[112], у всех на вкопанных в землю столбах лабазы. На продуваемом ветерком берегу — деревянные вешала (там вялилась нельма и горбуша), у уреза воды — оморочки и более крупные лодки баты. В нескольких местах дымили костры с навешенными на таганы котлами.
Их провели к одной из фанз в центре, с окошками затянутыми промасленной бумагой. Высокий старик пригласил внутрь. Как оказалось, это был старейшина селения и двоюродный брат Орокана, лет на пять старше. Звали Сурэ.
Внутри дома вдоль стен тянулись глиняные каны, на них — мягкие лосиные шкуры. В центре — горящий очаг, по углам — берестяные короба, над ними — охотничье снаряжение.
Гостей усадили на почетное место, женщины сняли с потолка низкий, красного лака столик, расставили угощение: талу из ленка, жареную изюбрятину, горячие пшеничные лепешки, туес спелой черемухи. В фарфоровые китайские чашки налили дегтярного цвета чаю.
Поскольку места всем не хватило, часть соплеменников теснилась в дверях. Всем было интересно. Для начала, как было принято у удэгейцев, Сурэ, хорошо владевший русским, поинтересовался у прибывших их здоровьем и как идут дела.
— Все хорошо, брат, лучше не бывает, — прихлебнул из чашки разрисованной драконами Орокан.
— Спасибо вам за племянника, — взглянул на его спутников Сурэ. — Из нашего рода на войну ушли пятеро молодых охотников. Вернулся он один.
— Это вам спасибо, — ответил за всех Лосев. — Он был героем на войне и к тому же отличный товарищ.
Бывший снайпер, опустив глаза, порозовел щеками.
— Василий, а ну-ка дай твою газету, — поставив на стол чашку, протянул руку Трибой.
— Может, не надо? — шевельнул тот губами.
— Надо, — в один голос поддержали Громов и Шаман.
Расстегнув карман гимнастерки, Василий извлёк, что сказали, протянул Трибою. Последний, развернув, откашлялся и громко прочитал: «Командующий пятой гвардейской армией генерал-полковник Жадов поздравляет лучшего снайпера, ефрейтора Василия Узалу с очередной правительственной наградой!»
Затем передал газету старейшине. Тот, осторожно её взяв, внимательно рассмотрел снимок, одобрительно качнул головой и передал соседу. То был Муска, о котором рассказывал Орокан.
— Как живой! — уставившись в бумагу, поцокал языком.
Газета пошла по рукам, вызывая возгласы восхищения. Когда вернулась к Василию, герой снова свернул её и спрятал в карман, застегнув медную пуговку.
Затем женщины убрали посуду, а гостям предложили отдохнуть с дороги. Все, кроме них, покинули фанзу. На улице Сурэ приказал остальным готовиться к вечернему пиру по случаю возвращения племянника, а они с Ороканом и Муской прошли на берег реки. Там уселись на тесаное бревно рядом с лодками, набили табаком трубки. Закурили.
— Расскажи, брат, что с Василием за солдаты в синих фуражках, — окутался старейшина дымом. — Такие обычно охотятся в наших краях за беглецами.
— А ещё отбирают оленей у эвенов и ненцев, — добавил Муска.
— Не беспокойтесь, — похлюпав чубуком, сплюнул Орокан. — Это хорошие люди.
И поведал всё, что знал.
— Получается, тоже беглецы? — переглянулись слушатели.
— Выходит так, — кивнул волосами.
— И куда пойдут дальше? Или останутся у нас?
— А вы что, возражаете?
— Нет, — чуть помолчали. — Хорошим людям всегда рады.
— Только они не останутся, пойдут дальше, — продолжил Орокан.
— Куда?
— К своим землякам, староверам.
— С которыми мы дружим? — взглянул на него Муска.
— Да.
Снова помолчали, а потом Орокан сказал:
— У русских для нас подарок. За ним нужно отправить людей.
— И какой же? — оживились сородичи.
— Длинные и короткие винтовки. Такие у «синих фуражек», а к ним патроны.
— Миочан![113] — загорелись у обоих глаза.
— Смотрите, где забрать, — взяв валявшийся рядом прутик, стал рисовать на песке, давая пояснения.
— О! Я бывал в тех местах. Там заброшенное зимовье, — ткнул пальцем в рисунок Муска.
— Вот-вот, — согласился Орокан. — А неподалеку, на опушке, в два обхвата высокий тополь с дуплом. Там тюк с оружием и патронами. Сегодня олени, что мы привели с собой, пусть отдохнут. Завтра же возьми с собой двух молодых охотников, и отправляйтесь за грузом.
— Я тебя понял, — кивнул Муска. — Всё сделаю.
— А чем отблагодарим русских? — спросил у брата Сурэ.
— Пусть женщины сошьют им новую одежду и обувь. Чтобы не так бросались в глаза, когда пойдут дальше.
На закате солнца в стойбище начался пир. В центре ярко запылали несколько костров, где в котлах варились мясо и уха. На земле расстелили шкуры и циновки. Женщины уставили их подносами из бересты полными свежей талы, горячих лепешек и всевозможных даров леса. К этому добавили спирт, закупленный после зимней охоты в фактории. Пили его нагретым, из фарфоровых с наперсток чашечек, за здоровье Василия и гостей. Хлебали наваристую уху. Орудуя ножами, отрезали и жевали сочное мясо, щепотью поглощали талу. Здесь же радостно бегала и подкреплялась детвора. Собаки в стороне, урча, грызли кости.
— Давно не бывал на праздниках, — выпив очередную чашечку, захрустел утиным крылышком Трибой.
— Только зачем они подогревают спирт? — отломил кусок золотистой лепешки Громов, намазывая его черной икрой.
— Из экономии и чтобы крепче забирал, — со знанием дела сказал Шаман, угощаясь сотовым медом.
Сидевший напротив Лосев беседовал с Сурэ и Ороканом, расспрашивал их про окрестные места. При этом выяснил, что тайга на сотни вёрст кругом пуста. Ближайшая к стойбищу фактория с небольшим поселкам находится к западу, в пяти днях пешего пути. На предложение братьев остаться поблагодарил, сказав, что пойдут дальше, к староверам, и попросил дать проводника.
— Зачем проводника? Я сам буду, — ответил Орокан. — Сколько надо отдохнёте, и поплывем к ним на бате.
Пир между тем набирал обороты. Когда в небе зажглись звезды, начались танцы. В руках одного из сидевших глухо застучал бубен, на его призыв вышли пятеро молодых мужчин. Ритмично покачиваясь и притопывая, они исполнили несколько охотничьих ритуальных танцев. Остальные хлопали в ладоши.
Затем кто-то затянул горловую песню, перемежающуюся словами, все внимали.
— Про что поёт? — наклонился Лосев к Сурэ.
— Это древняя песня об олень-цветке, слушай перевод.
Хуа-лу!
Побеги, побеги, забеги в мою песнь и жильё!
Пой хвалу, моё племя, округлым копытцам его!
Как четыре сияющих солнца — копытца горят!
Он поднимет одно — я проснусь и найду в тайге клад!
Он поднимет второе — и клад я тебе принесу.
Вскинет третье копытце — и свадьбу сыграем в лесу!
А с четвёртым — ты сына родишь мне на счастье моё.
Хуа-лу!
Побеги, побеги, забеги в мою жизнь и жильё!
Расцветай! Мой олень, мой пятнистый цветок!
Твои пятнышки — каждое, как лепесток.
Не сорву их, по речке их вплавь не пущу.
Ни стрелы, ни копья и ни пороха вслед не пущу!
Расцветай — в яровой глубине, на зыбучих песках,
мой летучий цветок, моё счастье о ста лепестках!
— Красивая песня, — вздохнул бывший майор. — Будто мечта.
— Хочу сказать тебе спасибо за оружие, — положил на руку Лосева свою Сурэ. — Брат рассказал мне о нём. Завтра Муска с двумя охотниками отправится за ним на оленях. Для нас это очень дорогой подарок.
— Владейте, — улыбнулся Лосев. — Нам оно ни к чему. Своего хватает.
Старейшина, потянувшись к медному сосуду, налил обоим по очередному наперстку спирта, чокнулись по-русски, закусили.
К полуночи пир закончился, костры погасли, стойбище погрузилось в сон. С неба вниз глядела желтая луна, в реке, дрожа, отражались звезды.
Утром у жилищ снова поднялись кверху светлые дымки, жители готовили завтрак. Гостей, ночевавших в фанзе старейшины, после умывания в реке накормили просяной кашей и горячими лепешками. Напоили чаем.
— Эх, щас бы в баньку, — отставив чашку, мечтательно сказал Шаман.
— У нас есть, — сощурил глаза сидевший напротив хозяин.
— Откуда? — уставились на него все четверо.
— В год, когда началась война, брат приводил в стойбище русских из экспедиции. Жили у нас неделю. Записывали сказки и легенды, что-то рисовали, а ещё снимали нас фотографическим ящиком. Они и срубили.
Лёгок на помине, появился Орокан.
— Бачигоапу. Как отдыхали? — войдя в фанзу, пожал гостям руки.
— Вот, хотят помыться в бане, — сообщил старший брат.
— Можно, — залучился морщинами. — Собирайтесь.
Гости достали из сложенных в углу солдатских вещмешков трофейное бельё, кусок мыла, бритвенные принадлежности. Взяв с собой, вышли за Ороканом из жилища. Прихватив по дороге ведро и топор, вместе спустились в неглубокий распадок за стойбищем.
Там, под высокими соснами с рыжими стволами, темнел невысокий сруб с двухскатной крышей. Рядом в направлении реки скакал по камням прозрачный ручей. В бане имелась каменка с вмурованным котлом, у торцевой стенки — полок. Рядом лежало долбленое корыто, на стене висел пук мочала.
— И что, вы ей не пользуетесь? — спросили Орокана.
— Нет, — покачал тот головой, — летом купаемся в реке. Этого достаточно. Ладно, пойду займусь делами.
Отправился обратно.
Натаскав из ручья воды, друзья разделали несколько сухостоин. Нарубили дров, надрали бересты и затопили каменку. Пока та набирала жар, в березняке на склоне нарезали молодых веток, связав тройку веников. Спустя ещё час, нахлестывались ими в пару, тёрли мочалом спины и обливались водой, гогоча и ухая. Вымывшись, постирали нательное белье и обмундирование, развесили на кустах сушиться. Затем все по очереди побрились, надели свежее и уселись рядком на бревно снаружи у боковой стенки.
— Хорошо-то как, — расслаблено протянул Громов. — Вроде как дома побывал, на Полесье.
— Да, не хило, — утёр подолом рубахи лицо Трибой. — Целебное это дело, баня.