у-вэй: то, что Пойнт-Рейес среди моих личных ценностей занимает особое место, делает меня восприимчивее к у-вэй во время прогулок там. Уже сами приготовления к такой прогулке погружают меня в состояние у-вэй, даже дорога приобретает особый смысл.
На протяжении большей части человеческой истории систему ценностей предлагала институционализированная религия, и ее в той или иной степени принимали большие группы людей. Для древнекитайских мыслителей, например, такую систему представлял комплекс верований в Небо и его Путь. Для наших религиозных современников имеющее ценностный характер Единое очень похоже на Путь у древних китайцев: это упорядоченная метафизическая структура (божий промысел, исправление кармы и так далее), обслуживаемая жречеством и подкрепленная корпусом текстов, которые придают смысл деятельности, направленной на служение высшему благу. Такие системы обычно включают представление о “сакральности”{57}, наделенности особым смыслом определенных мест, предметов и поступков. Другой важной чертой традиционных религий является то, что они стремятся к подробной регламентации поведения своих адептов. Разработано множество ритуалов, которые нужно исполнять с определенной периодичностью, а также конкретные указания, что можно, а что нельзя есть, носить и трогать. Предусмотрено также множество вариантов коллективной деятельности. Это делает контакт с сакральным (обычно в компании людей со сходным мировоззрением) довольно надежным способом вхождения в состояние у-вэй. Более того, возможно, именно так у-вэй и ощущало большинство людей большую часть истории.
Мы, однако, живем в эпоху, когда ценности и обещания традиционных религий поставлены под сомнение. Многие теперь отрицают традиционные религиозные системы и считают себя атеистами или людьми “верующими, однако не религиозными”. Это не значит, что они научились жить вовсе без ценностей. Даже убежденные гуманисты выступают приверженцами некоей очень абстрактной метафизической системы, основанной на таких понятиях, как уважение человеческого достоинства, свобода, индивидуализм, равноправие, а также предпочтительная рациональность общественного устройства. С этой точки зрения гуманизм устроен так же, как и традиционная религия{58}: он предлагает последователям систему ценностей, позволяющих отличать хорошее от дурного, а также наказывать или избегать тех, кто эти ценности не разделяет.
C другой стороны, некоторые черты современной светской мысли служат источником не только ее силы, но и ее слабости. Акцент на рациональность и верифицируемость, например, означает, что она открыта изменениям в частностях, однако (как и в случае с любой стоящей системой ценностей) ее основы, например свобода или признание прав человека, не подлежат пересмотру. Обратной стороной открытости выступает несколько обескураживающий минимализм: либерализм лишен почти всего, что бывает у системы ценностей – и при этом работает. Большая доля его предписаний – негативные: не нарушайте права человека, не ущемляйте ничью свободу выражения, не позволяйте сильным притеснять слабых. Отлично: вы воздерживаетесь от организации геноцида и диких предрассудков. Но гуманизму нечего сказать о том, что вы должны делать. Кроме обрядов вроде прослушивания Национального общественного радио, чтения “Нью-Йорк таймс” и покупки местных “органических” продуктов, у гуманистов нет подсказок насчет того, как жить. И этот вакуум должен быть чем-нибудь заполнен: ненарушение прав человека дает массу свободного времени.
Поэтому мы любим причислять себя к определенным социальным общностям (Футбольные мамаши из пригорода, Продвинутые хипстеры, Мятущиеся художники), которые спокойно уживаются под обширным, но пустым куполом гуманизма{59}. Эти группы или социальные роли дают нам как раз то, чего ему не хватает: предписаний насчет одежды, питания и остального, что регламентируют традиционные религии. Скажем, Мятущийся художник одевается в черное, ему полагается иметь незаметные эзотерические татуировки, курить и читать Камю. Минивэн служит Футбольной мамаше священной колесницей, однако он неприемлем для Продвинутого хипстера – разве что последний водит его с иронией. (Вообще для Продвинутых хипстеров ирония – как волшебный щит, который позволяет без вреда, даже с пользой для себя, контактировать с вещами и ситуациями – мясным рулетом, забегаловками, китчевыми фильмами, одеждой в духе 70-х годов, – которые иначе считались бы “некошерными”, табу.)
Вдобавок к формулируемым этими общностями размытым нормам (которые можно модифицировать и комбинировать так, как вам нравится) нерелигиозные люди часто принимают более конкретные ценности, например заботу об окружающей среде, экономические реформы или гедонизм. Все это может быть включено в светский либерализм. Например, гедонизм (он мне больше всего по вкусу) подразумевает, что цель жизни заключается в максимизации удовольствия (в широком понимании этого слова). Слово “гедонизм” изначально относилось к древнегреческой философской школе, и первые гедонисты (несмотря на современное преломление термина) вовсе не были весельчаками. Вам вряд ли захотелось бы встретиться с ними на вечеринке. Древнегреческим гедонистам большая доля того, что приятно “черни” (то есть мне или, вероятно, вам) – вроде секса, еды или вина, – в долгосрочной перспективе причиняет страдание. Это оттого, что чувственные удовольствия по своей природе преходящи. Единственным способом максимизировать удовольствие, с точки зрения древнегреческих гедонистов, служит обращение к вечным удовольствиям вроде философствования и сведение своего присутствия в физическом мире к абсолютному минимуму.
Наверное, я как гедонист помещу себя между древнегреческим и современным вариантом (но ближе к современному). Я знаю цену интеллектуальным занятиям, но не чураюсь и пищи, секса и вина. Укрытую довольно абстрактным светским либерализмом мою маленькую личную веру подкрепляют отношения с некоторыми людьми, наслаждение умственным трудом, любовь к океану, удовольствие от хорошей еды и вина и странная уверенность в том, что люди рождены для средиземноморского климата с доступом к свежим цитрусам и качественному оливковому маслу. (На самом деле есть очень немного мест, куда я хотел бы переехать: если там нельзя вырастить лимоны, это уже не вариант.)
Правда, я уже шесть лет я живу в Ванкувере и вполне счастлив, несмотря на трагическую гибель моего лимона в горшке в первую же зиму. Это лишь доказывает, насколько гармонична и устойчива моя система ценностей. Если вы припрете меня к стенке, я буду вынужден признать, что у меня нет никакого внятного, тем более эмпирически подтверждаемого, объяснения тому, что, к примеру, делает особенным Пойнт-Рейес. И все же для меня это особенное место, и его ореол распространяется на другие стороны моей жизни: семью, друзей, определенную местность, вкусы и цвета. К таким, как я, состояние у-вэй легче всего приходит в мимолетные мгновения, когда чувствуешь себя дома и к чему-либо причастным. Если везет и мы правильно организуем свою жизнь, то большую часть времени дрейфуем от одного такого мгновения к другому и считаем себя “счастливыми”. Если у нас и есть доминирующая система верований, то обычно она явлена минимально.
Какими бы нелепыми ни казались фрагментарные системы персональных верований приверженцу традиционной религии, это все, что определенно есть у нас, безбожников, – и это тоже может вызывать состояние у-вэй. С большим трудом я умудрился создать сад в средиземноморском духе выше 49-й параллели, и забота об этом саде, даже простое наблюдение из окна кабинета за тем, как он противостоит дьявольскому дождю и тьме ванкуверской зимы, часто приводит меня в состояние у-вэй. То же самое я могу сказать о времени, которое провожу с женой и дочерью, о выпивке с друзьями и коллегами после работы, о разборе трудного древнекитайского текста, о размышлениях над тем, что заставляет людей строить огромные пирамиды или прокалывать щеки вертелом, о прогулке по крутой тропе от кампуса до дикого пляжа у пролива Джорджия. Интересно, что если вы понаблюдаете за занятиями, которые вызывают состояние у-вэй у меня или кого-либо другого, то в общих чертах реконструируете, скажем, нашу систему ценностей. Также вы сможете сказать, кого мы ценим, а кого нет, и это, наверное, еще важнее. У-вэй может прийти во время групповой активности, лишь если все участники группы искренне ценят свои взаимоотношения. Мы можем без усилий взаимодействовать с другими людьми, только когда заботимся о них и чувствуем себя расслабленными.
Поэтому у-вэй – это нечто большее, чем просто опыт индивида, самосовершенствующегося во время соревнований по триатлону “Айронмен” или преодолевающего новый уровень в “Тетрисе”. У-вэй подразумевает растворение “я” в чем-либо, что больше тебя и что можно разделить с другими. Для тех, кто не разделяет веру древних китайцев в Небо и Путь, природа Великого Единого – системы ценностей, которая придает форму и смысл опыту у-вэй, – варьирует от группы к группе, даже от индивида к индивиду и от мгновения к мгновению. Однако такая система должна быть больше личности. Важной чертой у-вэй является то, что это состояние относится не только к психическому опыту индивида, но и к его социальным связям.
Теперь мы имеем представление, как духовная и социальная природа у-вэй раскрывает ту грань спонтанности, которую игнорирует современная психология. Однако мы не задали важный вопрос. Находиться в состоянии у-вэй прекрасно. Всем хочется иметь чуть-чуть дэ, чтобы облегчить себе жизнь в мире социальных связей. Но как приобрести эти качества? Как постараться не стараться?
Древнекитайские философы, к счастью, не просто описали состояние непринужденного совершенства, но и разработали ряд культурных практик, ментальных техник и физических упражнений для достижения спонтанности правильного сорта. Как мы увидим, они колебались между