Так и как же американцам понять, что они восхищались тем же, что в других проявлениях ненавидят и презирают? А презрение снести куда потруднее, чем ненависть… Я и предпочитаю, чтобы нас ненавидели.
Возникновение русско-еврейской аристократии при Сталине, по мне, оказалось счастливой случайностью, побочным продуктом той ситуации. Ну а сегодня откуда взяться аристократии, ежели ощущение ценностей жизни сводится к гранитным кухням и автомобилям? Но я надеюсь, что до хамов эта зараза еще не добралась, на них у меня больше надежды, чем на „культурных“ господ.
Страх смерти обостряет мою чувствительность и торопит понять как можно больше в оставшиеся годы или дни.
История Сталина еще ожидает своего Толстого, чтобы народ-богоносец глянул в это зеркало. Эти же сеятели и хранители, как та кошка, знают, чье мясо они съели, знают, что пьянчуги, лентяи, хамы… И в пьяных соплях, в утреннем угаре похмелья они и благодарны Иосифу Виссарионовичу за то, что хоть лавку-то их сберег. Они знают, что он исполнил их волю, которую они сами наполовину пропили. Но и я с ними солидарен в одном — не будет лавки, забудутся и дела отцов, никому они больше не будут нужны! А я хоть и предал живых, но мертвых не предам!!!»
Я совсем растерялся. Я сам за верность отцам, но нельзя же живых приносить в жертву мертвым? И что, неужто же хамы преданы мертвым больше, чем «культурные господа»? Или и правда лучше хам, чем лакей? Но неужто же в России нет никого, кроме хамов и лакеев? Да есть у нас аристократия, собрать ее в кучу, так выйдет числом целая Финляндия. Но если даже и впрямь Россия может быть или хамской, или никакой — как я могу приветствовать страну, где будет презираться то, что я люблю? Хам, поднявшийся на спасение Родины, — это фашист, у него просто нет другой возможности, фашизм и есть бунт простоты против мучительной сложности бытия.
Поскольку мы, как влюбленные, переписывались с Генкой по три раза на дню, моя недельная задержка с ответом показалась мне месяцем. Как бы мнительный Генка не подумал, что я не желаю с ним больше водиться… Хорош я оказался — хотел узнать, о чем возвращенный друг мечтает и в чем раскаивается, а сам тут же начал разбирать, что правильно и что неправильно. Мне его воодушевляющее вранье не годится, а ему не годится мое — так и не надо бодаться, чья ложь правдивее. Ну да, он не выказал уважения к моей утешительной лжи, но ведь у нас с ним с самого начала так повелось — он ребенок, я взрослый. А сейчас, когда он там совсем один, букашка против слона, с отрезанным легким, с тревогой за детей и жену…
Окончательно устыдившись, я написал без всякого умничанья: «Геночка, я много думал о твоем письме, но все это слишком серьезно. Скажи лучше в двух словах: как ты?»
Ответа не было так долго, что я уже хотел писать снова, чтобы без всяких дипломатичностей просить прощения, ежели чем обидел. Но первые же Генкины слова убили всю эту мутотень.
«В двух словах? — Я умираю. А подробнее: ни писать, ни ходить, ни лежать, ни пить, ни есть, ни спать я уже не могу. Эту почту пишу хитростью, вывернувшись, сидя со строго вытянутой спиной. Выпить стакан воды со льдом — неосуществимая мечта, я потерял способность глотать жидкость, то есть глотать я могу, но все попадает в трахею, а не в желудок. Правда, кефир могу пока выпить. Кефир, the real thing, 6 USD за бутылку (ряженка 7 USD, чтобы тебе никто лапшу не вешал за великое американское питье 1,25 USD за такую же бутылку американской колы). Я вешу 45 кг. Лена за мной ходит. От постели к туалету на коляске (благо, ванная в спальне), своими ногами дойти не в состоянии. Все это ожидалось, хотя графика была неизвестна.
Дети — прелесть, я их фото прицепил. Стали уже похожи на теннисистов. Анастасия — звезда в школе, Лева лентяй и типичный любимчик, жена уж не знает, как его еще потискать и сколько раз зачмокать. В общежитии, с твоей легкой руки, я впервые прочел „Смерть Ивана Ильича“. Хорошо помню страх и предчувствия, тогда меня охватившие.
Основатель компании EMC2, миллиардер, услышав свой диагноз (такой же, как у меня), застрелился, чтобы избавить семью от бесполезных социальных отправлений. Ему не пришлось ничего слушать, ни с чем бороться до последнего и т. д. Но, во-первых, я не запасся пистолетом, а во-вторых, сомневаюсь, что у меня хватило бы храбрости нажать курок. Вот морфин, пожалуй, практичней: нет такого шума и беспорядка, но и этим, как всегда надеясь на авось, я не запасся вовремя. Теперь же любая попытка поставит Лену под угрозу тюрьмы, да мы и без понятия, где его доставать. Вот печатаю с передышками, остановками, отдыхами. Мозги томятся страхом, что ведь может быть еще гораздо хуже, чем есть, и стараюсь не задавать идиотских вопросов или жаловаться. Вспоминаю рассуждения „храбрецов“, почему евреи перед расстрелом не бросались на своих убийц, и теперь особенно хорошо понимаю, что такое сладость последнего мгновения.
Никогда они, осуждающие, не признают иудейской боли, ее трагедию и просто несправедливость судьбы. История иудейская, по моему мнению, достигла высот недосягаемых в поле человеческой морали и человеческого интеллекта. Пару недель назад старый еврей, бывший глава государства Израиль, в интервью американскому корр. не побоялся не согласиться с ожидаемым ответом на вопрос о вкладе б. СССР в победу над фашистами. СССР, русскому народу, сказал он, принадлежит принципиальный вклад в победу над фашистской Германией.
Я, Лева, просто расплакался, так утешил он меня. За 40 лет я видел только, что русские страдания не считаются.
Все, прерываюсь.
Пришла к нам домой специальная команда спецов с тем, чтобы облегчить мои страдания. Привезли кислород, несколько таблеток, покамест не наркотических, и представь себе, я задышал хоть и не полной грудью, зато без паники и боли».
Я не испытал потрясения, только безнадежность — я с самого начала знал, что Генку выпустили ко мне ненадолго. Но что может хоть на одну соломинку уменьшить груз смертного ужаса? Только надежда, что тебя помнят и восхищаются. Я и набарабанил Генке, что преклоняюсь перед его мужеством и великодушием, перед тем, что он способен в такие часы думать не о собственных страданиях…
Но детки его — детки были прямо-таки неправдоподобно прекрасны, оба с огромными огненными глазищами, пышными черными кудрями, со сверкающими голливудскими зубами…
Я не отходил от экрана, пока не выпрыгнул ответ.
— Левочка, я не знаю, о чем полагается думать в моей ситуации, но когда боль не мешает мне думать, я могу думать только о своих соотечественниках, кои включают население РФ и Украины. Что с ними будет?.. И с живыми и с мертвыми?..
— Чудный трогательный Гена, никому не дано знать будущее! В восемнадцатом году никто бы помыслить не мог, что разгромленная Германия и вымирающая Россия через двадцать лет будут делить Европу. И еще никто надолго не удержался на вершине. Не мучай себя понапрасну — рок все равно посмеется над любыми расчетами. А мертвые — память о них может жить только в искусстве. Если искусство отвернется от мертвых, а живые отвернутся от искусства — только это и будет национальным самоубийством. А национальное убийство невозможно. Запретить нам помнить и воспевать не может никто.
— Лева, прости мою назойливость, но на меня наплывает и отплывает тьма удушья, и вдруг я хватаюсь стучать по клавиатуре, чтоб еще что-то сказать тебе. Моя нерелигиозность никак не помогает мне отмахнуться от мыслей, что Бог послал мне в предсмертное утешение, казалось бы, невозможное с тобой общение. В Ленинграде незаметно для меня ты был некой стабилизирующей опорой моей бестолковщины. И сегодня ты единственный человек, которому я мог сказать некрасивую правду о себе. Не стану перечислять свои несовершенства, уж слишком длинен лист, но внутри себя я всегда чувствовал доброе начало и острую реакцию к несправедливости.
— Гена, милый, о какой назойливости ты говоришь, когда я ловлю каждое слово о тебе. Ты на редкость благородный человек со страстной натурой, обуздать которую почти невозможно. Но таков же был Пушкин. Обнимаю и восхищаюсь!
— Сам удивляюсь, почему у такого балбеса, как я, эти темы, судьбы мира и отечества, вдруг взялись ниоткуда и заслонили все предыдущие интересы и любопытства? Может, это близость смерти заставляет меня тянуться к бессмертному — к своему народу?
Все еще пока. Твой друг Ломинадзе.
— Дружище, дорогой, при всей твоей необузданности ты никогда не был балбесом, просто ты всему отдавался — как там у тебя? — с искренней экстремальностью, до полной гибели всерьез. Но тебя всегда влекло к чему-то высокому, чему-то более крупному и долговечному, чем наши жизнейчки. И в нашей переписке ты практически ни слова не сказал о быте — о еде, о доме, даже о здоровье. Ты очень красивый человек, Гена!
А из чего берутся захватывающие нас темы — из боли за униженных и отверженных. И притом родных. Я на своей шкуре узнал, каково быть изгнанным из Эдема, где пируют сильные и правые, каково годами подольщаться к неумолимому швейцару: дяденька, пропустите, я тоже хороший! Но в последние годы я ощущаю униженной и отверженной свою русскую половину. Как будто какой-то лощеный швейцар не пускает мою маму в валютный ресторан «Цивилизованный мир», и мне уже хочется плюнуть ему в рожу и остаться с мамой. Хоть на пепелище, но только там, где ее не унизят. Живые еще могут постоять за себя, но унижение мертвых снести невозможно. Мне и в своей стране стало не очень уютно жить среди благородных гуманистов, пытающихся перекрестить мертвых героев в трусов и рабов. Я раньше думал: все, кто считает Сталина чудовищем, — мои друзья, а оказалось, его можно ненавидеть не из отвращения к жестокости, но из ненависти ко всему героическому. По крайней мере, нашему. Она, эта благородная вроде бы ненависть, уже начала перекрывать пути к бессмертию: «Ах, вы хотите творить историю? Значит, вы за Гулаг, доносы и цензуру?»
— Лева, сегодня с утра было мутно. Спал полдня под таблеткой. Когда я говорю о себе «балбес», то не жду возражений, но хочу обобщить себя в образ человека, которому было подарено природой многое, — таланты, неплохое поначалу здоровье, подчас фантастическое везение, преданные подруги и достойнейшие друзья, я и сегодня глотал твое письмо как холодную ряженку, оно несло надежду, что вы в России тоже наконец начали что-то понимать. Но я в силу какого-то непонятного мне самому качества, какой-то непонятной бородавки характера почти полностью обесценил все эти золотые дары. Фух, утомился. Сегодня больше писать не получится. Завтра. Еще раз благодарю, благодарю! Студентом ты был послан мне во спасение от сессий. Сегодня — в утешение. Твой друг Гена.