– Посмотрите на него – отворачивается! Ой, паскудное ваше племя, Илья!
– Ладно, замолчи.
– А что – вру?!
Он не ответил. Роза вытерла лицо рукавом, запрокинула голову, глядя на солнце. Затем подняла на плечо корзину с бычками побольше и объявила:
– Я в город. Уже поздно, и так по бросовой цене рыбу сдам. Всё утро коту под хвост пошло… Из-за тебя!
– Мелочь стухнет, – буркнул Илья, глядя на вторую корзину.
– Стухнет, – согласилась Роза. – Если к Лазарю не отнесёшь.
– Я не нанимался.
– Ну и леший с вами. Мне некогда.
Сказала – и ушла. Стоя у лодки, Илья несколько минут провожал глазами её удаляющуюся синюю юбку. Затем посмотрел на корзину с бычками. Внезапно рассердившись, пнул её ногой. Посмотрел на то, как чёрные рыбки беспомощно бьются на мокром, выглаженном волнами песке, выругался, быстро, одного за другим, покидал бычков в море, швырнул корзину в шаланду и, поглядывая на солнце, зашагал в сторону Одессы.
На Староконном рынке ударила в нос привычная, знакомая, любимая вонь. Пахло навозом, прелым овсом, кислыми рогожами, конским и человеческим потом. Под палящим солнцем оглушительно вопили, спорили, торговались, били друг друга по рукам покупатели и продавцы. Кричали, отчаянно крестились русские барышники и хохлы. Дико вопили, скаля зубы и хлопая кнутами, цыгане. Певуче и важно переговаривались чёрные молдаване в грязных белых рубахах и высоких шапках. Визжали пронзительными голосами татары. Тише всех вели себя лошади: степные неуки, крестьянские рабочие савраски, солидные тяжеловозы, породистые бессарабские и донские жеребцы. Они стояли в рядах спокойно, жевали овёс из подвешенных на морды торб, позволяли вездесущим цыганам раскрывать себе пасть и влезать туда чуть не с головой, выворачивать кулаком язык и лазить под животом. Над всем этим роился жужжащий выводок мух и слепней. Жёлтая раскалённая пыль под ногами лошадей была перемешана с овсом, соломой и навозом. Илья любил сутолоку, суету и запах конных базаров, чувствуя себя здесь как рыба в воде. Так же, как и все, ругаясь, крича и размахивая кнутом, он неторопливо продвигался сквозь потную, пёструю, грязную толпу. Перед глазами проплывали меланхоличные лошадиные морды, воспалённые, мокрые от пота лица, мешки, телеги, задранные оглобли, арбы с огромными колёсами. Наконец ряды кончились, и впереди замелькал табор татар, прибывших этой ночью из буджакских степей.
Татар оказалось немного. Человек десять в засаленных халатах, с грязными малахаями на бритых головах сидели и лежали прямо на солнце, подставив горячим лучам плоские узкоглазые лица. Поодаль стояли спутанные кони – дикие, невысокие, лохматые, с мелькающими в углах глаз белками, все как один бурые, со свисающими почти до земли гривами. Вокруг толпился любопытный народ. Люди разглядывали неподвижных, как статуи, татар, смеялись, что-то спрашивали, но широкоскулые изваяния не удостаивали базарную публику даже поворота головы: у татар здесь были свои покупатели.
Илья в последний раз раздвинул плечом толпу, подошёл к татарскому становищу и сразу же с величайшей досадой увидел, что всё-таки опоздал. Перед низеньким, кривоногим, пузатым, невозмутимым, как каменный идол, Малаем уже стоял барышник с Ближних Мельниц, одноглазый Остап. До Ильи донёсся привычный рыночный разговор на смеси русского, цыганского и татарского языков, бывшей в ходу на любом южном конном базаре.
– Экиз (пятьдесят)? – навязывал весь свой табун Малай.
– Юк (нет), це много, – хмурил коричневый лоб Остап. – Жирмас (двадцать). Шай биш ай панджь (можно двадцать пять).
– Якши (хорошо), – ухмылялся татарин. – Биш надо.
– За всех? – нагло интересовался Остап.
– За одну, – так же нагло отвечал Малай.
– Аллаха-то своего слякайся, морда косоглазая, шайтан!
– Сам морда. Сам шайтан. Не годится – ходи мала-мала к цыганин…
С ходу учуяв, что возможности его не до конца упущены, Илья вклинился в разговор:
– Гей, Малай, салам алейкум, будь здоров!
– Алейкум салам, – лениво и важно отозвался татарин, едва взглянув на Илью щёлочками глаз. Выплюнул в пыль зелёную жвачку, почесал живот под халатом. – Твоя ещё живой, Илья?
– Живой моя, живой, – без улыбки подтвердил Илья. – А ты что, уж и обрадовался? Сам слово давал, а уже другому продаёшь?
– Малай слово помнит. – Татарин задрал лоснящееся лицо к небу, ища белый диск солнца. – Твоя бы ещё завтра пришла… Где была? Вот Остап биш рубли даёт…
– Двадцать пять, – не взглянув на коновала, объявил Илья. Он уже понял, что сделка не будет такой удачной, как он рассчитывал, но лучше переплатить, чем допустить, чтобы весь косяк ушёл к одноглазому чёрту. Последний, однако, тоже не собирался упускать своего.
– Эй, Малай, я не вчувсь, що це за втрученье такое? Зговорылысь вже, а ты, бусурман… Илья, що встромляешься? Не твой товар, не твой продавец!
Илья набрал побольше воздуху в грудь.
– Это кто не мой продавец? Малай не мой продавец?! Да ты ещё у своей матери не завёлся, а мы с ним уже торговали! Он мне этих невестушек ещё весной обещал! Ну, Малай, скажи ему! Дуй шэла (две сотни) за всех хочешь?!
Широкое лицо Малая было непроницаемым, как медная сковородка. Он подошёл к лошадям, сел, подвернув под себя кривые ноги, прямо в пыль, сунул в рот новый кусок зелёной жвачки и невнятно, протяжно сказал:
– Не хочу.
– Дуй шэла жирмас (двести двадцать)? – накинул Остап.
– Моя не продаст.
– Дуй шэла экиз (двести пятьдесят), шайтан с тобой, и магарыч с меня! – уговаривал Илья.
– Юк.
– Ну, что ж ты за холера за такая, Малай! – хором завопили Илья и Остап. – Ты на них посмотри, их ещё объезжать и объезжать, на что они сейчас-то годятся?!
– Совесть поимей! Ведь не день знакомы, кто тебе здесь больше даст?!
– И що за скотына упрямая, хужей рокив своих… Ладно! Всё! Зговорыл! Двести шестьдесят за всех, и больше ни гроша!
– Трин шэла дам! Детей моих по миру пустишь, чугунок с глазами!
– Твоя детей нет, – ехидно напомнил Илье Малай. – Трин шэла ай жирмас (триста двадцать) за всех.
– Кровохлёб ты, Малай!
– Сам.
– Аллаха на тебя нет!
– Есть. Твоя возьмёт, или ему продаст Малай?
Илья тяжело вздохнул. С ненавистью взглянул на взъерошенного, ещё не сдавшегося Остапа, на косматых степняков, на медно-смуглое, бесстрастное лицо Малая, на его бритую грязную голову и… согласился.
– Только ты пусти посмотреть, а то знаю я вас, нехристей.
– Смотри.
Малай не спеша поднялся и отошёл в сторону. Остап возмущённо заматерился, но Илья, не слушая его, шагнул к завизжавшим при виде чужого неукам, на ходу наматывая на руку лоскут кожи (степняки кусались, как собаки). И в это время сзади, из торговых рядов, донёсся знакомый возмущённый голос:
– Ион, ты ослеп?! Ей ведь сто лет скоро! Ты что же делаешь, татарская морда, что же ты делаешь? Кого продаёшь? Ах, не понимаешь?! Иблис тебя раздери!
Илья опустил руку, повернулся. Повернулись и Малай с Остапом, и татары повставали с земли и повытягивали шеи, стараясь рассмотреть обладательницу пронзительного голоса. Чуть поодаль, у высокой арбы, завешенной верблюжьим войлоком, стоял хорошо знакомый Илье кряжистый, широкоплечий, немолодой молдаванин Ион. Он тоже жил в рыбачьем посёлке, обладал разваливающейся глиняной мазанкой, семьёй из шестнадцати человек, четырьмя коровами, небольшой сыроварней и сивой кобылой Фрумкой, которая неделю назад на двадцать шестом году жизни благополучно издохла. Для Иона кончина Фрумки стала настоящей катастрофой: вся огромная семья жила на доход от продажи сыра и молока. Каждое утро Ион с сыном запрягали кобылу в телегу, грузили её молочными бидонами, головами сыра, тазами с творогом и ехали на Привоз, где у них был свой перекупщик. Небогатая торговля с потерей Фрумки могла совсем сойти на нет, и целую неделю Ион занимал деньги у всего посёлка на новую лошадь. Половину нужной суммы дала Роза – как ни пытался Илья ей помешать, рубль – сам Илья, остальное кое-как наскребли у рыбаков, и сейчас Ион, сбив с потного лба на затылок барашковую шапку, с которой не расставался в самую страшную жару, торговал у молодого татарина гнедую пузатую кобылу. Полуголый, чёрный от загара и грязи, блестящий от пота мальчишка-татарин мелким бесом вертелся вокруг лошади, доказывая недоверчиво хмурящемуся Иону, что коню семь лет, что он в крепком теле, совсем здоров, мало ходил в упряжке и «шибко быстро бежат». Илье было достаточно одного взгляда на татарский товар, чтобы убедиться, что коню лет двадцать и что он упадёт в оглоблях через две версты чистого хода. Видимо, то же самое обнаружила и Роза, успевшая продать еврею Янкелю своих бычков и собственной персоной явившаяся на Староконный рынок для наведения порядка.
– И что же это такое? Что же, люди добрые, творится?! – во всю мочь вопила она, грудью наскакивая на опешившего татарина. – Это тебе лошадь? Рабочая? Тягловая? Мешок это с навозом! Худое порося! Три подпорки вбито, решетом накрыто! Ион, старый пень, ты чего их слушаешь?! И куда это ты попёрся без знающего человека лошадь покупать? Говорила я – обожди, приду и сама тебе выберу?!
– Женщина… Глупая! – нестройно загомонили татары, надвигаясь на Розу. Обеспокоившийся Илья с удвоенной силой заработал локтями, пробиваясь к месту скандала. А Роза, отмахиваясь от татар как от мух, с упоением продолжала:
– Ион, ей скоро выслуга, как у прежнего солдата, будет! Ей же двадцать пять лет! Посмотри на эти зубья! А ты, нечисть, отойди, не то вмажу промеж рог! Посмотри на зубья! – Роза большим пальцем щупала у основания лошадиные резцы. – Ты чем их выдолбил, шайтанов сын, стамеской? А мясо где? Промеж зубьев мясо где? Куда дел?
– Маленький конь, потому и нету!
– У твоего отца… маленький! – Роза, поковыряв между зубами кобылы, выставила почерневший палец на всеобщее обозрение. – Дёготь – видишь? Ион, они же мясо у лошадей меж зубьев выбирают и дёгтем замазывают, чтоб не видно было! Я их, окаянных, насквозь вижу, ещё на Каспии насмотрелась. И бабки у неё по пуду! И копыта битые! А пузо-то, пузо! Ион, да у неё, кажется, кила!!!