На следующее утро Айдашев доложил Кутовому о чрезвычайном происшествии в штрафном изоляторе. При этом присутствовал и Серебрянский.
— Так, говоришь, одного убил, а второго покалечил? — пробрюзжал начальник.
— Именно, — кивнул старший лейтенант.
— А на хрена ты их к нему посылал? — нахмурился заместитель по режиму.
— Повоспитывать, — блудливо забегал глазами Айдашев.
— Ну, вот и повоспитывал. Как спишем?
— Возбужу уголовное дело об умышленном убийстве и причинении тяжких телесных повреждений.
— Точно, — ухмыльнулся Кутовой. — Получит, тварь, высшую меру и вопрос будет снят.
— Не согласен, — возразил Серебрянский. — Этот Лосев весьма авторитетный у фронтовиков. А их у нас, считай, батальон. Как бы не возникли беспорядки. Что тогда? — обвел взглядом собеседников.
Те напряглись. Оба помнили такие в 42-м на Воркуте, получившие название «Ретюнинский мятеж». Тогда были убиты более семидесяти охранников и повстанцев, пятьдесят участников приговорены к расстрелу. Этим всё не кончилось. Нагрянувшая комиссия из Москвы усмотрела в действиях местного лагерного начальства преступную халатность и ряд из них сами попали в лагеря.
— А что? Есть к тому предпосылки? — тревожно спросил Кутовой.
— Да. Мои «режимники» докладывают о нездоровых настроениях среди заключенных в зоне.
— Что конкретно?
— Они недовольны ухудшением питания, увеличением числа «придурков» из воровского окружения и начавшимися издевательствами со стороны блатных. Кстати, а ты почему молчишь? — покосился Серебрянский на Айдашева. — Или твои сексоты зря жрут хлеб?
— Что скажешь? — тяжело уставился на «кума» начальник. Ему всё это не нравилось.
— Я именно об этом хотел сегодня доложить, — Айдашев наморщил лоб.
— Слушаю.
— Такая информация действительно есть. Уже веду оперативную разработку[90].
— Срал я на твою разработку! — начальник налился краской. — Что конкретно предпринимаешь!?
Ответа не последовало.
— Значит так, — Кутовой выпучил рачьи глаза. — Этого Лосева пока не трогать. Разработку завтра же мне доложишь. И смотри, б… Ты меня знаешь! — постучал пальцем по крышке стола.
Серебрянский, наблюдая это картину, сидел с невозмутимым видом. Он был карьеристом и ненавидел Кутового, перебежавшего ему дорогу. Судьба Лосева была майору безразлична, а начальника он решил свалить. Наведя по своим каналам справки, заместитель узнал, что тот переведен сюда с понижением. Его уличили в служебных злоупотреблениях, пьянстве и мздоимстве. На новом месте Кутовой всё это продолжил, и майор собирал на подполковника досье. С Айдашевым столкнул умышленно, чтобы поссорить. Лосева же Серебрянский хотел заполучить в союзники. Пригодится.
Когда срок наказания истёк, Николай вернулся в лагерь. За это время там случились изменения. По указанию сверху нормы выработки увеличили, как и трудовой день. Теперь он длился одиннадцать часов. Усилился и режим. Все передвижения внутри зоны разрешались только строем во главе со старшим. На ночь двери бараков запирали.
— Такие вот у нас невеселые дела, — встретили Лосева в бригаде.
— Ну а ты как? Грев[91] получал? — взглянул на него Трибой.
— Получал, ребята, спасибо.
— Это все Шаман расстарался, — прогудел Громов.
— Да ладно, — махнул тот рукой. — Проехали.
Удэге же развернул укутанный в тряпье котелок, из-за голенища валенка достал ложку и протянул Лосеву:
— Кушай. Для тебя мал-мал подогрели.
— Слышь, Васёк, расскажи, какое ты письмо получил, — толкнул удэге в бок Трибой.
— Получил, — растянул в улыбке губы Василий. — От отца с Амура.
В январе его земляк Уйбаан освободился из лагеря и выполнил поручение.
— И что в письме? — с аппетитом хлебая баланду, спросил Лосев.
— Отец пишет, все живы-здоровы. Собаки тоже. Приедет весной на свиданку.
— Везучий ты человек, — вздохнул Шаман.
— А я вот своей отправил два письма — молчит.
— Ничего, будет и тебе, — заверил Василий.
— Точно знаю.
— Откуда?
— Подя сказал, однако. Это наш бог огня.
— Ты что? Специально про меня спрашивал?
— Про тебя и всех нас, — кивнул удэге. — Подя обещает удачу.
О том, что он верит в своих богов, друзья знали. В первые дни работы на делянке Василий вырезал из лиственничного корня божка величиной с детскую ладошку. Натёр сажей из костра и хранил в тайнике на шконке, часто молясь ему перед сном непонятными словами. Это считали чудачеством, внимания не обращали.
Делянка, на которой трудилась бригада Лосева, уходила вглубь тайги всё дальше. Скрипели пилы, рушились в обхват лиственницы. Стучали топоры, трещали поясницы от усилий.
Конвой становился злее, их паёк тоже стал скуднее. Перекуров они не давали. В один из таких дней, когда смена подходила к завершению, пожилой зэк Антипов, бывший связист, вместе с напарником раскряжёвывал очередное сваленное дерево. Обрубая верхушку, случайно зашел за затес на соседнем дереве.
В тот же миг сбоку щелкнул затвор и хлестко ударил выстрел. Антипов удивленно развернулся, выронив топор, упал навзничь. Снег окрасился кровью.
— Ты что сделал, гад! — побросали остальные работу.
— Стоять! — набежали от костра свободные конвоиры, тыча в бригадников стволами винтовок и автоматов.
— Продолжать работу! — расстегнул кобуру старший, — Ну! — взмахнул «ТТ». — Иначе положим ещё. И спишем на попытку к бегству.
Тихо матерясь и оглядываясь, заключенные разбрелись по местам. Снова зашоркали пилы, вяло застучали топоры. Бригадир стоял молча, побледнев и до боли сжав кулаки.
— Ну а ты что застыл, Лосев? — спрятал пистолет младший лейтенант. — Выдели двоих, пусть отнесут к сторожке. И не зыркай так на меня, — отвёл глаза. — Приказ начальника удвоить за вами бдительность.
— Ясно, — Лосев харкнул на снег и обернулся назад, — Громов!
— Свидерский, Парамонов! — призывно махнул рукой помощник. — Отнесите убитого куда сказали.
Те подошли, взяли тело за ноги и подмышки, угрюмо исполнили приказание.
Назад шли в густых сумерках, мела поземка. По бокам конвой, сзади сани. В них заиндевелый труп Антипова.
Спустя месяц случилось новое «ЧП». При обрубке сучьев заключенный Ивашко, самый тихий и безропотный, отрубил на руке четыре пальца.
— Прости, Николай Иванович, — прошептал, когда бинтовали тряпкой. — Больше не могу. Сил нет.
И заплакал.
По возвращению в лагерь его отправили в санчасть, а оттуда в «хитрый домик» к Айдашеву. Тот возбудил дело по членовредительству.
Вскоре Лосев с Громовым заметили, что бригаде занижают выполненные объемы работ. По их замерам (делали каждый вечер в конце смены), план перевыполняли. А в документах нормировочного отдела значилось сто процентов. В результате зачёты не шли, пайка оставалась средней.
Зашли после смены в контору, находилась недалеко от вахты.
Ивлева уже убрали, администрация заменила его новым нормировщиком по фамилии Гримайло. Был он из бандеровцев, по слухам сексотил на Айдашева, с ним предпочитали не связываться. В кабинете он находился один, отдуваясь, пил чай с рафинадом. Потрескивала в углу печка, на стене висела диаграммы и новенькие шапка с бушлатом.
— Чого трэба? — неприязненно взглянул из-под сросшихся бровей.
— Почему занижаешь нам выработку? — сели на скамейку у стола.
— Нэ розумию, — хрупнул очередным куском.
Объяснили. Забегал глазами.
— То вказивка «кума». Вин наказав, — отодвинул кружку.
— По другим бригадам тоже?
— Ни. Тилькы по вашей.
— В таком случае слушай меня внимательно, — жёстко сказал Лосев. — Уточнишь показатели как надо и больше не смей крысятничать.
— А попробуешь ещё, ночью придём в барак и удавим, — наклонился к хохлу Громов. — Ты нас знаешь.
— Знаю, — побледнел Гримайло. — Усэ зроблю, хлопци. Нэ сумливайтэсь.
— Ну, смотри, — встали со скамейки. — Мы тебя предупредили.
В конце месяца по бригаде значилось перевыполнение, пайка стала весомей, пошли зачёты.
Кутовой, желая разрядить обстановку в лагере (теперь Айдашев регулярно докладывал её начальнику), решил организовать для заключенных небывалое воспитательное мероприятие. Ещё в начале 20-х в Соловецких лагерях началась так называемая «перековка», получившая одобрение Сталина. Она заключалась в идеологической обработке осужденных в целях превращения в законопослушных граждан, активных участников социалистического строительства. Идейным вдохновителем выступил сподвижник Дзержинского — Берзин, один из организаторов и создателей ГУЛАГА, а главными пропагандистами целая группа советских писателей из ста двадцати человек во главе с Максимом Горьким. Для них организовали экскурсию по построенному заключенными Беломорканалу с посещением образцово-показательных лагерей. Там под гром оркестров гостей радостно встречали «перековавшиеся», а писатели выступали с пламенными речами, славя Отца всех народов и чекистов.
Культ ударничества достиг тогда в масштабах страны высшей точки. Лагерные художники рисовали портреты лучших «каналоармейцев», лагерные актёры и музыканты давали для них специальные представления. Ударников приглашали на многолюдные слёты с песнями и речами.
Во второй половине 30-х с этим решительно покончили, поскольку заключенные теперь стали «врагами народа» и не могли быть ударниками. Однако когда руководство лагерями перешло к Берии, язык «перековки» снова стали брать на вооружение. К сороковому году каждому лагерю было предписано иметь по крайней мере одного воспитателя, библиотеку и клуб. Там давались самодеятельные спектакли с концертами, проводились политзанятия.
Этим и решил воспользоваться Кутовой.
Он связался с Магаданским управлением лагерей, где у него имелись связи, и договорился о выезде в лагерь агитбригады из заключенных-артистов во главе с популярным певцом Вадимом Козиным. Его имя было широко известно в стране, начиная с тридцатых годов. Концерты в Москве и Ленинграде шли с аншлагами, пластинки с песнями выходили многотысячными тиражами. В годы войны певец часто выезжал на фронт в составе артистических бригад, выступая с неизменным успехом, а в мае 1944 года был арестован и осужден Особым совещанием при НКВД СССР на восемь лет исправительно-трудовых лагерей «за контрреволюционную агитацию в военное время» и якобы совершенные другие преступления.