крашенную красной краской крышу. Питался он чем попало и пищу готовил себе на керосинке, купленной по случаю у дворника Никодима.
И вдруг шальная мысль закралась ему в голову: вот пришла бы сюда Катя! В комнате нет даже стульев, лишь одиноко стоит самолично сколоченная табуретка. Ему стульев и не надо. Читал он за этим самым шкафчиком-столом, а если кто заходил — усаживал гостя на табуретку, а сам садился на кровать. Да и так ли уж часто приходилось ему бывать дома? Кто придёт, да ещё поздно, когда он с работы вернулся?
Григорий, усталый и разморённый теплом от дымоходной трубы, собирался уже было погасить керосиновую лампу и завалиться спать, как в дверь постучали.
— Не спишь, Григорий? — послышался голос Никодима. — Тут тебя господин-товарищ спрашивает.
Нельзя сказать, чтобы жильцы любили дворника Никодима, но недоверия к нему не испытывали: не пьянствовал. Правда, был он сердит, ворчлив и несговорчив, зато за порядком во дворе следил ревностно.
Ростовцев открыл дверь и удивился: за спиной Никодима стоял Яков Михайлович, он надеялся, как выяснилось потом, встретить у Григория кого-нибудь из нижегородцев — Ивана Чугурина или Митю Павлова.
— Вот, к тебе, Григорий, — сказал дворник. — Я сам проводил, потому как вопрос имеется. — И, указывая головой на Свердлова: — Не большевик ли?
— Большевик. А почему это вас интересует? — спросил Свердлов.
— Да и не знаю, как сказать... Звать-то как прикажете?
— Яков Михайлович.
— Так вот... — мялся Никодим. — Хотел было одного Григория просить, а тут оба вы... Не зашли бы ко мне чайку попить?
— А что случилось?
— Да брательник пришёл ко мне... младший, стало быть, Викулов Иван Васильевич. Солдат он. Отпустили до утра... И всё на фронт рвётся. Жалко мне его... Один ведь остался. Другого, среднего, немцы убили.
Григорий увидел, как повлажнели глаза Никодима, и немало тому удивился: очень уж непохоже было это на сердитого дворника... Если б не Михалыч, он, конечно, сейчас пошёл бы — просто интересно поговорить с солдатом.
— Я зайду, — сказал Никодиму, — вот побеседуем с Яковом Михайловичем и зайду.
— Нет, почему же? — запротестовал Свердлов и совершенно по-детски добавил: — Я тоже хочу... чаю.
Ростовцев выразительно посмотрел на Свердлова, но тот, казалось, не замечая его многозначительных взглядов, подтвердил:
— Да-да. Мы придём.
— Вы не сумлевайтесь, он смирный, Ванюша-то...
— А мы не боимся, Никодим Васильевич. Словом, придём.
Когда дворник вышел, Григорий заколебался: нужно ли идти Свердлову? Кто знает, что на уме у брата дворника Никодима.
— Ну-ну, успокойся, Ростошка. Неужели мы с тобой труса праздновать будем? Ты понимаешь, что мне просто интересно. Подвойский сегодня рассказал, как необходимо укрепить наши позиции в гарнизоне. Как ты думаешь, нужно мне понять человека, который ни с того ни с сего сам рвётся на фронт? Впрочем, смотри, я могу сходить и один.
— Ну уж нет! — категорически запротестовал Ростовцев.
Порывшись в постели, он положил в карман что-то тяжёлое.
— Оружие оставь дома, — сказал Яков.
— Ни за что! Не беспокойся, я упрячу его понадёжнее.
— Нет, мы идём к друзьям, если не сегодняшним, то завтрашним. Идти к ним с оружием нельзя. И дело совсем не в этом, увидят они твой револьвер или нет...
Глава шестнадцатая.В дворницкой у Никодима
Окна квартиры дворника Никодима в доме, где Григорий снимал комнатёнку, выходили и во двор, и на улицу. При входе, отделённом от земли одной деревянной ступенькой, стояли дворницкие доспехи — лопаты, мётлы, совки разных видов, а в самом углу лежал тяжёлый топор. На гвозде висел фартук — гордость и щит любого петроградского дворника.
— Входите, граждане. Вот тут, в передней, и раздевайтесь. А шапка-то у вас знатная. Медвежья, что ли?
— Оленья.
— О!.. — пропел Никодим, понимая, откуда, из каких мест привозят оленьи шапки.
Он повесил на аккуратно сделанную деревянную вешалку пальто и шапку Свердлова, полупальто Григория.
— Вот и наша конура.
— Почему же конура? — не понял Свердлов.
— Должность собачья, потому и конура.
Из передней дверь, тоже через ступеньку, вела в «зал», как торжественно называл Никодим маленькую комнату, предназначенную, очевидно, для гостей. Обстановка этой комнаты обычная: стол, комод, четыре стула да между двумя окнами — небольшой мягкий диванчик. Над ним — множество фотографий, разных по размеру.
На столе, ближе к краю, на пожелтевшем подносе стоял самовар, уже остывший, а посреди стола поблёскивала неначатая бутылка водки.
Никодим вошёл первым и поплотнее прикрыл дверь, которая вела в соседнюю комнату, видимо, там спали его домочадцы.
За столом, подперев лоб кулаком, сидел солдат. Он поначалу даже не обратил внимания на вошедших — мало ли кто придёт к дворнику, — бормотал какую-то песенку, выстукивая пальцами по столу барабанную дробь.
— Здравствуйте, — произнёс Свердлов, и от его баса солдат встал и по всем правилам отчеканил:
— Здра... жлаю! Рядовой Иван Викулов!
— Садитесь к столу, — пригласил Никодим, — гостями будете. Вот брат родной. Не виделись давно.
Свердлов подал Ивану руку, посмотрел ему в глаза и, придвинув стул, сел рядом.
Иван чувствовал себя в центре внимания — так пристально смотрели на него гости.
Выглядел солдат моложаво и, вероятно, зная это, для солидности выпустил на лоб вихрастый казачий чуб, что делало бы его лицо и строже, и даже суровее, если бы не доверчивые глаза, которые Иван старательно прятал под неестественно насупленными бровями.
— Никодим взял в руку бутылку.
— Мне, если можно, чайку, — попросил Яков Михайлович.
— Нет уж, — запротестовал Иван. — Это неуважение к революционному солдату.
— Вы меня извините, гражданин революционный солдат, — ответствовал Свердлов, — но я даже за Новый год вина не пью. Ничего не поделаешь — не люблю.
Он сказал это так твёрдо и категорично, что солдат сдался.
— А ты? — спросил Иван у Григория.
— А он, пожалуй, рюмочку выпьет, — ответил Яков за Ростовцева. — Так за что же вы предлагаете выпить?
Видимо, Иван собирался произнести очень торжественную речь, вспомнив всё, что услышал за последнее время на солдатских митингах, прочитал в газетах, запомнил из разговоров в казарме и на улицах. Он медленно и многозначительно поднялся со стула, долго откашливался, прежде чем начать... Нет, перед братом или этим рабочим он не стал бы выкаблучиваться, а вот бородатому в очках стоит кое-что порассказать. Видали, мол, мы и не таких — всякие в наших казармах агитаторы перебывали.
— Я предлагаю выпить за демократическую республику для всего русского народа. И ещё за наше, рабочее, крестьянское, солдатское, Временное правительство, которое есть дух нашего патриотизма. И ещё за победу над злейшим нашим врагом — Вильгельмом, которую мы добудем своей горячей революционной кровью. Вот!
Он посмотрел на Якова Михайловича без угрозы и злости.
Свердлов даже не взглянул в его сторону. Он чистил лежавшую перед ним на тарелке картошку «в мундире», словно то, что говорил солдат, его вовсе не касалось. Яков Михайлович посолил картошку и деловито отправил в рот.
Солдат посмотрел на него, на Григория — в его глазах тоже не прочёл одобрения, на Никодима, которого мучило только одно: уговорят брата не проситься на фронт или нет, и решил, что этим людям его не понять.
Яков Михайлович посмотрел на тяжело вздыхающего Никодима, потом на Григория, на лице его было написано: я же говорил — нечего нам здесь делать... И только солдат был, вероятно, доволен собой.
Свердлов терпеливо дал ему насладиться собственным красноречием.
— Я слыхал, что брат ваш погиб на фронте, — сказал, наконец, он.
— Да, погиб бедняга, — поспешил подтвердить Никодим.
— Он вам писал с фронта?
— А как же. Такие письма писал... — ответил Никодим и подошёл к комоду, вытащил из ящика аккуратно сложенный листок пожелтевшей бумаги. — Уж как писал-то красиво — он средь нас самый грамотный был. Вот: «А ещё сообщаю тебе, что завтра, наверно, пойдём в бой на заклятого врага нашего — немца. И так я себе думаю: неужели отдадим мы вражине нашего царя и нашу Россию? Да не будет этого! Вот и двинем мы завтра вперёд, на врага! С нами бог, а потому не тревожься, Никодимушка...»
Голос Никодима сорвался, и Яков понял, для кого прочитано это письмо. Он вынул из кармана газету, развернул её и тихо, словно в ответ, сказал:
— А вот я прочитал сегодня в газете любопытную речь Родзянко. Хотите послушать? — И, не дождавшись ответа, прочитал: —«Братья, неужели мы немцам отдадим свободную Россию? Не будет этого! С богом на врага!» Скажите, когда ваш брат погиб?
— Да уж два года прошло.
— Значит, до революции. А слова те же... тот же бог, тот же враг. Тот же лозунг — война до победного конца. Что изменилось?
— Так тут же сказано: «свобо-о-дную Россию», — почти пропел солдат. — Значит, не за царя уже...
— А за что?
— За республику... — ответил Иван и на всякий случай добавил: — Демократическую.
— Понятно. Хотя честно говоря, не очень. Может, вы мне объясните, что это значит?
Свердлов подмигнул Ростовцеву — это, дескать, только начало, и озорные огоньки уже засверкали в глазах Якова Михайловича. Они-то знакомы Григорию!
Иван не торопился с ответом, видимо, желая сказать как можно умнее.
— Это когда, — вспомнил он всё, что слышал о демократической республике, — когда всем всё поровну.
— Так... Значит, поровну. Интересно, миллионер Родзянко наравне с вами на фронт собирается? Или, может быть, сахарозаводчик Терещенко? Или министр Гучков? А может, они своими миллионами собираются поделиться — полмиллиона себе, полмиллиона вам? А как же: поровну так поровну. А вы потом со мной поделитесь...
Солдат сначала растерялся: чего говорит этот чернявый? Какие ему полмиллиона? Потом сказал: