Илья заворожённо смотрел на него. Почувствовал, что хорошо бы перекреститься, и сделал бы это, если б не боялся свалиться с дерева. Что же за колдовство такое? Будто он сам, Илья Смоляко, выходит к этой красотульке плясать, он сам – лет двадцать пять назад? Рука вдруг задрожала, скользнула по жёсткой коре каштана, Илья еле успел ухватиться покрепче. Дэвла… Это же Илюшка! Илюшка, сын, вышел «работать венгерку» со своей молодой женой! «Авэ, чяворо[26], сынок…» – шёпотом попросил он, словно сын мог слышать его. Гитары прибавили ритм, Катька улыбнулась до ушей, кинула лукавый взгляд через плечо, вызвав смех у зрителей, и Илюшка, медленно поднимая руку за голову, пошёл по кругу вслед за женой. Илья глаз не мог отвести от его высокой, по-мальчишески стройной фигуры. Сын с молодой женой плясал «венгерку», зрители хлопали в такт гитарным аккордам, звонкая музыка уносилась к тёмному ночному небу, к звёздам…
А Илья вспоминал, как семнадцать лет назад, зимой, его мальчик, его Илюшка умирал от горячки. Они стояли тогда на окраине Смоленска, морозы трещали страшные, годовалый Илюшка метался в жару, весь горячий, с обмётанными белым налётом губками, страшно, с тяжёлым хрипом дышал, и старухи цыганки уже безнадёжно качали головами. Настя, не спавшая третьи сутки, плакала без слёз, с сухими глазами, отталкивала руки утешающей её Варьки, держала в объятиях сына, прижимая к себе его курчавую головку, и на осторожные советы цыганок: «Попа бы, милая, позвать…» лишь ожесточённо мотала головой. Он, Илья, сидел на полу, обхватив колени руками, молчал. Соваться к жене, успокаивать, утешать не мог: у самого ком стоял в горле. Надеяться было не на что. И всё же глубокой ночью, когда измученная Настя заснула, сидя на лавке, Илья подошёл к ней и взял завёрнутого в одеяло сына у неё из рук. Илюшка был в беспамятстве и даже не пошевелился, когда отец, прижав его к себе, зашагал через пустой, заснеженный двор к конюшне. Там Илья уложил сына, развернув одеяло, прямо на соломе, достал ведро с вонючей, тёмной, как дёготь, мазью, которой лечил лошадей, и вымазал сына с ног до головы. Для верности прочитал ещё и дедов заговор, сплюнул на три стороны, перекрестился. Илья не мог смириться с мыслью, что сын умирает, а он, его отец, так ничего и не сделал. Было тихо, холодно, в темноте пофыркивали кони, в приоткрытую дверь светила голубая зимняя звезда. Илья завернул так и не очнувшегося сына в одеяло и пошёл с ним к дому.
Утром его разбудил отчаянный вопль Насти. Илья торчком сел на полу и первое, что подумал: ночью умер Илюшка. Он бросился к жене:
– Настька… Настенька, не вой, пожалуйста… Ну, что поделать, бог дал, бог и… – и осёкся, через плечо Насти увидев сидящего на лавке Илюшку, который сосредоточенно жевал край лохматой овчины. Сын был нежно-зелёного цвета – весь, от босых пяток до спутанных кудряшек.
– Боже милостивый, это что? – всхлипывая, спросила Настя.
– Мазь лошадиная… – виновато сознался Илья. – Я подумал – может, хоть так лучше будет. Дедов способ, проверенный…
Настя повернулась к нему с блестящими от слёз глазами, всплеснула руками, хотела было что-то сказать, но лицо её сморщилось, и она заплакала. Илюшка выпустил изо рта овчину, улыбнулся тремя зубами, нежно сказал: «Тя-тя-тя-я…» и задом наперёд полез с лавки. К вечеру все таборные цыгане знали, что Илья Смоляко вылечил сына от лихорадки лошадиной мазью. Отмыть же Илюшку полностью удалось лишь к весне…
А теперь вон он – пляшет «венгерку», жеребец восемнадцатилетний, искры из-под каблуков летят. Уже жениться успел, и, видит бог, не прогадал… Даже издали Илье было видно, как хороша фигура Катьки. А пляшет, бог ты мой, пляшет – словно огонёк вокруг Илюшки мечется… Ох, не прогадал, оголец!
Пляска закончилась, зрители бешено захлопали. Илья, улыбаясь в темноте, смотрел, как Илюшка и Катька вновь и вновь выходят на поклон, как девчонка приседает в низком реверансе, как стреляет по сторонам довольными глазами. А потом Митро коротким кивком отправил обоих на место, повернулся к залу, и по одному виду хоревода Илья понял: сейчас выходит Настька…
Вечер был тёплым, почти душным, а его затрясло, словно в ознобе, когда на эстраду вышла жена – в чёрном платье, с высокой причёской, в наброшенной на плечо кружевной шали. Её встретили аплодисментами, но Настя улыбнулась, чуть приподняла руку – и всё смолкло. Митро встал возле неё с гитарой. Из второго ряда вышел Гришка со скрипкой. Андруцаки произнёс название романса, но Илья его не расслышал. Только когда вступила скрипка, он понял, что Настя будет петь одну из своих старых вещей. Ещё молодым, неженатым он слышал её в Москве.
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна – любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
На публику Илья больше не смотрел. Он и так знал, что там – ни звука, ни движения, что люди боятся даже моргнуть. Так было и раньше, так осталось сейчас, и будет так всегда, пока поёт Настя… Он сидел, подавшись вперёд, не отводя взгляда от прямой стройной фигуры на краю эстрады, от руки, придерживающей на груди складки шали, от вьющейся прядки волос у виска, от спокойно глядящих в зал больших чёрных глаз. Она всегда пела так – ни улыбки, ни лишнего поворота головы и уж тем более никаких гримас, которыми сейчас грешат молодые… а в зале никто мигнуть не смеет. Бывало, в ресторане купцы Тит Титычи про свои расстегаи забывали и ревмя ревели под Настькины романсы… Кто ещё так споёт, кто сумеет?
– Настька… – позвал Илья шёпотом, чувствуя, как сводит судорогой горло. – На-астька…
Услышать его Настя, конечно, не могла. Но, дождавшись, пока отыграет скрипка, взяла вдруг следующий куплет так сильно и отчаянно, что у Ильи снова мороз пробежал по спине, и тут уж он не выдержал – перекрестился дрожащей рукой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь,
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
Когда Настя закончила и весь парк принялся неистовствовать, выкрикивая её имя, Илья прислонился спиной к толстому стволу каштана, несколько раз с силой провёл ладонями по лицу и снова повернулся к эстраде, зная – так просто Настьку не отпустят. И не ошибся: все столики встали, поднялись даже дамы, дружный хор голосов выкрикивал:
– Про-сим! Про-сим! Ещё! Ещё!
Настя сдержанно кланялась, улыбалась. С трудом дождавшись тишины, шепнула что-то музыкантам и вполголоса, задумчиво, словно обращаясь к кому-то, запела:
– Как хочется хоть раз, последний раз поверить,
Не всё ли мне равно, что сбудется потом?
Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить,
Ведь там, на дне души, как в омуте речном…
Эту вещь Илья сам пел в своё время, хорошо её помнил и почти не слушал – лишь смотрел, не отводя глаз, в лицо жены, снова шёпотом звал её по имени, снова и снова проводил ладонью по глазам, злился – что это с ними, отчего так жжёт? – опять глядел туда, на освещённый круг, на знакомое лицо, на руки, на волосы… А потом Настя взяла наверх так, что, казалось, дрогнули низкие южные звёзды:
– Пусть эта глубь – безмолвная,
Пусть эта даль – туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…
– Твои глаза бездонные! – вдруг подтянул Илья. И не тихо, не шёпотом, а в открытую, так, как пел когда-то в хоре. Мимоходом удивился сам – откуда только взялось, думал – забыл всё давно… Его голос пролетел через всю отгороженную площадку, люди заозирались, кое-кто даже привстал, цыгане, все как один, подняли головы, Митро резко обернулся – а Илья видел лишь широко открытые глаза Насти, её руки, судорожно сжавшие шаль. Но – вот что значит настоящая певица! – романса она не оборвала, и вышло так, что припев они дотянули вдвоём, она – с эстрады, он – с дерева:
– Пусть эта глубь – безмолвная, пусть эта даль – туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума.
Илья точно знал: Настька его не видит. Ни Настька, ни Митро, ни остальные, ведь там, в парке, светло от фонарей, а здесь – тьма-тьмущая, да ещё и ветви… Не увидят, не разглядят. И не догадаются. По спине бежал пот, Илья сам не знал, что вдруг нашло на него, отчётливо понимал, что не нужно было этого делать, что Настька на эстраде едва держится на ногах, что Варька теперь его убьёт и будет права, но… Но, видит бог, если б не запел – сердце бы лопнуло.
Не нужно ничего, ни слов, ни сожалений,
Былого никогда мне больше не вернуть.
Но хочется хоть раз, на несколько мгновений,
В речную глубину без страха заглянуть…
Пусть эта глубь – безмолвная, пусть эта даль – туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума.
Отчего Настька там, на эстраде, плачет, не вытирая слёз? Отчего она ведёт второй куплет с закрытыми глазами? Настька… Плюнуть, что ли, на всё, отчаянно думал Илья, подойти туда, к ней… на людях не прогонит, а там, дальше, видно будет… Ведь жена она ему! И никого, кроме неё, он не любил никогда! Никого, ни одну из своих баб, никого… даже Маргитку. Стоило промучиться шесть лет, чтобы понять это наконец… Илья перевёл дыхание и бесшумно спрыгнул с каштана.