Народу собралось немало, и Павел чувствовал себя ответственным за то, чтоб ничто не помешало сходке.
Товарищ Андрей взобрался на одиноко стоявший бугристый и шершавый камень. Ему есть о чём рассказать. Яков недавно приехал с Сысертского завода. Там уже три месяца длится стачка. Рабочим угрожали локаутом, туда посылали казаков. Не помогло. Тогда управляющий Мокроносов сделал вид, что удовлетворяет большинство требований — мол, и восьмичасовой рабочий день, и отмена сверхурочных работ. И даже обещал вежливое обращение с рабочими.
— Но стачка не кончилась, — говорил Андрей, — и не кончится до тех пор, пока не будут удовлетворены все требования рабочих. Пусть знают хозяева, что мы не уступим, мы выстоим в борьбе. Вот почему нужна нам сплочённость...
Рабочие слушали, затаив дыхание. Павел на какое-то время даже забыл, что нужно следить за лесом — не промелькнут ли между соснами незваные гости. Ему самому становилось понятнее, что по-старому жить и бороться нельзя, что наступили новые революционные времена и говорить об этом с людьми следует не шёпотом, а в полный голос.
...Раздались два свистка — сначала заливистый, а затем густой и ровный. Павел знал — это сигналы, предупреждающие об опасности. Он бросился в лес. У одной из сосен происходило что-то непонятное: пьяный парень повис на блюстителе порядка.
— Чего разбушевались, всю рыбу испугаете, — произнёс Павел.
Жандарм посмотрел в сторону озера и, что-то сообразив, спросил Быкова:
— Рыбачите?
— Рыбачим. Осенью клёв хороший.
— А этого знаете?
Только сейчас увидел Павел лицо парня с ихнего завода — тот не был пьян, а умело притворялся.
— Наш это... заводской. Вот только зашибать любит.
Жандарм засомневался, однако сказал:
— Ладно, забирайте своего дружка.
И, стряхнув с себя его руки, пошёл в сторону города.
Когда Павел спустился к озеру, митинг уже закончился. Андрей сидел на берегу, смотрел на поплавки и то и дело азартно выкрикивал:
— Да тяни же, тяни... Эх, опять ушла!
Глава девятая.«Благодарственный молебен»
Лев Афанасьевич Кроль любил, просто-таки обожал слово «свобода». Не забывал он при случае напомнить собеседнику, что образование получил за границей, первым в Екатеринбурге на своих мукомольных предприятиях вводил восьмичасовой рабочий день. Промышленник, капиталист, Кроль считал себя прежде всего человеком практического дела, специалистом, организатором производства. А это, мол, самое главное для народа. Есть работа — есть хлеб. Восьмичасовой рабочий день, который он так упорно вводил на своих предприятиях, — не дань революционной моде. Он был глубоко убеждён, что это выгодно не только рабочему, но и капиталисту: отдохнувший работает лучше.
Если меньшевиков Кроль в душе презирал, то большевиков попросту боялся. Он внутренним чутьём ощущал силу, убеждённость и высокий дух большевиков. Понимая, что никогда никакие пути не приведут его в их партию, он не мог подавить в себе уважения к этому непримиримому политическому противнику.
Кроль знал не только Маркса — всякий уважающий себя, образованный капиталист, полагал он, обязан знать столь выдающегося экономиста, — прилежно читал Ленина и, чем больше понимал его, тем больше тревожился: быстро росло влияние большевиков. Противостоять им могут не болтуны, у которых за душой ничего нет, а силы подлинные, могучие. А там уж — кто кого.
С Андреем судьба свела Кроля на митингах и собраниях, где перебивали друг друга ораторы, выражая различные взгляды и идеи.
Поначалу Кролю казалось, что в этом молодом человеке он вряд ли встретит достойного оппонента.
Между тем случилось неожиданное. Когда Андрей заговорил, Кроль подумал: боже, откуда у этого человека такой бас, такая бурлящая страсть, такое гипнотическое воздействие на людей?!
Кролю не следовало после этого оратора выходить на трибуну — он был обречён на провал. Его, искушённого полемиста, просто не стали слушать. Аудитория так долго и так бурно аплодировала Андрею, что Лев Афанасьевич никак не мог начать. Да и первая фраза его оказалась не очень удачной:
— Я понимаю, что предыдущий оратор очаровал вас своим великолепным голосом...
Дальше Кроль говорить не смог. Освистали. Первый раз в жизни.
Но самое обидное было в том, что история повторялась всякий раз, когда сталкивались эти два оратора. Ему даже казалось, что человек, кого рабочие называют товарищ Андрей, специально ищет встречи с ним, как дуэлянт — поединка с достойным противником. Он и себя ловил на том же чувстве — теперь дискуссии с ним приобрели для Кроля не только идеологический, но и сугубо личный интерес — нельзя же уходить с поля брани побеждённым.
Нет, как ни пытался Лев Афанасьевич искать корни своих неудач в чём-либо другом, кроме голоса товарища Андрея, ничего не мог придумать. Ведь по образованности, по полемическому опыту он считал себя сильнее этого большевика. Впрочем, однажды, когда речь зашла о Толстом, Кроль убедился, что Андрей знает его романы и судит о них довольно оригинально.
— Вы хорошо знаете Толстого, — с ноткой великодушия сказал Кроль.
— О нет, для этого нужно много читать. А времени, увы, не хватает.
Лев Афанасьевич предложил:
— Если вам угодно пользоваться моей библиотекой, она к вашим услугам.
— С удовольствием воспользуюсь приглашением.
— Очень мило. Если у вас завтра свободный вечер...
— Хорошо, завтра, так завтра.
...Кроль встретил его подчёркнуто гостеприимно.
— Прежде всего прошу вас верить, что всё сказанное в этом доме за его стены не выходит.
— Вы могли убедиться, Лев Афанасьевич, что я своих мыслей не скрываю.
— Да, но вы скрываете кое-что другое. Вот вы назвали меня Львом Афанасьевичем. А как прикажете вас именовать? Согласитесь, товарищем Андреем мне называть вас неприлично.
— Зовите Андреем.
— Понимаю. Теперь осталось выяснить ещё один щепетильный вопрос: что пьют большевики?
— Лично я, кроме чая, — ничего.
Кроль смущённо улыбнулся и сказал:
— Можете не бояться. Впрочем, извините, по отношению к вам эти слова несправедливы. И потом, вы же знаете мой принцип — никакого насилия. Между прочим, когда вы говорите, меня всё время не покидает желание заглянуть вам в горло. Что у вас там?
— Это наш партийный секрет, — без улыбки ответил Свердлов.
Странные, что ни говори, установились у них отношения: сошлись на почве взаимного отрицания.
И вот сегодня Лев Афанасьевич Кроль торжествовал победу. Было радостно не только потому, что именно ему выпала честь находиться среди наиболее почётных граждан города в исторический момент провозглашения царского манифеста, но прежде всего потому, что сам этот манифест означал его успех, успех его класса. Он ловил себя ещё на одной мысли, которую гнал как нелепую: в такую минуту ему хотелось встретиться с этим товарищем Андреем и, ничего не сказав, по-детски показать ему язык.
«Благодарственный молебен» по случаю царского манифеста состоялся на площади Кафедрального собора. Стекались, как ручьи к озеру, люди — в одиночку и группами, чтобы ещё раз услышать слова о дарованных по высочайшему повелению свободах, чтобы пропел красивый бас «Мы, Николай Второй...» и прочия, и прочия и прочия, чтобы пели царю люди «Многие лета, многие лета...»
...Андрей стоял рядом с Клавдией и Иваном Бушеном, переглядывался с находившимися поодаль Федичем и Сергеем Черепановым. Ещё вчера вечером решили они использовать столь широкое стечение народа для того, чтобы сказать и своё большевистское слово. Правда, согласились с этим не все. Особенно активно возражал Иван. Свердлов присматривался к этому человеку. Ему казалось, что сложность Бушена в какой-то странной раздвоенности его. Образованный, начитанный, он вдруг оказывается несведующим в самых элементарных вопросах. Резко осудивший «амебообразность», по его выражению, меньшевиков, Иван как-то странно отнёсся к созданию боевой дружины. Всегда активный на заседаниях комитета, он вдруг замыкался в себе, точно выключался не только из борьбы, но и из жизни.
Вчера, когда зашла речь о «благодарственном молебне» и необходимости выступить большевистским пропагандистам, Иван посоветовал вообще на площадь не идти.
— Не там наше место, — сказал он. — Не у парадных врат святого храма, не у барских палат. Не нам слушать малиновый звон да церковные песнопения. Я предлагаю митинг провести у тюремных стен, где томятся наши товарищи. Как?
Бушену ответил Сергей Чуцкаев:
— Наше место там, где народ, — и у тюрьмы, и на Кафедральной площади...
«Благодарственный молебен» проходил торжественно и чинно. Начальник первой полицейской части, находившийся рядом с площадью, предусмотрительно расставил своих гренадеров, как он любил величать полицейских. Градоначальник, довольный и счастливый, словно это он, а не царь издал всемилостивейший манифест, шёл величаво — не шёл, а плыл... Слова благодарности, обращённые к богу и помазаннику божьему, он сопровождал понимающим взглядом — мол, слушайте, слушайте, я-то знаю...
Кроль выглядел празднично, словно жених, — с роскошной алой розой в петлице. «А это, дорогой Лев Афанасьевич, уже за пределами хорошего вкуса, — подумал Свердлов. — Мне за вас стыдно. Скажу, непременно скажу».
— Смешно, — сказала Новгородцева.
Оказывается, думали они об одном и том же.
В самый разгар молебна, возле ажурной металлической ограды, окружавшей собор, взметнулась вверх чья-то простая засаленная кепчонка. Люди повернули головы туда, а в это время прозвучал звонкий девичий голос работницы Макаровской прядильной фабрики Кати Денисовой:
— Товарищи, за что царя благодарите! Вы трудом и потом своим, протестом и кровью завоевали эти крохи свободы. Царь испугался, как бы народ вообще не сбросил его с гнилого трона, — вот и кинул нам манифест, как кость голодной собаке. Не верьте царю!
Уже свистели полицейские, уже зашевелилась, словно морская волна, толпа и более осторожные решили ретироваться, как в другом конце площади после протяжного двухпалого свистка прогудел сильный мужской голос: