гедонистической адаптации{107}, или гедонистической беговой дорожки, согласно которой положительные и отрицательные события лишь на время повышают уровень удовлетворенности (неудовлетворенности). Брикмен и Кэмпбелл заявили, что знают теперь, почему люди, которые выигрывают крупные суммы в лотерею или (это другая крайность) оказываются парализованными в результате несчастного случая, поначалу испытывают сильную радость или отчаяние, но вскоре возвращаются к обычному уровню удовлетворенности. Дальнейшие исследования подтвердили, что влияние на удовлетворенность обстоятельств, которые интуитивно воспринимаются как радикальные и неизменяемые (травма позвоночника, брак, смерть супруга), удивительно быстро проходит.
Базовым механизмом здесь, скорее всего, выступает адаптация – явление, хорошо известное исследователям восприятия: после восприятия чего-либо в течение определенного времени сенсорная система организма “приспосабливается” к этому обстоятельству. Сенсорная адаптация очень важна: органы чувств не перегружаются тысячами бомбардирующих нас раздражителей. Это позволяет новому стимулу выделяться на привычном фоне и предупреждает нас об изменении обстановки. Исследователи гедонистической адаптации предполагают, что точно так же, как мы привыкаем к шуму большого города, перемены к лучшему и худшему регистрируются – и отходят на второй план.
Еще одним источником неудовлетворенности является неизбывная тяга человека сравнивать свои достижения с чужими. Психологи долго не могли понять, почему увеличение ВВП стран Запада не приводит к фундаментальным изменениям в сообщаемом уровне удовлетворенности. А после обнаружили, что как только достигнут минимальный уровень материального благосостояния, объективный уровень достатка становится для нас менее важен, чем то, как мы выглядим рядом с нашими соседями{108} или коллегами. Как только у вас появляется достаточно денег, чтобы покупать самое необходимое и обеспечивать себе некоторые удовольствия вроде визитов в ресторан и покупки одежды, престиж начинает играть более важную роль, чем фактические доходы. Престижность, в свою очередь, не может быть стабильной, так как она по своей природе относительна: точка отсчета сдвигается по мере того, как дела у других идут лучше или хуже. Более того, мы, кажется, созданы так, что озабочены скорее тем, чего у нас нет, чем тем, что есть: в очереди нас больше беспокоят двое впереди, чем удовлетворяет нахождение сзади еще двадцати.
Этому есть убедительная эволюционная причина. Мы и другие приматы – социальные животные со склонностью к строгой иерархии, и положение в ней может показать, распространит ли представитель вида много своих генов. Тот, кому надоело быть № 5 и кто ночами планирует, как превзойти или убрать №№ 1–4, обычно оставляет после себя больше генов, чем те, кто просто наслаждается тем, что дает ему жизнь. Почти всеобщее изобилие и безопасность, которые позволяют персонажу “Большого Лебовски” (1998) наслаждаться ванной, коктейлем “Белый русский” и игрой в кегли, являются совсем недавним достижением – и даже Чувак в итоге не может избежать столкновения с суровой реальностью. Психологическая адаптация, призванная максимизировать репродуктивный успех, входит в прямой конфликт с личным счастьем, что проявляется, в частности, в неудержимом росте желаний и борьбе за положение в обществе.
Так что Лао-цзы, похоже, не был прав и в наших духовных недугах не следует винить одних конфуцианцев или рекламистов. Однако разумно последовать за ним в восприятии постоянного сравнения себя с другими как порока “очей”, а не “чрева”, и распространения этого воззрения на многие сферы, помимо благосостояния. Наше “чрево” чувствует себя прекрасно и в нынешней машине, но “очи” уже приметили новую, более красивую, у соседа (или в журнале, или на билборде), и это впечатление немедленно снижает уровень удовлетворенности автомобилем, который мы водим сейчас. Сама машина при этом нисколько не меняется, но наш сравнивающий ум все равно отвергает ее. Психологическая литература на эту тему представляется комментарием к “Дао дэ цзин” – научным подтверждением феномена, который Лао-цзы увидел с невероятной точностью. Он даже ввел специальный термин фань (): “возвращение”, “перевертывание”, “отрицание”, “беговое колесо”. Все, что угодно, в крайнем выражении превращается в свою противоположность. В тексте говорится о древнем сосуде, выполненном так, чтобы стоять прямо, если он пуст, но раскачиваться и проливать содержимое, если он наполнен:
Наполнить до краев, придерживая, чтобы не разлить, – не идет в сравнение с тем, когда уже пусто. Не сохранить надолго острым то, что натачивают все острее. Когда забита вся палата златом и нефритом, никто не сможет их сберечь. Кто гордится тем, что знатен и богат, сам обрекает себя на несчастье. Дао Неба в том, чтобы успешно завершить свои труды и удалиться.
Другим символом, еще лаконичнее отражающим идею бегового колеса, является символ инь-ян:
На этом изображении, которое мы должны представить медленно вращающимся против часовой стрелки, белый ян (сильная, светлая, “мужская” субстанция) постепенно набирает силу, достигая максимума на двенадцати часах. В этот момент семя черного инь (слабой, темной, “женской” субстанции) рождается и точно так же набирает силу, достигая пика на шести часах, когда раскрывается семя ян. Этот цикл на Западе воспринимают как позитивный образ мистического знания, лепят на доски для серфинга и татуируют на двадцатилетних задницах. На самом деле он символизирует куда более мрачное мировоззрение, сходное с буддистским учением о дуккхе – беспокойстве или непостоянстве: желания ведут к страданию, потому что в мире ничто не вечно. Цикл инь-ян нужно не превозносить. Из него нужно выбираться.
Как выбираться? Не делая ничего. Из всех мыслителей древнего Китая Лао-цзы использует понятие у-вэй ближе всего к буквальному значению: недеяние. Для Лао-цзы вредоносный цикл приводится в движение желанием (еще одна параллель с буддизмом). Желание, в свою очередь, порождают и усиливают две вещи, лежащие в основе конфуцианского стремления к у-вэй: культурное знание и активная деятельность. Утонченные вкусы и насаждаемые потребности, по Лао-цзы, препятствуют естественному наслаждению миром, и мы можем противостоять им, сделав свою пищу проще, а телесные желания – скромнее. Однако еще коварнее конфуцианская цель сделать всех добродетельными. Для Лао-цзы попытки стараться не стараться не просто бесплодны. Они и есть источник людского страдания.
Осознай – и потеряешь
Самое ясное объяснение Лао-цзы того, как сознательное усилие и стремление делают мир порочным, таково:
Верх добродетели – ее не проявлять и потому быть добродетелью проникнутым. При низшей добродетели стараются ее не упустить и потому не обладают добродетелью. При высшей добродетели бездействуют и лишены намерения действовать. При низшей добродетели берутся за дела и преисполнены намерения действовать. При высшей человечности берутся за дела, но лишены намерения действовать. При высшей справедливости берутся за дела и преисполнены намерения действовать. При высшей ритуальности берутся за дела, и если не встречают отклика, то тащат с пылом за собой.
Поэтому с утратой Дао и обретают добродетель; с утратой добродетели овладевают человечностью; с утратой человечности усваивают справедливость; с утратой справедливости вверяют себя ритуалу. Ритуальность составляет мелочь в проявлении преданности и доверия. В ней заключается начало смуты.
Это версия первородного греха, ухода от изначально бессознательного совершенства у-вэй. Давным-давно люди были искренне добродетельными: они обладали добродетелью (дэ) именно потому, что не старались. С тех пор все становилось только хуже. Сначала появились “человечные” люди, искренние, но все же ощущавшие необходимость “творить добро”. Вот тогда и начались неприятности. Потом появились “справедливые” люди: самодовольные лицемеры, которые постоянно думали о том, как они хороши, и хотели влезть в дела всякого. Еще хуже те, кто не знал ничего, но строго подчинялся ритуалу, движимый неутолимым стремлением навязать свое видение правильного всем вокруг. Это, в свою очередь, заставило людей стать лицемерными, показало, что нужно подменять искреннюю почтительность пустой формой, а подлинную привязанность – витиеватыми выражениями любви. Для Лао-цзы триумф внешнего над сутью подобен румянцу туберкулезного больного – симптомом серьезной болезни:
Лишь стоит пренебречь великим Дао, приходят с человечностью и справедливостью. А возникает мудрость, и появляется большая ложь. Когда враждует вся родня, то начинают исповедовать сыновнюю почтительность с родительской любовью. Страна объята распрей, и тогда жалуют преданные подданные.
Справедливости ради отмечу: это не то, чего хотел Конфуций. Кроме того, Конфуций беспокоился насчет “деревенских ханжей”, которые делают все, что должен делать добродетельный человек, но проявляют лишь поддельную добродетель. Однако, с точки зрения Лао-цзы, схема Конфуция, с ее упором на старание, обучение и постоянный самоанализ, не способна породить никого, кроме деревенских ханжей. Сама попытка быть хорошим противоположна цели. Лао-цзы говорил: “При низшей добродетели стараются ее не упустить и потому не обладают добродетелью”.
Психолог Даниель Вегнер посвятил много времени изучению “иронии” сознательного усилия. Он замечает (это вполне можно принять за цитату из “Дао дэ цзин”):
Многие из желанных целей{109}, если преследовать их абсолютно сознательно, могут оказаться недостижимыми из-за влияния отвлекающих и стрессогенных факторов… так что мы не просто не достигнем цели, но получим… прямо противоположный результат. Мы достигаем того, чего менее всего хотели добиться.