— Да, видать, нельзя было тому бедолаге в Магадан, — сказал кто-то из стоящего этапа.
Как только последний из подымавшихся исчез, стали грузить военных.
— Шевели копытами! — усердствовал конвой.
На палубе всех погнали к носовому трюму, скользя и матерясь, спускались по трапу вниз. Там, в металлическом пространстве, тускло горели на подволоках фонари в сетках, по бортам в несколько ярусов тянулись нары, над ними сипел в трубах пар.
— Занимай кубрик, братва! — шмякнул на доски мешок Громов.
Начали устраиваться.
— Словно в каземате, — буркнул Трибой, когда расположились на одних из нар, поближе к люку. — Пароход случаем не течёт? — мазнув рукой по борту, показал мокрую ладонь.
— Не дрейфь, Сёма, — успокоил моряк. — Это всего лишь конденсат. По виду коробка[67] прочная.
— Тогда ладно, — утёр ладонь о штаны.
Осмотрелись. Помимо их этапа тут уже была масса гражданских из тех, что погрузили раньше. Набили корабль под завязку.
Спустя короткое время вверху бахнул стальной люк, звякнули кремальеры[68], звуки снаружи исчезли. Остались только внутри: негромкие разговоры, шорох тел и сипенье пара в трубопроводах. Воздух, постепенно густея, становился спёртым.
— Так на хрен задохнемся, — стянув с плеч телогрейку, расстегнул Шаман ворот гимнастерки.
— Не. У нас место клёвое. Рядом с трапом. Да и вентиляцию должны включить в море, — сказал Громов.
Минут через тридцать корпус судна задрожал, донёсся длинный гудок. Отчалили.
— Вроде как тронулись, — утёр рукавом лоб Василий. — Никогда не плавал по морю.
— А я плавал на шаланде по Чёрному. Отдыхал у приятеля в Крыму, — мечтательно произнес Трибой.
— Сколько, интересно, ходу до Магадана? — улёгшись рядом, подпер Лосев голову локтем.
— На пересылке местные толковали, дней семь-восемь, — откликнулись сверху.
Между тем народ в трюме постепенно осваивался: начались хождения и разговоры, сиплый голос звал какого-то Степана, потянуло запахом махры.
— Пойду-ка прошвырнусь и я, — спрыгнул с нар Громов и двинулся по проходу в сторону кормы.
Вернулся минут через двадцать, влез обратно и сообщил:
— Там в конце, у переборки гальюн, а среди гражданских полно блатных. Уже режутся в карты.
— Значит, скоро начнут раздевать остальных, — хмыкнул Шаман. — Будет, что ставить на кон.
И не ошибся. Спустя час в той стороне стали раздаваться брань и крики: «Снимай клифт[69], падло!» Кто-то проигрался. А по проходу зашмыгали вёрткие парнишки, цепко оглядывая этап.
— Эй, фраер, — тормознул у секции один и похлопал по хромовому сапогу Трибоя. — Давай меняться, — ткнул пальцем в свои опорки.
— Утри сопли, — лениво ответил тот. — И гуляй дальше.
— Ах так! — цикнул слюной в пол. — Ну, погоди, сука.
Вскоре он вновь явился, сопровождаемый несколькими блатными постарше.
— Этот, — ткнул пальцем. — Не хочет меняться.
— Ты чего обижаешь мальца, козёл? — приблизился вплотную один. Сутулый и с длинными обезьяньими руками. Растопырив ладонь, попытался мазнуть Трибоя по лицу, не получилось. Семён уцепил сутулого за чуб и грохнул мордой о нары.
— Людей[70] бьют! — завопил второй, выхватывая из-за голенища финку. Завязалась свалка. Их другого конца трюма повалила толпа блатных, на них сверху прыгали фронтовики. Замелькали кулаки, сворачивались скулы и носы, в воздухе повис мат.
Гражданские, не вмешиваясь, подняли крик и гвалт, шум побоища нарастал. Разъярённый Громов, оторвав поперечный брус, хряскал воров по головам, Лосев молча наносил удары ребром ладони. Узала грыз визжавшего блатняка за ухо, рядом Шаман ломал второму горло.
Когда всё достигло апогея, вверху загрохотал люк, оттуда заорали в рупор:
— Прекратить! Или дадим вниз пар!
На пересылке ходили слухи, что несколько лет назад, когда при перевозке заключенных в Охотском море на «Джурме» вспыхнул бунт, команда пустила в трюм пар, сварив заживо часть этапа.
Крики сразу же начали стихать, драка прекратилась, средний проход очистился. На окровавленной палубе остались пять трупов.
— Убитых наверх! — снова гавкнул рупор. — Быстро!
С нар спрыгнули человек десять, ухватив побитых подмышки и за ноги, покарабкались по трапу. Вскоре, тяжело сопя, спустились вниз. Люк захлопнулся.
— Наши есть? — спросил Лосев, когда проходили мимо.
— Есть один.
— Кто?
— Замполит.
— Жаль комиссара. Хороший был мужик. Но ничего не попишешь.
По кругу пошла цигарка, отдышались.
— Так. Пошли к ворам, — сказал Лосев своим и первым слез с нар.
По дороге Трибой кликнул ещё трех крепких ребят, загремели сапогами по палубе.
Блатные занимали в середине пять секций. Пришедшие остановились напротив.
— Кто старший? — спросил Лосев.
— Ну, мы? — раздалось из одной. — Чего надо?
— Поговорить.
— Залазьте.
Лосев, Трибой и Громов забрались на второй ярус. Остальные во главе с Шаманом, игравшим надетым на кулак отобранным кастетом, остались снизу.
На сальных ватных одеялах, расстеленных поверх нар, в глубине полулежали двое. Мордастый крепкий амбал с замотанной окровавленной тряпкой головой и второй, постарше. Лицо, обтянутое сухой кожей, напоминало череп. Перед ними дымились две кружки чифиря и лежал кусок сахара-сырца размером с кулак. Из темноты выглядывали ещё несколько рож — шестёрки[71].
— Значит, слушать меня внимательно, — исподлобья взглянул Лосев на воров, когда уселись напротив. — Гражданских не обирать и с нашими не залупаться. Сидеть тихо.
— А то што? — скривил губы мордастый.
— Передавим ночью как цыплят. У фронтовиков это просто.
— Вот так, — наклонился вперёд Громов.
Взяв в лапу сырец, сжал. Тот хрустнул и рассыпался в песок.
— Здоровый, гад, — прошептал кто-то из шестёрок.
— Мы услышали, майор, — выдержал паузу череп. — Но попомни, в Магадане ты не жилец. Это сказал я, Кащей.
— Там поглядим. Я тоже не пальцем деланный. Бывай.
Спрыгнув вниз, пошли обратно. Когда забрались на нары, Лосев поинтересовался у Шамана:
— Ты его знаешь?
— Когда-то слыхал. Известный авторитет в Сибири. Так что поберегись.
— А сырец, Лёха, ты хрупнул лихо. Он же что булыжник, — хлопнул Громова по спине Трибой. — Блатных впечатлило.
— Да ладно, — прогудел тот. — Это семечки.
Силу моряка друзья знали. Ещё в эшелоне, когда ехали по Европе, удэге решил сделать шило. Он был хозяйственный мужик и не сидел без дела. Присмотрел в вагонной обшивке подходящий гвоздь и стал колупать перочинным ножиком древесину.
Громов с минуту наблюдал, а потом сказал: «Дай я». Ухватил двумя пальцами за чуть выступавшую шляпку, краснея, потянул. Завился дымок, пахнуло горелым. Гвоздь с визгом вышел из стены.
— На, — протянул Василию.
Блатные после побоища и обещания майора притихли. Дальше плыли спокойно.
Раз в сутки вверху гремел люк, на верёвке вниз спускали мешки с хлебом. Этапники делили его на пайки, запивали ржавой пресной водой из судового трубопровода.
На третий день вонь и духота в трюме стали нестерпимыми, опять возникло недовольство. Охрана начала выпускать партиями на воздух. С надстройки на палубу пялился спаренный пулемет, по бортам охрана с винтовками наизготовку.
И тут выяснилось, в кормовом трюме везли женщин. Человек триста. Их тоже выводили на прогулку за натянутой металлической сеткой. Большинство испуганные и подавленные, но имелись и другие. Эти выглядели свежее, держались отдельной группой. Некоторые курили и перебрасывались с мужиками солёными шутками.
Ты не стой на льду,
Лед провалится.
Не люби вора,
Вор завалится.
Вор завалится, будет чалиться,
Передачу носить не понравится!
— отбила чечетку одна, молодая и довольно симпатичная.
— А ничего бабёнка, — толкнул в бок Громова Трибой. — Я бы с такой перепихнулся.
— Оторви да брось, — хмыкнул Шаман. — С их шоблой лучше не связываться.
— Это почему? — спросил Василий.
— Потом расскажу. Не мешайте дышать озоном.
Воздух между тем был чистым и холодным, как само море. С отливающей ультрамарином водой до затянутого дымкой горизонта, парящими в бледном небе альбатросами и изредка появляющимися в волнах сивучами. Пароход резал стальным форштевнем морскую зыбь, размеренно стучали машины.
Через пятнадцать минут последовала команда «Вниз!», пришло время очередной партии. Спустились в вонючий трюм, влезли на опостылевшие нары.
— Ну, давай, что там за история про воровок?
— придвинулся к Шаману Трибой.
— История была занимательная, — прилёг тот на бок и ухмыльнулся. — Тогда я отбывал свой третий срок близ Норильска, на золотом прииске. Там сильно захворал и попал в больничку. Вышел спустя два месяца. А поскольку на тяжёлых работах использоваться не мог, меня с ещё двумя доходягами отправили южнее, на подсобное хозяйство. Там выращивали овощи и свиней для администрации ГУЛАГа Красноярского края. Хозяйство состояло из лагпунктов, и работали там в основном женщины. Привезли нас в один, сдали по акту и сразу в баню. Вымылись, хотели одеваться, ан нет. Заходят человек пять баб и давай пялиться.
— Вот этот вроде ничего, — кивает на меня одна, здоровенная кобыла. — Если подкормить, в самый раз. Посмеялись и ушли.
Одного из ребят определили плотником на теплицы, а меня со вторым, звали Рябой, в бойлерную. Кидать уголь в топку, выносить шлак и греть воду.
На следующее утро, только заступили, приходит та самая кобыла. В форме, с погонами лейтенанта.
— Будем знакомы, — говорит мне, — Валя.
— Паша, — отвечаю. — Очень приятно.
— Я тут начальник охраны, будешь моим любовником. Ясно?