вести себя, а это значит ценить определенные вещи – чувства других людей, следование правилам, – которые дети обычно не ценят изначально. Это значит, что состояние у-вэй будет плодом бессознательного, направляемого сознательной психикой.
Но, в отличие от совершенствования физических навыков, внедрение конфуцианских добродетелей приводит к парадоксу. В ранних текстах постоянно подчеркивается, например, что вы не станете конфуцианцем, если уже хотя бы немного не любите Путь. Конфуций предупреждал учеников: “Кто не проникнут горестным порывом, тех не просвещаю, непотрясенных не учу, не повторяю тем, кто не способен отыскать по одному углу три остальных”. То есть учитель не может наставить того, кем не движет желание учиться, и не может поведать о Пути тому, кто этого не желает. Обучение плодотворно лишь при условии активного, искреннего и благодарного соучастия ученика.
С точки зрения Конфуция, его современники не были готовы к такому участию. Они ценили недостойное – славу, деньги, власть, секс, пищу, – а должны были ценить и любить конфуцианский Путь. Конфуций довольно резок: “Я не встречал еще того, кто любил бы добродетель так же сильно, как чувственные наслаждения”. Или: “Далека ли человечность? Едва к ней устремлюсь, она ко мне приходит”. Здесь видна здоровая доля раздражения. Все смогли бы поступать правильно, если бы захотели, но как внушить это желание тому, у кого его нет (или тому, кто желает совсем иного)? Мы видим эту проблему, когда разочарованный ученик объясняет Конфуцию, что он вообще-то любит Путь, однако чувствует, что не может найти в себе силы следовать ему. Конфуций перебивает: “В ком сил недостает, на полпути бросают. А ты еще не начинал идти!” Это суть парадокса, с которым столкнулся Конфуций, воплощение парадокса у-вэй.
Как мы можем сознательно приобрести абсолютно искренние желания и эмоции, прежде не обладая ими? Что происходит, если изучать Путь Чжоу без правильной мотивации? То есть следовать всем ритуалам, которым велел следовать Конфуций, изучать “Шицзин”, петь правильные песни и танцевать правильные танцы – но без глубокой любви? Тогда вы становитесь имитацией хорошего человека: тем, кто выглядит как хороший человек, но не обладает истинной добродетелью. Конфуций говорил о “деревенском ханже”, о “воре дэ”. Одно из лучших объяснений привел его последователь Мэн-цзы[7]:
Те, кто пытается выразить неодобрение{101} деревенскому ханже, не найдут основания; те, кто пытается критиковать его, не найдут недостатков. Он следует всем распространенным течениям и живет в соответствии с подлыми временами. Живя так, он выглядит почтительным и порядочным; поступая так, он кажется честным и добродетельным. Многие всегда довольны им, и сам он доволен собой, но все же с ним нельзя обсудить Путь совершенномудрых правителей древности. Поэтому его называют “вором дэ”. Конфуций говорил: “Я отвергаю все, что не является тем, чем кажется. Я отвергаю сорняки, опасаясь, что их могут спутать с культурными растениями. Я отвергаю лесть, опасаясь, что ее могут спутать с истиной. Я отвергаю хитроумные речи, опасаясь, что их могут перепутать с порядочностью. Я отвергаю напевы Чжэн, опасаясь, что их могут спутать с настоящей музыкой… Я отвергаю деревенского ханжу, опасаясь, что его могут спутать с тем, кто действительно обладает дэ”.
Служа ложной моделью добродетели для простых людей, деревенский ханжа оказывается лжепророком, который не просто останавливает развитие истинных достоинств в самом себе, но и сбивает с истинного пути других. За это Конфуций ненавидит его.
Очевидно, Конфуций считал большинство современников, считающих себя учеными и благородными мужами, – ханжами, механически исполняющими ритуалы и бездумно заучивающими тексты. Однажды ученик спросил его о сыновней почтительности. Учитель ответил: “Ныне сыновняя почтительность сводится лишь к содержанию родителей. Но ведь содержат и животных. В чем будет тут отличие, если не проявлять самой почтительности?” Чтобы быть почтительным сыном, определенно необходимо совершать некие действия. Нужно регулярно навещать родителей и заботиться об их удобстве, правильном питании и добром здравии. Но этого недостаточно. Искренняя сыновняя забота подразумевает совершение всех этих действий с правильным настроем, с любовью и уважением, и простое повторение всех необходимых поступков в течение долгого времени не сможет внушить этих чувств.
К чему это приводит? Стратегия Конфуция кажется предписанием просто продолжать пытаться: стараться уделять внимание и видеть смысл – и тогда со временем придет любовь. Сюнь-цзы говорит об этом еще откровеннее: ему не нужен изначальный энтузиазм. Просто двигайся вперед, говорит он, и любовь к ученью родится сама. Все так. Опасность в том, что эта стратегия приведет в мир, полный ханжей, притворяющихся верным общественным ценностям, но преследующих личную выгоду. Современным аналогом можно назвать свидание, на котором каждый притворяется тем, кем не является, ценящим вещи, которые на самом деле не ценит, где единственная форма взаимодействия – фарс: пустые люди с поддельными интересами и эмоциями играют по чужому сценарию с единственной искренней мотивацией – самоудовлетворением. Выглядит удручающе?
Теперь вы понимаете, что двигало теми, кто, услышав Конфуция, белел от страха и удирал прочь. Конфуцианскую стратегию достижения у-вэй следовало подробно изложить не только потому, что она была самой распространенной, но и потому, что с ней полемизировали все остальные философы древнего Китая. Это основная стратегия, с которой должны начинать все, кто озабочен естественностью, так как (вопреки заявлениям некоторых даосов) мы не рыбы и не птицы. Люди в первую очередь – это обладающие культурой животные, а значит, любой вариант у-вэй требует обучения и усилий. К тому же конфуцианский подход не лишен противоречий, и никто не указывал на них охотнее, чем Лао-цзы, представитель древнекитайской контркультуры.
Глава 4Перестань стараться: о приятии безыскусного
Сборник “Беседы и суждения” был составлен учениками Конфуция после его смерти. Текст хронологически неоднороден. В позднейших вставках (возможно, появившихся много лет спустя после смерти философа) есть несколько эпизодов, изображающих противостояние Конфуция и людей, не испытывающих восторга от его проекта трудного обучения как способа достичь у-вэй. Учитель, разумеется, одерживает победу, доказывая превосходство своего Пути. Важно то, что здесь мы впервые встречаем представителей течения, которое со временем превратилось в одну из главных ветвей китайской религии.
Однажды Конфуцию, путешествовавшему с учениками, преградила путь река. Незнакомый с местностью Учитель обратил внимание на двух впряженных в плуг мужчин в поле. В те времена плуг обычно тащили быки, так что философ удивился. (Это как если бы наш современник, житель Нью-Джерси, стриг лужайку механической газонокосилкой.) Эти люди сознательно пользовались устаревшей технологией.
Конфуций, остановив колесницу, посылает одного из учеников, Цзылу, спросить пахарей, где лучше переправиться через реку. Из диалога мы узнаем имена этих людей (в переводе столь же странные, как и их поведение): Чан Цзюй (“Возвышающийся в болоте”) и Цзе Ни (“Приметный в грязи”). Можно предположить, что эти имена получены ими не от родителей, так что здесь еще одна тайна. Загадочные пахари отказались от нормальных имен (вещь для конфуцианцев немыслимая) и приняли метафорические, слегка вызывающие прозвища.
Но их ответ еще страннее. Когда Цзылу (всегда строго придерживающийся протокола) вежливо справился о броде, господин Возвышающийся в болоте перебил: “А кто это в повозке с вожжами в руках?” Пораженный ученик кротко ответил, что это Кун Цю (Конфуций).
– Не луский ли Кун Цю?
– Да, он.
– Этот сам знает, где переправа.
И пахари вернулись к работе. В их ответе, возможно, содержится намек на то, что Конфуций всю свою взрослую жизнь путешествовал по Китаю, пытаясь убедить какого-нибудь правителя прислушаться к себе. Тот, кто столько времени в пути, должен уметь находить дорогу. За поразительной грубостью кроется некоторое понимание того, кто такой Конфуций и что он делает. Это не обычные пахари.
Вдобавок к своей невероятной вежливости Цзылу довольно упрям, так что он предпринимает еще одну попытку. В этот раз он обращается к господину Приметному в грязи, но тот вместо ответа бросает: “А ты кто?”
– Ученик луского Кун Цю?
– Да.
– Вся Поднебесная, словно бушующий потоп; с кем сможете добиться перемены? Чем следовать за тем, кто избегает того или иного человека, не лучше ли последовать за теми, кто бежит от мира?
И, не обращая более внимания на Цзылу, эти двое продолжили пахать. Кто эти люди? Они считают себя учеными, как Конфуций, однако живут в деревне и трудятся в поле, используя примитивные технологии. Они отвергают не только нормальные имена, но и свою эпоху.
Этот случай похож на другой, не менее странный, фрагмент из “Бесед и суждений”. Мы находим Конфуция в уделе Вэй, где он временно живет, пытаясь убедить в своей правоте местного правителя. Дело движется не слишком успешно, и мы видим сидящего в дверях Конфуция, играющего на каменном гонге печальную мелодию (в древнем Китае это значило то же самое, что бренчать на гитаре блюз). Прохожий с плетеной корзиной за плечами (обычной ношей крестьянина) останавливается послушать. Через несколько минут он замечает: “Как тяжело на сердце у того, кто так бьет в гонг!” Послушав еще, добавляет: “Как грубы эти звуки! Так мелки и назойливы! Никто тебя не ценит – ну и оставь, только и всего”. И загадочный прохожий цитирует “Шицзин”:
Глубоко – переправлюсь в платье,
А мелко – перейду, подняв полу.