{140} (ВМПК) головного мозга. Она является центром обработки эмоций, в особенности сложных выученных эмоций. Пациенты Дамазью пострадали при несчастных случаях или от инсульта. Они получили локальные повреждения ВМПК, сохранив при этом способность мыслить рационально, то есть утратили чувственное, но не рассудочное мышление. Несмотря на затруднения с обработкой эмоций, у них не было проблем, когда речь шла о запоминании, абстрактном мышлении, математике или тестах Айзенка (IQ). Тем не менее они были почти не способны к нормальной жизни. Когда доходило до принятия обыденных решений, они оказывались удивительно неумелыми, почти не способными сделать простой выбор или учесть последствия своих поступков.
Дамазью и его коллеги пришли к выводу, что пациенты утратили соматические маркеры: бессознательное присваивание эмоциональной ценности, которое обычно сопутствует нашим представлениям о мире. Согласно Дамазью, ментальные образы мира – людей, мест, предметов – пронизаны ощущением хорошего и плохого, срочности и несрочности, исходящим от чувственного эмоционального мышления, и эти чувства играют ключевую роль в обычном принятии решений. Это потому, что в любой ситуации число теоретически возможных вариантов образа действия почти бесконечно. Если совместить это с ограниченными возможностями сознательной психики, то мы получаем проблему. Оставаясь без помощи “горячего” восприятия, “холодное” оказывается парализованным обилием вариантов. Следовательно, “горячее” восприятие обычно ассистирует “холодному”, заранее направляя мышление, обычно бессознательно, с помощью соматических маркеров. Однако пациенты с повреждениями ВМПК лишены этих ориентиров и живут в мире, где любой вариант кажется ничуть не лучше и не хуже всех прочих.
Показательно, что такие пациенты – прекрасные философы-рационалисты. Если предложить им намеренно упрощенную моральную дилемму, они превосходно совершают подсчеты или следуют правилам. Однако в реальности все куда сложнее. Лишившись “фильтра” соматических маркеров, эти люди оказываются парализованными нерешительностью или выбирают вариант поведения наугад. В некотором отношении они – участники контролируемого эксперимента, показывающего, что рационалистская модель этики вызывающе неполноценна: у этих людей есть все, что нужно нравственному человеку с точки зрения Мо-цзы или Питера Сингера (прекрасно работающий рассудок), и все же они далеко не те, кого{141} мы сочтем морально ответственными людьми.
Сознательная психика, не подкрепленная мудростью тела, удивительно мало умеет. Дамазью называет “ошибкой Декарта” идею последнего, будто нравственность (или любой другой аспект человеческого поведения) может управляться одним лишь бесплотным разумом. Мо-цзы совершил ту же ошибку. Нравственность в реальном мире спонтанна, естественна и чувственна. Нельзя просто прийти к рациональному решению, что делать нечто – правильно, и потом заставить свое тело это сделать. Это неэффективно на уровне индивида и нежизнеспособно на уровне общества. Реалистичная модель нравственного поведения должна проистекать из телесного ума – из у-вэй.
Это не исключает необходимости обучения и наставления. Как мы уже обсуждали, бессознательное можно научить. Мы не рождаемся со знанием, как ездить на мотоцикле или водить машину. Точно так же (хотя мы, скорее всего, рождаемся с некоторым нравственным чувством) поведение обычного трехлетнего ребенка показывает, что необходимы обучение и практика, чтобы он стал взрослым человеком. В этом суть критики Мэн-цзы: нельзя навязать мораль, как делают моисты, “подтягивающие ростки”, но нельзя и просто сидеть, слушая соло Джерри Гарсии и надеясь, что социально желательное поведение волшебным образом возникнет само.
Против примитивистов: возделывание сада нравственности
В какой-то момент мы встречаем Мэн-цзы в небольшом государстве Тэн, правитель которого, Вэнь-гун, организовал свободный “экспертный центр” для мыслителей разных школ. Среди них оказывается группа примитивистов, поклонявшихся Божественному Пахарю. Они вдохновляются учениями в духе Лао-цзы, ведут сельский образ жизни, предпочитают несложные технологии, отстаивают рудиментарную экономическую систему и полное социальное равенство (утверждая, кроме прочего, что правители должны возделывать землю, как и их подданные).
Один из примитивистов подходит к Мэн-цзы, чтобы рассказать о своем учении, и натыкается на стену насмешек. Мэн-цзы расправляется с довольно поверхностными представлениями этих людей об экономике и утверждает, что лишь конфуцианская культура смогла избавить людей от грубой и несчастливой жизни. Он заключает: “Мне приходилось слышать, что птицы переселяются из темных ущелий на высокие деревья, но еще не доводилось слышать, чтоб они спускались с высоких деревьев и проникали в темные ущелья”. Было бы неправильно отказаться от преимуществ цивилизованного общества, чтобы вернуться к примитивной жизни, так глупо восхваляемому автором или авторами “Дао дэ цзин”.
У Лао-цзы доминирующая метафора естественности, безыскусности – необработанный кусок дерева. Мэн-цзы заменяет этот статичный образ динамичным: природа подобна ростку, который сам хочет расти в определенном направлении, ему просто нужно помочь. Примитивное бездействие, которое прославляет Лао-цзы, не является настоящей естественностью: оно подавляет наклонности человека. Мэн-цзы хотел возделанной естественности, а не первобытной природы. Для него, как и для Конфуция, любое годное состояние у-вэй требовало усилий и тренировки. Разница в том, что Мэн-цзы считал, что все мы в душе обладаем четырьмя ростками нравственного у-вэй. Хотя после рождения мы не безусловно добры, мы все же склонны к добру, как ростки пшеницы способны стать взрослыми растениями, если создать правильные условия и обеспечить им уход. Чтобы быть непринужденно добрым, нужно развить эти наклонности под руководством мудрого учителя, играющего роль знающего земледельца. Нужно в правильное время добавлять удобрения, по необходимости пропалывать и обеспечивать регулярный полив.
Вспомните историю про ребенка и колодец. Рассказывая об этом мысленном эксперименте, Мэн-цзы уже начинает возделывание. Он предлагает представить эту сцену и проанализировать нашу эмоциональную реакцию. Будет ли нас беспокоить наша репутация? Нет. Будем ли мы беспокоиться, что крик ребенка станет нас раздражать? Нет. Что мы почувствуем? Чистое сострадание, тревогу и эмпатию. Это первое задание земледельца у-вэй: выделить ростки добродетели и научиться отличать их от сорняков. Далее нужно помочь им расти. Иными словами, опознав стремление к у-вэй, которого мы хотим добиться, нужно сосредоточиться на нем, усиливать и углублять его.
То, как конкретно это происходит, показано в выдающемся диалоге Мэн-цзы и князя Сюань-вана. Сюань-ван из Ци был тираном. Его подданные жили в постоянном страхе, страдая от непосильных податей, несправедливого суда, произвольных трудовых повинностей и рекрутчины. Мэн-цзы прибыл к его двору, чтобы попытаться исправить поведение князя, и рассказывал ему об обязанностях истинного конфуцианского правителя. Оба понимали, что, несмотря на титул, Сюань очень далек от этого идеала. Мэн-цзы не преуспел. Последним аргументом Сюань-вана стало то, что он просто не способен быть добрым. Его вообще не заботит жизнь простых людей. Его склонности порочны, и он ничего не может сделать, чтобы это изменить. Ему нравится умножать свою славу в войнах с соседями, охотиться и пировать. Мэн-цзы ответил историей, которую услышал от одного из министров князя. Однажды, как говорил министр, быка вели на заклание, чтобы кровью освятить новый колокол. Князь якобы заявил, что не может вынести ужаса животного – его трепета, словно у невиновного, которого ведут на казнь, – и приказал заменить быка бараном.
Тогда Мэн-цзы сказал:
– Такого сердца вполне достаточно, чтоб быть ваном. В народе все считают, что вам приглянулся бык, но ваш покорный слуга твердо знает, чего вы, ван, не вынесли.
Ван ответил:
– Да, в народе наверняка есть такие, которые так считают. Мое владение Ци хоть маленькое и ничтожное, но чего мне зариться на какого-то быка? Я действительно заменил его на барана только потому, что не смог вынести его трепета, словно у невиновного, которого ведут на место казни!
Мэн-цзы указывает: простых людей нельзя винить за то, что они плохо думают о князе: если его беспокоили страдания животного, то какая разница между убийством быка и барана? Князь признает, что Мэн-цзы прав. “Скажи по правде, какое же у меня сердце? Я ведь не из любви к такому богатству, как бык, заменил его на барана. Подобает ли, чтобы народ называл меня любящим богатство?” – интересуется он. Мэн-цзы отвечает:
Это не повредит вам: таков должен быть у вас способ проявлять гуманность. Вы видели быка, но не представили себе барана. Добропорядочные мужи по отношению к зверям и птицам держат себя так: когда те живы, они любуются ими, но когда тех умерщвляют, они не выносят этого зрелища. Слыша их вопли, добропорядочные мужи не в силах вкушать их мясо. Потому-то эти мужи стараются быть подальше от боен и кухонь.
Ван обрадовался и сказал:
– Это о тебе, мудрец, сказано в Стихах: “Угадываю о том, что у другого на сердце”. Но если бы я занялся угадыванием, мне все равно не удалось бы разгадать даже свои веления сердца, как бы я ни выворачивался наизнанку. Когда ты заговорил о моем сердце, оно так и забилось во мне.
Здесь мы видим Мэн-цзы в роли психоаналитика. Он позволяет князю уяснить собственную мотивацию, которая прежде не была ясна не только подданным, но и князю. Так он заставляет князя признать, что у того есть “начало сострадания”, пусть он и не замечал его в себе.
Учтя этот факт, князь все же сопротивляется. Какое отношение мимолетное сочувствие к животному имеет к способности быть настоящим правителем? Мэн-цзы выдвигает последний аргумент: