Вчера Никодим заговорил первым.
— Брат приходил, — не поздоровавшись, сказал он, — тебе привет передавал. И Якову Михайловичу особый. Что-то не по мне его разговорчики. Раньше на фронт рвался, а теперь говорит — подумать надо... как бы не угодить из огня да в полымя.
— Не пойму тебя. То отговаривал его на фронт проситься, то недоволен, что остаётся.
— Да ведь как остаётся! Солдату думать не положено. Сам в пекло не лезь, это верно. А прикажут, тогда уж молчи и выполняй. А он — подумать, разобраться...
— Так он прав.
— Прав-то прав, да только за такие слова, знаешь, что бывает? К стенке — и баста! Вот и получается: там не убьют — здесь расстреляют. Так и есть — из огня да в полымя.
Он вздохнул тяжело и безысходно: видно, отчаялся найти ответ на жестоко мучивший его вопрос.
А Ростовцев думал о Свердлове. Ну что особенного сказал тогда Михалыч Ивану? Наверно, каждый большевик сказал бы то же. А ведь он, Григорий, не сказал... Не нашёлся в данную минуту. Вот если б кинулся солдат на Свердлова — тут уж, конечно, не растерялся бы, нет.
Повидать бы сейчас Якова Михайловича! Много надо рассказать ему — и про то, что происходит в Питере, и про Металлический завод. И про неё... Нет, про неё, пожалуй, не надо. Не стоит. Так ведь сам расспросит. По глазам поймёт. Не первый день знает.
Не первый, да только, если эти дни сложить, немного получится. Расстались в Сормове, снова встретились в Перми, а через несколько лет — в Петрограде.
Григорий спросил у Никодима, не собирается ли брат навестить его.
— Нет, ничего не говорил.
Ростовцеву показалось, что дворнику не по душе этот вопрос, не твоё, мол, это дело — придёт Иван или нет. Да и вообще...
Никодим даже не подозревал, что Григорий Ростовцев может рассказать ему о брате гораздо больше, чем Никодим сам знает. И привет передавал Иван не случайно. Всё произошло накануне, в тот памятный день, в солдатской казарме...
Нижегородцы привыкли «окать», но у Ивана Дмитриевича Чугурина это получалось как-то особенно густо, со смаком. Потому, когда ещё в Перми зашла речь о кличке для него, сомнений не было — Нижегородец.
— Он всем нижегородцам нижегородец, — говорил Яков Михайлович.
Внешне Иван Чугурин выглядел простым пареньком. Причёска с пробором справа, потёртый пиджачок да рубашка, доверху застёгнутая, с отложным воротничком. На лице его всегда таилась улыбка, да глаза искрились лукавой усмешкой. Чугурин был участником демонстрации, во главе которой шёл Пётр Заломов и его товарищи.
А потом близ Сормова в лесу нашли труп провокатора. Начальник Нижегородского охранного отделения Грешнер приказал «перешерстить всё Сормово, потрясти этих... Свердлова, Чугурина...».
Нет, ни Свердлов, ни Чугурин провокатора не убивали — другие в лесу, без свидетелей, допросили, да там и суд устроили... Но аресты пошли широко — заполнился до отказа Нижегородский острог — лабиринт глухих стен, окружённых высокой каменной оградой. Сколько испытал здесь Иван — и побои, и карцер в круглой башне с недосягаемо высоким окном.
С тех самых дней, когда в Нижнем и Сормове они впервые встретились и подружились, Иван Чугурин и Яков Свердлов были вместе — и в подполье, и в нарымской ссылке. И вот — в Питере.
Много воды с тех пор утекло, много было событий, встреч, переживаний, новых друзей и товарищей по борьбе, но те годы, те встречи, та верная дружба, радость познания — навсегда врезались в сердце и память Ивана Чугурина, и, видно, не забыть их уже никогда.
Сормово в 1905 году. Воскресный день. На железнодорожной насыпи — Яков Свердлов в своей чёрной косоворотке, в сапогах, густые волосы его треплет ветер. Не помнит сейчас Чугурин тех слов, помнит только их смысл — проклятье бойне в далёких Маньчжурских сопках, проклятье царю-убийце и всем, кто наживается на русско-японской войне. Война эта несёт горе, слёзы и нищету народу.
Что подхватило людей, построило их в шеренги и двинуло на Сормово — туда, где с утреннего гудка до позднего вечернего они отдавали свои силы за кусок хлеба, где жили в жалких, холодных избах, где бегали их оборванные дети, где жёны и матери латали нужду на жалкие заработки...
Впереди колонны рядом с Яковым шагал Иван Чугурин, и вместе со всеми пели они «Марсельезу». Вот этого тоже никогда не забыть. Повысыпали из домов и млад и стар. На большой улице встретила их полиция, и зычный голос потребовал разойтись. Но в ответ полилась ещё более мощная «Марсельеза».
Полицейские ворвались в ряды демонстрантов, началось настоящее сражение. В ход пошли и кулаки и булыжники. Иван Чугурин увидел, как этот крепкий паренёк, Яков Свердлов, снял пенсне, засунул в карман и стал отбиваться от полицейских камнями. Честное слово, неплохо они дрались в тот день и заставили полицейских отступить. Хоть на время, а заставили!
Чугурин увлёк Якова в переулок и, посмеиваясь, сказал:
— А ты ничего, драться умеешь.
Яков вытащил из кармана пенсне, протёр стёкла носовым платком и спокойно водрузил на место.
А потом встретились они в Мотовилихе, под Пермью, на Урале. То было уже в 1906 году. Шли аресты, полиция охотилась за каждым, кто словом или делом выражал своё несогласие и свой протест против существующих порядков. Недолго пришлось им поработать в Перми — засели на этот раз крепко. Что же, в тюрьме Иван Чугурин, пожалуй, больше всего и познал особенности характера своего молодого товарища по борьбе.
Политические заключённые избрали Михалыча своим старостой. Это дало ему возможность бывать в других камерах, беседовать. Михалыч учился сам, и вместе с ним учились другие.
Он много читал и обычно, низко склонившись к толстой тетради, держа её на коленях, вёл записи. Чугурин, увидев как-то у Свердлова объёмистую книгу, спросил:
— Это что у тебя, Михалыч? Небось, прячешь в ней чего-то...
— Нет, дружище, с этой книгой и не расстаюсь. Это «Капитал» Маркса.
Не расставался Яков Михайлович и с тетрадями, исписанными мелким, убористым почерком. Тут были конспекты ленинских трудов «Что делать?», «Шаг вперёд, два шага назад», записи мыслей, возникших при чтении Плеханова, Каутского, Меринга. О многих авторах, книги которых конспектировал Свердлов, Чугурин тогда не слыхал вовсе: Сидней и Беатриса Вебб — «Теория и практика английского тред-юнионизма», Вернер Зомбарт — «Современный капитализм», Поль Луи — «Будущее социализма», В. Кларк — «Рабочее движение в Австралии». И каждая из этих прочитанных книг оставляла след в тетрадях Михалыча.
Нижегородец — Чугурин не раз слушал в тюрьме его лекции, поражался глубоким знаниям, умению говорить доходчиво, понятно. Именно свердловские тетради раскрыли глаза Чугурину на то, откуда у Михалыча эта широкая эрудиция, редкая для такого молодого человека, способность точно разобраться в сложнейших, даже запутанных вопросах. Один раз прочитанное в книге, записанное в тетради запоминалось им навсегда. Эта поразительная память, в которой хранились знания, имена сотен людей, их биографии, их качества, сильные и слабые стороны, впоследствии сослужила для партии и молодого Советского государства немалую службу.
Но это было годы спустя.
А прежде... Чугурин, будучи в ленинской школе Лонжюмо под Парижем, вспомнил «свердловский университет» и тюремные тетради Михалыча. Звали тогда Чугурина уже не Нижегородец, а товарищ Пётр. Ленин расспрашивал его подробно о том, что происходило в Сормове и Мотовилихе.
Уже с первых слов беседы понял Владимир Ильич, как нужна этому человеку учёба. Сказал:
— Да, в вопросах теории вам ещё многое предстоит постичь.
Лекции Ленина, Луначарского, Инессы Арманд, Семашко (с ним встречались ещё в Нижнем)... Не раз доставалось Чугурину за его ошибочные взгляды на роль мелкой буржуазии и крестьянства в революции. Впрочем, за эти же ошибки доставалось ему и от Свердлова тогда, в Пермской тюрьме. Встретились с Михалычем ещё и в ссылке, в гиблом Нарымском крае. Свердлов сделал несколько попыток к побегам.
В подготовке некоторых из них участвовал и Чугурин. Однажды Свердлов должен был на лодке плыть по Оби из Колпашево до Парабели, а это ни много ни мало — сто двадцать вёрст. В условленном месте лодку ждал Чугурин. Буквально у него на глазах ветер перевернул жалкую посудину. И вот Свердлов — в холодной воде. На севере в конце сентября вода уже достаточно студёная. На беду товарищ, находившийся с ним в лодке, не умел плавать; Яков помог ему ухватиться за лодку... Окоченевших, вытащили их из реки. Яков чудом не заболел — держался на своём железном характере. Казалось, где уж после такой купели бежать, а Михалыч решительно махнул рукой — надо!
В февральско-мартовские дни семнадцатого года Чугурин был одним из руководителей Выборгского райкома большевиков, и Ростовцев пришёл сегодня к нему — рассказать, как обстоят дела на Металлическом, как проводил в Екатеринбург Якова Михайловича.
В райкоме народа — не протолкнёшься. Поминутно звонит телефон. И Чугурин едва успевает отвечать.
Но уже с первой минуты понял Григорий, что с Иваном что-то происходит. Глаза расширились, сияют...
— Что с тобой, Иван Дмитриевич? Ну-ка, выкладывай, Нижегородец. Неужели пасха на тебя так повлияла?
— Конечно, пасха. Ох, и догадлив же ты, Григорий. Посмотри-ка, я этот документ переписал да запомнил накрепко.
Стоило Григорию прочитать, как всё сразу стало ясно — телеграмма из Торнео: «Приезжаем понедельник, ночью, 11. Сообщите „Правде“».
— Торнео... Так это же Финляндия! Рядом, рукой подать.
— Встречать будем Ленина! — взволнованно сказал Чугурин. — А прежде соберём большевиков в зал «Сампсониевского общества» и поговорим, как лучше это сделать. Понимаешь, трудность в том, что день нерабочий — пасха. На нас, выборжцев, вся ответственность ложится: Финляндский вокзал-то в нашем районе. Вот что, Григорий, революционное задание тебе: скачи по домам, на завод, мобилизуйте прежде всего отряд рабочей милиции, его надо построить на платформе перрона, чтоб никакая провокация не случилась.