Всё чаще мы, знавшие его, говорим о нём, и судьба его уже не даёт нам покоя.
Не будем забывать мёртвых. Они делят славу с живыми.
Высота
Я долго тогда выспрашивал у них, как всё это было и что они испытывали… Но так и не смог занести в мою записную книжку ничего, кроме их имён да кратких биографий.
Разве вот это: что на площади у канала они были впереди пехоты на тридцать метров, а в рейхстаге, когда разыскивали ход наверх, с ними был замкомбата Берест. И ещё: что поставили во столько-то часов. Только это… Подробности, по-видимому, казались им вроде бы ненужными, неуместными и как бы несовместимыми с торжественным актом установления Знамени Победы.
Но может быть, я теперь расскажу всё это за них.
Они были в здании, где ещё сражались. И вверху, над ними, и внизу, на первом этаже, всё ещё шёл бой… Ориентироваться было трудно. Окна замурованы. Темень! И нельзя разобрать в темноте, куда какой ход ведёт и куда ставить. Никто им этого не сказал… Ведь надо не просто куда-нибудь, а повыше. Чтоб далеко было видно всем.
Но вот она, лестница. Как раз то, что им нужно! А рядом, с площадки, ещё одна. Эта выводит прямо на крышу. Как светло ещё здесь! Они думали, что давно уже глубокая ночь! Как хорошо, что крыша плоская… Куда же привязать? Над карнизом — бронзовое изваяние. Всадник. Нет, над всадником нельзя. Получится, что это он держит знамя… Опять гремят по крыше осколки. Надо поторапливаться! А что, если туда, на купол… Как редки эти железные рёбра! И лестница перебита и оторвана, надо карабкаться по каркасу… И непрочные и уж очень ржавые переплёты. Но лучше не смотреть вниз. Там провал зала, висишь, как над ущельем. Только холодок у сердца… И — что это? — вроде цел, не ранен, а из-под ног уходит крыша… С купола — на площадку. Ещё лезть! Кружится голова (какие они верхолазы!). Вот и площадка. Да! Только не смотреть вниз… Привязали, притянули. Привязали ремнём, притянули чехлом. Всё молча. Только теперь они посмотрели на него. С каким грохотом оно развёртывалось там, вверху, над ними. Каким сразу оно стало сильным. Теперь им надо быстрей пробраться к своим.
А они и не знали, что ставят Знамя Победы.
Мой гид
Мы закончили войну на неделю раньше, чем солдаты других фронтов. Им ещё предстоял марш на Прагу, они шли ещё к Эльбе, а мы уже отвоевались…
Утром второго мая во всём Берлине не было слышно ни одного выстрела. Только камни всё ещё дымились, да остывшую золу и пепел поднимал весенний ветерок.
Это ощущение жизни без войны было так ново.
Я решил весь этот день посвятить осмотру в Берлине тех мест, о которых пока у меня не было ещё никакого представления. Мне хотелось ознакомиться с центральным, как я предполагал, районом, которого я совершенно не знал, как не знал его никто из нас, поскольку был он по другую сторону рейхстага.
Я вышел из главного выхода и через две-три минуты стоял уже у Бранденбургских ворот[30]. Они почти примкнули к рейхстагу.
Здесь, под аркой, её колоннадой, было сумрачно и прохладно. Проёмы — широченнейшие проезды между колоннами — были заложены кирпичом. Только боковые узкие проходы оставались незабаррикадированными. Поверху, через весь фронтон, какая-то наполовину обитая или обвалившаяся неразборчивая надпись… Ворота велики, громоздки. Они мне показались кособокими. Возможно, так и было — от прямых попаданий.
Я уже намеревался идти дальше, но неожиданно начался дождь. Начался сразу, ни с того ни с сего, как это бывает только в такой весенний, солнечный день. Майский дождь! Крупный, частый, прямой, благоухающий ливень.
Лучшего места спрятаться от дождя, чем под этой аркой, не могло быть, ни одна капля не залетала сюда, под тяжёлые своды.
Я стоял и смотрел на обливаемый потоками дождя город, на мрачные остовы выгоревших и почерневших разрушенных домов — скоро они совсем скрылись за сеткой дождя, — на парящиеся взорванные мостовые и не сразу заметил прислонившегося к колонне солдата. Он стоял здесь, как видно, ещё до того, как я сюда пришёл. С карабином у плеча, усатый, пожилой человек… В прорыжелой, измятой ушанке. Хотя ушанки вроде бы уже сняли, Берлин брали уже в пилотках.
Я заговорил с ним и тут же по привычке, свойственной, должно быть, лишь очень молодым газетчикам, записал у себя в блокноте: «Рядовой Андрюшин Кирилл Егорович». Боец не удивился нисколько, что я записываю. Он отнёсся к этому как к обычному делу или постарался показать мне, что это так.
После первых фраз того обычного короткого разговора, когда узнаётся, кто из какой части и откуда родом, я поделился, помню, наблюдением, что эти самые Бранденбургские ворота, под которыми мы укрываемся, сделаны не более и не менее как на ширину всей улицы. Солдат со мной согласился и сказал мне, что в Берлине ему уже приходилось бывать. Я, помнится, удивился, потом решил, что, наверное, он из тех наших солдат, которые были в плену. Но нет, оказывается — нет. Но тогда, может, ещё в империалистическую? Солдат отрицательно мотает головой. Я ничего не понимаю: он был здесь в 1912 году. Был с экскурсией. Приезжал вместе с воспитанниками Императорского лицея в Петербурге. Нет, сам он не был воспитанником. И лекций он в лицее тоже не читал. Служил привратником… Помнит, проезжали под этими воротами.
Пока мы стояли с ним так и под захлёбывающийся говор дождя вели свой разговор, мы не заметили, что в том же пролёте арки, за спиной у нас, собрались другие солдаты, так же, как и мы, прячущиеся от дождя. Они где-то задержались и успели промокнуть. Все были без оружия, в обмотках и в выгоревших, выцветших пилотках. Но все с веточками сирени в руках. Свежей, только что наломанной…
В том году в Берлине было много сирени. Она заполнила собой все дворы, все скверы, лезла из-под развалин. Из-под наваленных и навороченных на неё плит. Она была сочная, плотная. И запах, который шёл от неё, был столь сильным, что он заглушил все прочие запахи. Запахи гари и разложения…
Удивительная была весна и удивительная была сирень!..
И мы, грубые солдаты, мужчины, обстрелянные люди, — казалось, что мы в этом понимали! — ходили взволнованные по городу, и в руках у нас была сирень. И пахла она тем сильнее, памятнее, что ещё не выветрились на улицах запахи пороха и дыма…
И мы все были пьяны… От весны, от сирени.
Дождь тем временем перестал… Солдаты с веточками сирени в руках ушли, как только увидели, что он стихает.
Вода, хлеставшая потоком, быстро сошла. Опять выглянуло солнце.
Кирилл Егорович ведёт меня по широкой, прямой улице. Это вот и есть Унтер-ден-Линден.
Я впервые здесь, за Бранденбургскими воротами. Здесь держались до последнего последние из гитлеровцев, отсюда — из-за Бранденбургских ворот — отстреливались они, когда уже взят был рейхстаг.
Конечно, мне повезло, что я встретил здесь этого солдата. Он охотно, даже покровительственно рассказывает мне обо всём. Признаться, без него мне было бы трудно. Ведь теперь, после боёв, чужой, разрушенный, мирный Берлин стал как бы ещё непонятней. Не сразу разберёшь, где тут что надо искать… В бою даже яснее. Есть участок полка или батальона — вот и пробирайся от одного известного тебе пункта до другого. Район Вайсензее и Моабита, в котором мы действовали, был уже в какой-то мере нами изучен. Настолько хотя бы, что мы могли в нём ориентироваться. Но теперь бои закончились. Сдались самые последние, в одиночку сопротивлявшиеся автоматчики. Можно идти, куда хочешь, свободно. И тут-то мы почувствовали, какое непростое это дело, ходить по громадному, везде одинаково разрушенному городу. Блуждать по нему, когда у тебя нет ни плана, ни карты, когда не знаешь ни основных магистралей, ни принципов планировки… Одним словом — я именно это хочу сказать, — под пулями и снарядами ориентироваться было легче, чем теперь, когда стало тихо.
Вот почему я так уверенно шёл с Кириллом Егоровичем, так обрадовался встрече с ним: он здесь бывал, он знает…
Высоко в небе над карнизами разрушенных и сожжённых зданий — скульптуры. Прямо над чёрными стенами. Целые, нетронутые… Бронза от времени покрылась окисью, и статуи стали зелёными. Совсем как стеклянные, только что не просвечивают.
Тем более странно видеть их на этой улице.
Я послушно иду за моим спутником и провожатым. Иду и не перестаю удивляться, что мне попался столь необычный солдат. Небось он тут один такой, на весь Берлин один.
Старик что-то мне показывает. Он уже вошёл в свою роль экскурсовода.
Кварталы кирпича, щебня, камня.
Он оживился, когда увидел богатое, пышно украшенное здание в сплошных горельефах[31], в орнаменте. Кирилл Егорович помнит его ещё с тех лет. Через решётки на окнах мы заглядываем внутрь первого этажа, вернее, полуподвала. Сколько оружия! И пушки, и мортиры, и мушкеты. Всех, наверно, времён и веков. Здесь — арсенал. Что-то вроде музея истории войн.
И опять — зияющие окна, оббитые углы и бронза, покрытая окисью. Опять пустыри и руины, руины и пустыри.
Раньше всё это выглядело по-другому.
Как это всё выглядело раньше, я уже знал. (И когда Кирилл Егорович рассказывал, я хорошо представлял себе ту, прежнюю Унтер-ден-Линден.) Они проходили по всей этой широченной улице, вымуштрованные солдаты гитлеровской армии. Резало глаза от сверкания штыков и касок… Солдаты, которые лежат на полях Подмосковья. Солдаты, вылезшие из подвалов рейхстага… Кирилл Егорович рассказывает своё, но тоже о марширующих колоннах. На флангах офицеры в островерхих вильгельмовских касках, грозно распушившие усы, а впереди барабанщики… Вдоль всей улицы белыми раструбами — факелы, и орлы на длинных шестах. Орлы и факелы. На рукавах, на дверях магазина, на столбе с чадящим факелом, на всём — свастика, свастика.
По этой же улице только вчера мы выводили их длинные, неровные, растрёпанные колонны.