И уходит по своим делам – скорее всего на встречу со своими приятелями Возвышающимся в болоте и Приметным в грязи.
Хотя этот человек одет как крестьянин, он знаток музыки и цитирует “Книгу песен и гимнов”. Как и пахари-грубияны, это, очевидно, не крестьянин, а получивший классическое образование ученый, представитель элиты, в добровольном изгнании. Пахари бегут от мира, а цитирование “Шицзин” передает следующую мысль: плыви по течению. Если мир катится ко всем чертям, попытки его исправить лишь ухудшат положение. Конфуцию казалось, что мелодия отражает чувство долга и нереализованного предназначения, но, по мнению прохожего, она указывает на невежественное упрямство. Если у Конфуция что-нибудь не получается, он не должен продолжать. Ему нужно перестать стараться навязать конфуцианский Путь всем подряд и позаботиться о себе. Отказаться от современной техники, уйти с работы, сорвать изящную одежду и уехать в глушь, в деревню.
Если вам покажется, что это похоже на 60-е, ничего удивительного. Замените “Возвышающегося в болоте” на “Мунчайлд”, запряженный людьми плуг на деревенский клозет, а отсылку к “Шицзин” – на цитаты из Эмерсона и Торо, и отшельники из “Бесед и суждений” сольются с толпой в сан-францисском районе Хейт-Эшбери образца 1968 года. Это, насколько мы можем судить, первые хиппи, торчащие, врубающиеся и порицающие Человека за две тысячи лет до “Грейтфул дэд” и футболок-“варенок”.
В книге “Лунь юй” эти хиппи предстают в невыгодном свете. Как и следовало ожидать от книги, написанной последователями Конфуция, последнее слово остается за Учителем. Все столкновения с “примитивистами” в “Беседах и суждениях” заканчиваются тем, что Конфуций оправдывает свой отказ от легкого пути, а “хиппи” выглядят ленивыми бездельниками. После случая с пахарями, например, Конфуций презрительно бросает: “Человек не может жить с животными и птицами”. Образ жизни отшельников видится ему непростительным отказом благородного мужа от ответственности перед собой и обществом. (Похоже на реакцию поколения Эйзенхауэра на то, что дети бросают школу и прекращают мыться.) Впрочем, у “хиппи” вскоре появилась собственная книга, в которой они изложили свои соображения непосредственно, без конфуцианских “шпилек”.
“Дао дэ цзин” – “Книга пути (Дао) и благодати (дэ)” – наверное, самый старый (после “Бесед и суждений”) текст периода Борющихся царств. Авторство “Дао дэ цзин” обычно приписывают загадочному Лао-цзы (“Мудрый старец”) и поэтому текст иногда называют просто – “Лао-цзы”. “Мудрый старец” – это как раз тот псевдоним, который можно выдумать, чтобы придать вес своим словам. Ученые давно пришли к выводу, что у “Дао дэ цзин” не один автор и что это, возможно, единственная сохранившаяся компиляций примитивистов. Я, следуя традиции, буду называть того (или тех), кто составил классическую версию этого текста{102}, Лао-цзы.
Как и отшельники из последних глав “Лунь юй”, Лао-цзы считал, что живет в глубоко порочную эпоху, которой свойственны вызывающее социальное неравенство, экономический хаос и мелочное потребительство. В отрывке, который звучит так, будто он взят из памфлета “Захвати Уолл-cтрит”, Лао-цзы жалуется:
Когда дворец блещет убранством, поля заполоняют сорняки и житницы стоят совсем пустые. И надевать при этом яркие наряды, носить отборные клинки, чревоугодничать, купаться в роскоши – это зовется воровской кичливостью. В ней все противоречит Дао.
Как и Конфуций, Лао-цзы считал общественный упадок признаком того, что мир оставил Путь Неба. Он поставил своей целью снова свести их в гармонии у-вэй. Но взгляды Лао-цзы на Путь, строго говоря, представляют собой прямую противоположность взглядам Конфуция.
Долой Человека (и Мэдисон-авеню): социальное познание и гедонизм
В отличие от Конфуция, Лао-цзы считал, что суть – в отказе от культуры, а не в ее развитии. Конфуций видел людей изначально несовершенными и нуждающимися в воспитании. Лао-цзы думал, что мы хороши такими, какие мы есть – точнее, были, прежде чем общество все испортило. Для Лао-цзы человеческая натура изначально блага и мы должны следовать своим наклонностям. Следовательно, образование и обучение контрпродуктивны и уводят нас прочь от внутреннего совершенства. Конфуций считал, что вкусы человека должны со временем улучшаться, как у приобретающего опыт дегустатора. Лао-цзы, напротив, считал приобретенные вкусы и культурные новшества источником хаоса:
Пять цветов ведут к утрате зрения, пять тонов ведут к потере слуха, пять ощущений вкуса расстраивают вкус, охотничий азарт приводит к умопомрачению, редкие товары делают людей преступниками. Именно поэтому Премудрый человек заботится о чреве и пренебрегает тем, что можно лицезреть очами. Он отбрасывает то и берет это.
Контраст между “чревом” и “очами” – прекрасная метафора. “Чрево” выступает источником базовых желаний, которые, по Лао-цзы, довольно скромны: немного простой пищи и воды, крыша над головой, возможно, изредка покувыркаться в постели и – все. С другой стороны, “очи” постоянно доставляют нам неприятности, потому что могут видеть вещи вдалеке, вещи, которых у нас нет, но которые мы начинаем желать, лишь замечая. Мы видим более вкусную пищу, привлекательные блестящие вещицы, мужчин и женщин более молодых и красивых, чем наши нынешние партнеры.
Более того, само навешивание социальных ярлыков вроде “красивое” и “хорошее”, с точки зрения Лао-цзы, нарушает наше природное здравомыслие. В одном отрывке сказано, что “когда все в Поднебесной знают, что прекрасное прекрасно, то вот и безобразное”. Смысл этого загадочного утверждения раскрывается ниже: вычленяя и эксплицитно определяя добродетель, мы вводим дихотомию, которая превращается в ментальную ловушку. Лао-цзы провозгласил, что тот, “кто говорит, не знает”. Этот девиз подчеркивает, что словесные ярлыки часто лишают нас способности судить здраво и видеть то, что прямо перед нами. Адресатом критики были, разумеется, конфуцианцы с их строгими предписаниями, какую музыку слушать, какую одежду носить, как входить в комнату и (это вреднее всего) быть “хорошим”. С точки зрения Лао-цзы, мы, называя определенное поведение “хорошим”, добиваемся лишь того, что оно не будет хорошим, поскольку сознательное называние и прямое усилие отравляют наш опыт.
Ту идею, что прикрепление к вещам словесных “ярлыков” отчуждает нас от собственного опыта, отчасти подтверждают современные психологи. Например, из обширной литературы о вербальном затемнении{103} становится понятно, что осмысление восприятия вкуса и его последующее описание снижают нашу способность оценивать. Джонатан Скулер и Тим Уилсон в рамках ставшего классическим эксперимента предлагали студентам клубничный джем{104} пяти марок и просили некоторых, когда те пробуют, отмечать качества, которые им понравились и не понравились, и обдумывать причины, в силу которых они предпочли один джем другому. Уилсон и Скулер обнаружили, что процесс анализа не просто существенно изменяет оценку, но и изменяет ее в худшую сторону: выбор тех участников, кто обдумывал свой выбор, оказался хуже (по сравнению с экспертной оценкой) выбора тех, кто не анализировал ответы.
В ходе другого эксперимента{105} участники оценивали плакаты, которые им предлагали забрать с собой, чтобы повесить в общежитии. Те, кто долго обдумывал свой ответ, делали плохой выбор даже по сравнению с собственной долгосрочной оценкой, потому что спустя несколько недель эти люди сообщали о меньшей удовлетворенности своим выбором (нежели те, кто долго не думал): они начинали ненавидеть репродукции Моне, которые так хвалили во время эксперимента. Мы располагаем обширной литературой по нередко вредоносному эффекту долгих размышлений на способность испытывать наслаждение и констатировать его.
С точки зрения Лао-цзы, от у-вэй нас уводят, во-первых, негативный эффект, который размышления и вербализация оказывают на нашу способность жить, а во-вторых, непрерывный рост наших желаний (они после временного удовлетворения появляются вновь из-за более привлекательного миража). Лао-цзы говорит:
Нет худшего несчастья, чем незнание того, что для тебя является достаточным; нет тяжелее бедствия, чем страсть к приобретению. Когда же ведают о том, что то, чего достаточно, является достаточным, находятся в незыблемом достатке.
Осознание того, что “то, чего достаточно, является достаточным”, требует сопротивления сладкоголосым сиренам консьюмеризма и ограничения себя очень простыми удовольствиями. С современной точки зрения об этом фрагменте можно многое сказать. Желаниям наших “очей” обязана своим существованием индустрия рекламы, превратившая их подстегивание в точную науку. В ту минуту, когда на прилавке появляется новый “айфон”, наш прежний “айфон” начинает казаться менее привлекательным, а модное парижское поветрие делает никому не нужными целые контейнеры отличной одежды. Генри Дэвид Торо жаловался{106}: “Главная обезьяна в Париже напяливает новую шляпу, и все обезьяны в Америке делают то же самое”. (То была одна из многих черт цивилизованной жизни, которые увели его к Уолденскому пруду.) Темной стороной искажающего эффекта искусственных социальных норм можно считать и нездоровые пропорции тела, доминирующие в модельном бизнесе, где семнадцатилетних анорексичек выставляют идеалом женской красоты. Мужчины привыкают к тому, что именно это они должны считать красивым, и многие женщины вредят себе, пытаясь соответствовать навязанному рекламой стандарту. Лао-цзы увидел бы здесь идеальный пример извращенных культурных норм, уничтожающих природные пристрастия.
Лао-цзы был во многом прав, но не стоит слишком быстро переходить к обвинениям конфуцианства и Мэдисон-авеню во всеобщем беспокойстве и неудовлетворенности. Постоянная перемена пристрастий и болезненное желание обладания – не столько плоды усилий злокозненных маркетологов и необузданного капитализма. Скорее они отражают фундаментальную черту человеческой психологии. Мы устроены так, что совершенного счастья или удовлетворения невозможно достичь – по крайней мере, обычными путями. В классической работе 1971 года Брикмен и Кэмпбелл представили теорию