Там за дощатым столом, на лавке у стены расположились четверо. С потолка свисала керосинка, давая неяркий свет и потрескивая. Сидевшие прихлебывали чифирь из кружек, закусывая сухой корюшкой. Здесь же стояла миска с красной икрой. В ней торчала ложка. Пришедшие остановились у стола.
— Мы пришли, Артист, — сказал Шаман.
Тот сидел в центре, по пояс голый, на груди наколка — храм с куполами. На боку длинный шрам.
— Коли так, присаживайтесь, — кивнул на лавку напротив. — Оса, — ещё чифиря, — покосился в темный угол.
Там что-то брякнуло, послышалось журчанье, возник молодой парень. Молча поставил перед гостями две парящих кружки и упятился назад.
— А что это у тебя на фронтоне за цацки? — взяв свою кружку в руки, отхлебнул Шаман. Лосев сделал то же самое. Напиток этот знал, в бытность ротным не раз пил со штрафниками. Готовился чифирь просто. На пол-литра воды стограммовая пачка чая. Дважды перекипятить и дать чуть отстояться. Напиток бодрил, снимая усталость.
— Воры, — усмехнулся Артист. — Нравятся?
— Да как-то непривычно.
— Привыкай, Шаман. Теперь им всем хана. Эти не хотели взять кайло в руки, теперь проветриваются. Отлавливаем на пересылке остальных. До нового этапа с материка.
— И кто ж тебе дал такие права? — Шаман отхлебнул снова.
— Война, — Артист отодвинул кружку. — Я на фронте с сорок второго. Пошел из лагеря добровольно. Был у Рокоссовского на Донском, а потом на Центральном. Дослужился до капитана, командовал ротой автоматчиков. Имел ордена «Красного знамени» и «Суворова», победу встретил на Балтике. А потом влип. Побаловался с немкой. Ну и меня снова в лагеря. Законники[60] за своего не признали. Ты, говорят, ссучился. И решили трюмить[61]. Не вышло. Одного пришил, другого изувечил. Начальники хотели мотать новый срок, с ними договорился. Я, мол, опускаю[62] блатных, а вы мне снисхождение. Дали зеленую улицу. Подобрал из таких же, как я, «бывших» ребят и для начала кончили на той зоне всех авторитетов. Чекистам понравилось. Сами уже не справлялись. Ну и пошло поехало. Навели порядок ещё в двух зонах, а теперь перебросили сюда. У меня теперь две сотни рыл, хлопцы оторви да брось. Я комендант пересылки, остальные — в лагерных придурках[63]. Блатные поджали хвост, зону держим вот так, — сжал мосластый кулак. — Ну и хозяин доволен. Меньше головной боли.
— М-да, — хрустнул рыбкой Шаман. — Красиво, Артист, рисуешь.
— Так я чего звал? — подмигнул. — Давайте с майором и вашей кагалой к нам. Всех, конечно, не могу, но на десяток-другой с чекистами договорюсь.
— И что дальше? — закончив пить чифирь, отодвинул Лосев кружку.
— А дальше поставим раком весь «Дальстрой». Воров к ногтю, установим свой закон. Администрация «за», — наклонившись вперёд, хищно оскалился бывший капитан.
— Дело говорит Артист, — прогудел сидевший рядом здоровенный лоб с горелым лицом.
— Так что решайте, — подпрягся второй, в тельняшке. — Или будете пахать за блатных, как фраера.
Ещё двое сидели молча. Один, щурясь, дымил папиросой, сосед поигрывал финкой в пальцах с синими перстнями. Гости переглянулись.
— Тут подумать надо, — выдержал паузу Лосев.
— Ага. Быстро только кошки родятся, — утер шапкой лоб Шаман.
— Думайте до утра, — согласился комендант.
— Дня через три этап на Магадан. А оттуда, как в песне, возврата нету. За ответом придёт Жох, — кивнул на игравшего финкой.
Чуть позже, сунув руки в карманы телогреек (на дворе похолодало), оба возвращались назад. В небе мерцал ковш Большой Медведицы и серебрилась пелена.
— Быстро тут наступает осень. Одно слово, севера, — втянул голову в куцый воротник Шаман.
— А кто такие придурки? — спросил, хрустя инеем, Лосев.
— Ну, там повара, хлеборезы, кладовщики, фельдшера. Короче, всякая шваль, чтоб гнобить простого зека.
— Ясно.
— Чего ясно? — повернул лицо. — Тут, брат, надо шевелить рогами[64]. А ты о придурках.
Дальше пошли молча.
После вечерней поверки (все были налицо), охрана вышла из барака, грохнув дверью. Заскрипели лестницы и помосты, сверху посыпалась труха. Стали отбиваться[65]. Одни снимали телогрейки, чтобы укрыться, другие спали в них. Печки в бараке не топились, считалось, не сезон.
— Как прошла встреча? — спросил, стягивая сапоги, Трибой.
— На уровне, — улёгся на спину Лосев, заложив руки за голову.
— А если подробней? — привалился к стене Громов.
Василий, как обычно, молчал, суча из прихваченного в бане мочала тонкую верёвку.
— Ну, если подробней, слушайте.
И Лосев рассказал о состоявшемся разговоре.
— Такие вот, мужики, дела, — так закончил.
— Скорбные, — добавил Шаман.
— А что? Предложение интересное, — пошевелил пальцами на ногах танкист. — С какого перепугу мы должны подчиняться ворам? По мне, их лучше взять к ногтю.
— Я убивать люди больше не хочу. Это плохо, — покачал головой удэгеец.
— Так ты ж немцев стрелял, как белок?
— Э-э, то совсем другое дело, — отмахнулся рукой.
— А по мне, надо соглашаться, — наморщил лоб Шаман. — Я теперь ворам враг. А они мне. Ну а ты, Алексей, как? — взглянул на невозмутимо сидевшего Громова.
— Как все, — зевнул тот. — Можно и так, и эдак.
Мнения разделились, все уставились на майора.
— Мне война вот где, — приподнявшись, Николай чиркнул ребром ладони по горлу.
Возникло молчание, а затем Трибой сказал:
— Большинство против. В таком разе, братва, едем дальше.
Повернулся набок и захрапел. В мутное окошко над головой глядел серп месяца.
Утром, после завтрака в бараке нарисовался Жох. В кепке-восьмиклинке, теплой шерстяной ковбойке и штанах с напуском, заправленных в хромовые, гармошкой сапоги.
— Подумали? — держа руки в карманах, подошел к нарам, где сидели лосевские. Оглядел.
— Мы едем дальше, — сказал за всех Шаман.
— Так Артисту и передай.
— Вот оно значит как? — вскинул по блатному бровь. — Ну так хрен с вами, — харкнул на пол. И, повернувшись, враскачку двинулся обратно.
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
А ты не вейся на ветру.
Эх, карман, карман ты мой дырявый,
А ты не нра… не нравишься вору!
— затянул песню.
— Точно жох[66],— хмыкнул Громов.
А Василий нахмурился:
— Глаз у него плохой. Мёртвый.
— Слышь, Паша, — подвинулся Трибой к Шаману. — Вот ты говорил, этот самый Артист в прошлом налётчик. А чем занимался ты?
— Слесарил.
— Да нет. Я имею в виду, когда был блатным.
— Я ж сказал, слесарил. Это те, кто лазит по квартирам. Иначе — домушники.
— Получается, имеются и другие квалификации? Будь другом, расскажи.
— Зачем? — покосился. — Тоже хочешь приобщиться?
— Да нет, просто интересуюсь.
— Расскажи, Шаман. Мне тоже любопытно, — сел с другого боку Василий.
— Ну ладно, — положил ногу на ногу. — Значит так. Первая и самая уважаемая профессия — ширмач или карманный вор. Работает обычно в людных местах: на рынках там, в трамваях, кинотеатрах. Один или в паре. Единственное орудие труда — писка. Это остро заточенный гривенник или бритва. Потом, конечно, мы, слесаря. Квартиру обнести это вам не фунт изюму. Её надо присмотреть, чтоб было чего взять, подобрать ключи или вскрыть отмычкой. В крайнем разе фомкой. Тут работают трое-четверо. Ну и куш больше. Дальше идут майданщики — это которые воруют на вокзалах и в поездах. Ничего работа, но на любителя. Приходится много ездить. Есть ещё медвежатники — те курочат сейфы, каталы — обыгрывают фраеров в карты, и ещё штук двадцать профессий. Всё по интересам. Самые поганые — гопники, они же налётчики и мокрушники. Для них человека пришибить, что муху.
— Да, — прогудел Громов. — Специальностей больше, чем на флоте.
— Умельцы, однако, — почмокал губами Узала.
Лосев помалкивал. Он такое уже знал. Рассказывали когда-то бойцы его штрафной роты. А также он понимал, что с блатными ещё предстоит схлестнуться. И пребывал в раздумьях.
Как и предупреждал Артист, спустя три дня карантин закончился. Большую часть военного этапа оставили для последующей отправки в местные лагеря. Вторую, три сотни человек (там оказалась и группа Лосева), приказав взять вещи, ранним утром погнали в порт.
Навстречу летел холодный ветер, вышибая слезу. В небе клубились тучи. Ниже плыл стрелою портальный кран, доставляя на берег грузы. У причалов, в свинцовой воде застыли несколько судов и барж.
Ворота с пулеметной вышкой рядом, скрипя, отворились, раздалась команда «Вперёд!» Зашаркали подошвами. Подвели к одному из судов. С высокой надстройкой, черными крутыми бортами и чуть дымящей трубой. На носу белой краской значилось «Джурма».
Спущенное на воду более двух десятков лет на верфях Роттердама, оно имело название «Бри-эль» и в 1935-м было куплено СССР, получив новое имя. «Джурма». В переводе с эвенкийского — «Светлый путь». Использовалось судно для перевозок грузов и заключенных по маршруту Владивосток — Магадан. Через четыре года в районе пролива Лаперуза заключенные устроили на борту судна бунт, требуя захода в иностранный порт. Бунт был жестоко подавлен. При этом несколько десятков арестантов были убиты и выброшены за борт на корм рыбам.
На пароход по крутым носовому и кормовому трапам уже шла погрузка. Конвой с двух сторон подталкивал в спины, сотни ног звенели по ступеням.
— Всё равно не поеду, в гробину мать! — истошно донеслось сверху, вниз полетел человек.
«Шух!» — взлетели вверх брызги и опали. Больше не появился.
Погрузка застопорилась, возник шум, «Продолжать движение!» — активно заработали прикладами солдаты. Возобновилась.