась в особый, практически автономный район. По уровню властных полномочий он находился вне подчинения органов советской власти на местах. Все решения о деятельности принимались на уровне ЦК партии и СНК[54], носили секретный характер.
«Дальстрой» формировался как огромный, жёстко централизованный индустриальный лагерь, основу рабочей силы которого составляли заключённые. Во главе структуры стоял директор, осуществлявший всю полноту власти и наделенный чрезвычайными полномочиями. В тресте имелись собственные карательные и судебные органы, он мог взимать государственные налоги. Товары же, покупаемые «Дальстроем» для своих нужд, ими не облагались. Вся выручка от реализации продукции, реализуемой по коммерческим ценам (в том числе водки и табака), оставалась в распоряжении треста. Пользовался он правом и на монопольное распоряжение природными ресурсами на своей территории, что снимало любые ограничения по лесоразработкам.