И он увидел на её лице улыбку — не широкую, а сдержанную.
Но как много она сказала ему!
Глава одиннадцатая.На Верх-Исетском
Из жандармских документов:
«Случаев волнения среди заводских рабочих было несколько. Все волнения происходили потому, что рабочих подбивали на это различные последователи противоправительственных партий, преимущественно с.-д.»
«В течение 1905 года усиленно распространялась нелегальная литература, которую получали местные с.-д. от Екатеринбургского комитета РСДРП...»
Клавдия Тимофеевна подсчитала — только в октябре на Урале было свыше сорока забастовок. Это те, о которых знал Екатеринбургский комитет, так как стачечники почти всегда обращались к большевикам за советами, листовками, просили прислать пропагандистов и агитаторов.
— А ведь это значит, — говорил Андрей, — в забастовочном движении участвует более восьмидесяти тысяч человек. Армия! Вооружи такое пролетарское войско — кто устоит против него? И знаешь, Клавдия, что примечательно — не сработал царский манифест, не утихомирились рабочие, напротив, ещё больше убедились в своей силе.
О том и решил говорить Андрей во время митинга на Верх-Исетском заводе. Он часто бывал на едва ли не самом крупном предприятии Екатеринбурга, любил его калёный воздух, неумолкающий гул и издали замечал его аркообразную вывеску над воротами на сетчатой металлической основе. Чем-то напоминал ему Верх-Исетский завод Сормово, снующие по нему свистуны-паровозики. Да и люди понимали его здесь с полуслова.
...Митинг был необычным. Первым держал речь меньшевик Лапиков. Опытный оратор, он, ссылаясь на Маркса, приводил, как казалось ему, неопровержимые доводы, чтобы уговорить рабочих отказаться от создания боевой дружины и вооружения её.
— Победа пролетариата над капиталом неизбежна, но время ещё не пришло, не подоспело.
Андрей, задержавшийся в одном из цехов, пристроился поодаль, внимательно слушал, какие же выводы сделает меньшевик из всемирно известного положения «Манифеста Коммунистической партии» о неизбежной победе пролетариата.
— Мы убеждены, — продолжал Лапиков, — что рано или поздно осуществится это пророчество нашего учителя. Но мы никогда не допустим, чтобы революцию превращали в заговор, формировали события, чтобы проливалась кровь наших братьев по классу — рабочих. Да, товарищи, именно к этому зовут нас некоторые социал-демократы. И доказательством тому — создание на заводе боевой дружины. Боевой! Вдумайтесь в это слово, товарищи!
Свердлов нетерпеливо повернулся. Случайно задев ногой какую-то металлическую деталь, обратил на себя внимание.
— Э-э-э, — раздался возглас рабочего, стоявшего впереди Якова и обернувшегося на звук, — да тут товарищ Андрей! Зачем же мы этого оратора слушаем? Андрей, давай!
— Андрея!
— Товарищи, — уговаривал меньшевик, — мы ещё послушаем Андрея, но прежде...
— Довольно, Андрея давай!
Свердлов поднялся на стоявшую рядом широкую деревянную чурку и произнёс так, что его можно было услышать за версту:
— Эх, товарищи, как жаль, что мы не дослушали этого оратора. Интересно, до чего бы он договорился... Мне бы его и раздевать не пришлось, сам бы предстал перед нами голеньким, в чём мать родила.
Рабочие рассмеялись. Андрей продолжал:
— Революцию, видите ли, подавай ему на подносике, как печенье к чаю. Вот так поговорил, поговорил — и готовы тебе и революция, и демократическая республика. Нет, не так, ни в коем случае не так должны вести себя сегодня рабочие Урала! Десятки забастовок, стачек, массовых выступлений — ещё часть дела. Мы говорим: мало протестовать! В нынешних условиях царизм можно свергнуть только восстанием! Значит, без вооружения рабочих, без боевых дружин не обойтись. Восстание рабочих и беднейших крестьян — не заговор, это массовое движение, охватившее все уголки Российской империи. Посмотрите, товарищи, вокруг, как действует чёрная сотня, как сжала она в своих руках пистолеты и кинжалы. Бьют копытами кони под жандармами и казаками. Что ж, давайте ждать и смотреть, как будут нас бить и расстреливать царские холуи...
— Не будет этого!
— Мы тоже не лыком шиты!
Возгласы покатились словно эхо. И только оратор-меньшевик пытался перекричать толпу:
— Но ведь это безумие! У них войска, у них первоклассное оружие, а что у нас?
— У нас — рабочая солидарность, единство, историей подтверждённая вера в справедливость, в победу, — решительно ответил Свердлов. — А насчёт оружия — правильно. У них есть оружие. Значит, и у нас оно должно быть. Пусть пролетарский кулак взметнётся над головами капиталистов и эксплуататоров. Пусть в кулаке будет зажато боевое оружие, как символ того, что мы не намерены выпрашивать милостей от царя. Рабочие Петербурга пробовали идти к царю с хоругвями да знамёнами. Мы знаем, как встретил их царь-убийца. Нужно, чтобы на убийц у нас была своя, рабочая управа!
...В тот день Андрей выступил также на собрании заводской боевой дружины.
— Товарищи, — говорил он, — вооружение идёт пока медленно. Правда, комитет позаботился, чтобы несколько грузов с оружием нам доставили рабочие одного из городов России. Какого — пока сообщать не буду. Главное — кое-что из оружия уже имеется.
— Здорово!
— За это спасибо!
— Дело тут не в «спасибо»! Мало пока оружия. Нужно самим себе ковать его. И в этом сейчас — главная задача.
Долго не отпускали дружинники Андрея, а потом один из них, уже немолодой рабочий, сказал:
— У меня заночуешь. Тут недалеко.
До Проезжей было рукой подать. Яков любил ночевать в рабочих семьях, знакомиться с их бытом, укладом, беседовать с жёнами, детишками.
— К нему можно, — подтвердил Ермаков. — Клюка не подведёт, не сомневайся, товарищ Андрей.
— А я и не сомневаюсь, — ответил Свердлов и подумал: «Клюка... Видать, прозвище. А он и верно, на клюку похож: сухой и длинный, руки, как сучки, голова наклонена вперёд на жилистой тонкой шее».
Рабочий не стыдился этого прозвища. Он и жену назвал Клющихой, когда переступил порог своей квартиры. Та с укором посмотрела на мужа, мол, человека постеснялся бы.
— Почти до седины дожил, а ума не нажил, — жаловалась она. — Дети уже фамилию свою забыли, огольцы их на улице клющатами зовут. Грех да и только.
Свердлов поздоровался, представился:
— Товарищи называют меня Андреем.
Были у Клющихи натруженные руки с белыми пятнами на пальцах. От каждодневной стирки в комнате пахло мыльной пеной и гнилым деревянным полом. За свежевыстиранной в пёстрых цветочках занавеской, по-видимому, спали дети: мать то и дело заглядывала туда.
— Хоть бы холода пришли попозднее, — причитала она, занятая своими заботами, — дров на зиму не напасёшься.
— Ты бы ужин поставила, — сказал Клюка, и Якову показалось, что дома он не так смел, как на заводе.
— Ужин? А ты на него заработал?
Андрей хотел что-то сказать, но Клющиху уже остановить невозможно было.
— Ужин ему подай... А сам, небось, опять митинговал или ещё каким делом занимался. Вы мне скажите, милый человек, какого рожна ему на этом митинге нужно? Дают эти митинги хлеба?
— Вы хотите, чтобы я вам ответил?
— Чего тут отвечать, и сама знаю, что не дадут. Сказывают, что ещё он в какую-то дружину записался. Боевую, что ль... У него вон сыновья мал мала меньше...
Неожиданным этот разговор для Якова Михайловича не был. Да, многие женщины стали его товарищами по партии, по революционной борьбе, помогали ему в нелёгкой, нередко опасной подпольной работе, активно участвовали в забастовках и стачках. И всё же не раз в рабочих семьях — в Нижнем, Сормове и здесь, в Екатеринбурге, он ощущал бабью тревогу за мужа, за свой хоть и не слишком устроенный, а всё же сложившийся, привычный семейный очаг. То, что мужья их вступили на путь опасный, некоторые женщины, не всегда будучи в курсе подробностей, чувствовали сердцем, своим самым надёжным вещуном.
Клющиха, видать, была из таких. Она поняла, что муж привёл не просто гостя. В душе колыхнулось даже что-то похожее на гордость — значит, муженёк её не из последних, если именно к нему пришёл этот серьёзный человек. И потребность высказаться, освободить душу от того, о чём сама с собой долгими часами вела беседу, одолела всё — и любопытство, и опасение сконфузить мужа.
— Вот скажите, вы в царскую милость верите? — заговорщически спросила она.
— Нет, — твёрдо ответил Андрей.
— А за боевую дружину погладят по голове, ежели дознаются?
— Нет, не погладят.
— Так какого дьявола ему там нужно? Детей по миру пустить? О них думать надобно.
— О детях можно думать по-разному. Я, конечно, не имею в виду вашу семью, а вот другие женщины мне рассказывали о мечтах своих... Ах, как умеют матери мечтать! — словно самому себе говорил Андрей. — Не о своём счастье, конечно, сами-то они на любую беду согласны, — о счастье детей. И представьте себе, многим родителям хочется, чтобы их сын или дочь непременно был доктором, или инженером, или учителем. Иные согласны на меньшее — на приказчика в богатом купеческом деле или горного техника, чтобы ходили их сыновья в форменных тужурках и все невесты на них заглядывались. А что плохого в этих материнских мечтах?
Клющиха, не сразу сообразив, к чему клонит гость, согласилась:
— А ведь верно — что плохого? Я вот тоже стираю чужое бельё, и такая зависть берёт: хоть бы своим огольцам справить, на ноги поднять их и в грамотные люди вывести, к хорошему делу приставить. Да вот сказали вы: материнская мечта... А почему не отцовская? Им-то, мужикам, до своих детей дела нет, что ли? Принёс на кусок хлеба — и всё?
— И отцовская, конечно. Родительская. Многие мужчины и женщины — да-да, женщины — теперь уже понимают, что счастье к их детям само не придёт. Ну одному, другому повезёт — выбьется в люди. А остальные? Так и вырастут, едва научившись писать, и пойдут гнуть спину на чужого дядю, зарабатывать ему миллионы, а себе грыжу да чахотку наживать.