Сергей сник разом, в одно мгновенье: он даже забыл, что дома неизвестна его кличка.
— Что с тобой, Сергунька? — спросил Потапыч. — Лица на тебе нет.
— Ничего... Устал я сегодня. Пойду полежу.
Катя смотрела на Григория, ожидая, что он ещё что-то скажет. Но тот ничего больше не знал и сам недоумевал, почему его слова произвели такое впечатление на Сергея. Ему даже не было известно, на какой именно фабрике это произошло, да и то, что Сергей и есть Муха, ему и в голову не приходило.
Потапыч сердцем почуял неладное. Ему хотелось сейчас же строго допросить сына, но в присутствии Ростовцева сделать это не решался. Хотя Катя не скрывала своих чувств, и Потапыч мысленно считал его женихом дочери, то есть почти своим человеком, но в доме вслух об этом никто не говорил.
Николай подсел к столу, налил себе чаю и буркнул:
— Чего не пьёте? Можно молоком забелить... Наливай, Катя, жениху.
И будто не заметил, как стали пунцовыми щёки сестры, как заёрзал на стуле Григорий. Он сказал то, что давно хотел сказать: нечего в прятки играть. Жених так жених.
Ему, Николаю, Григорий нравился.
Никодим стоял у ворот, о чём-то задумавшись. Он дважды поднимался в каморку, где жил Ростовцев, но дверь была заперта.
Шёл двенадцатый час ночи, когда из-за угла появился Григорий — дворник узнал его издали: хоть поздно, а светло.
— Всё шляешься, — сказал он без злобы. — Женился бы.
— Скоро, Никодим, скоро.
— На свадьбу позовёшь?
— А ты пошёл бы?
— Отчего же... Мы люди не гордые.
— И не побоишься идти на большевистскую свадьбу?
— Не побоюсь, — уверенно ответил он. И добавил: — Зайди, брательник тебя дожидается.
Иван был не один. С ним рядом сидели уже знакомый солдат Лагутин и тот зловредный усач, которого так возненавидел Григорий, когда пришёл впервые вместе с Катей в батальон.
Иван встал, вышел навстречу Ростовцеву, поздоровался.
— Вот, — жестом указал он на солдат, — к тебе пришли за советом.
И увидев, как подозрительно смотрит Григорий на усатого, сказал, словно извиняясь:
— Ты на него зла не держи. Сам знаешь, время какое. Только его тоже выбрали для разговору с тобой. Конечно, Катя — девчонка славная, да ведь баба и есть баба...
— Она не баба, а член большевистской партии, её военной организации.
— Ну не сердись, разговор у нас с тобой мужской. — И, помявшись, добавил: — А вернее, не к тебе мы, а к Якову Михайловичу...
Усатый солдат встал и, переступив с ноги на ногу, заговорил первым. Там, в казарме, голос его показался Ростовцеву скрипучим и злобным, а сейчас он звучал тихо и степенно, даже приятно.
— Горюн я, Порфирием звать. Самарец я. Мы, самарцы, такие...
Ростовцев едва сдержал улыбку:
— Какие такие?
— Горячие.
— Ладно, горячий Порфирий. Слушаю тебя.
— Вот Иван нам всё одно и то же твердит. Про что бы ни заспорили мы у себя, он завсегда один ответ имеет: «Что Яков Михайлович сказал бы...» А мы того Якова Михайловича в глаза не видели. Вот и просьба к тебе: сделай нам разговор с ним. Вот как с тобой сейчас — с глазу на глаз.
Григорий посмотрел на Лагутина — а ты, мол, что скажешь, товарищ? Но Лагутин молчал.
— Товарищ Свердлов, — сказал Григорий, — в Цека работает, его там и разыскать можно. Во дворце Кшесинской.
— Вот и я им то же говорю, — подтвердил Лагутин.
— А к нам он пришёл бы? — спросил Горюн.
— Пригласите — придёт. Если только бузу не устроите. Как тогда.
...Иван вместе с Порфирием пришли к Якову Михайловичу.
— Постойте, постойте... Да ведь мы с вами встречались.
Этого Иван не ожидал — больше двух месяцев прошло, как виделись они. Честно говоря, Викулов не думал, что тот узнает его.
— Верно, Яков Михайлович. Я и есть. А это Порфирий Горюн.
— Ну, как ваши военные успехи? Впрочем, мне Ростовцев рассказывал о вас. Так чем могу быть полезным? Садитесь, рассказывайте.
Иван не знал, с чего начать, хотя ему было что рассказать Свердлову, и выпалил всё подряд:
— Беспокойно нынче в батальоне, по-иному смотрят солдаты на войну, письма приходят из дому тревожные и разные. Где отобрали землю у помещика, где имение сожгли, а где всё остаётся по-прежнему.
— Трудно жить стало, Яков Михайлович, — подытожил Горюн.
— Да, это верно, я тоже получаю письма из деревни. Пишут, что процветает там стихия, дикость.
— Темноты много, — согласился Горюн.
— Наш брат русский мужик, — добавил Иван, — чуть что — за топор хватается.
— Неужели? — улыбнулся Свердлов. — Ну да это не страшно. Много ещё темноты, много невежества. Наследие веков не исчезает в один день. К тому же нынешнее Временное правительство не собирается, как видно, отдавать крестьянину то, что ему принадлежит по праву, — землю. Вот он и хватается за топор.
— Это правильно, — согласился Горюн.
А Свердлов продолжал:
— Но, я думаю, унывать не следует. Докатятся волны подъёма и до самых глухих уголков, всколыхнутся, потянутся к новой жизни мужики.
— Эх, скорее бы, — мечтательно произнёс Порфирий Горюн.
— Да, — подхватил Свердлов. — Мы, большевики, направляем сейчас в деревню наших агитаторов, испытанных революционеров, чтобы рассказать крестьянам правду о земле, о революции, разъяснить аграрный вопрос, который рассматривался на недавней конференции. Уже поехали туда наши товарищи Володарский, Панюшкин — преданные, верные революции люди. А скоро вернутся в деревню и нынешние солдаты. Они многое повидали, многое поняли — кто им друг, а кто им враг.
— Вот-вот, Яков Михайлович, мы и хотели бы, чтоб вы рассказали солдатам об этом, — попросил Иван. — Очень здорово у вас это получается. Вы не хитрите, как другие, а прямо и честно, как тогда со мной у брата Никодима. Крепко вы меня... До смерти не забуду.
— Что же, можно. Непременно приду.
Дела, дела...
Судебная тяжба балерины Кшесинской по поводу её дворца совпала с другой акцией Временного правительства. Занятую рабочими в дни Февральской революции дачу бывшего царского министра Дурново было приказано очистить от посторонних лиц — выселить из неё рабочие организации.
Это распоряжение вызвало забастовку на многих заводах, возникли стихийные демонстрации, митинги. Обстановка накалялась.
Собственно говоря, накалённой она была и раньше. Перетасовка карт в правительстве, перестановка министров с одного поста на другой, бесконечные речи министров — почти социалистов, как называл их Ленин, поток обещаний, не подкреплённых делами, — всё это вызывало раздражение и откровенное недовольство рабочих и солдат. К тому же всё упорнее распространялись слухи, что назначенный военным министром Керенский готовит наступление на фронте, дабы уверить союзников, что Россия не намерена выходить из войны.
Разъясняя истинную суть Временного правительства, его буржуазный характер, необходимость перехода власти в руки Советов, Ленин и большевики, однако, вели курс на мирное развитие революции. Из нынешнего положения никакого выхода нет, писал Ленин, кроме перехода всей власти к Советам рабочих и солдатских депутатов.
Свердлов понимал, насколько важно в этих условиях не дать Временному правительству лишнего козыря в руки: оно искало всяческих поводов, чтобы расправиться с большевиками. И когда адвокат балерины Кшесинской предъявил Свердлову документ на выселение ЦК из дворца, Яков Михайлович, ко всеобщему удивлению, сказал:
— Потеснимся...
— Может быть, переедем всем Секретариатом ко мне домой? — произнесла Стасова.
Яков Михайлович уловил нотки сарказма в её словах, однако не подал виду, спокойно проговорил:
— А ведь это идея, Елена Дмитриевна. Очень даже неплохая идея. Я всегда был глубоко убеждён, что преданнее делу человека, чем вы, не отыскать во всём Петрограде.
Стасова только пожала плечами, и это означало: удивляюсь вашему терпению, дорогой Яков Михайлович.
Глава двадцать четвёртая.Возвращаясь в недавнее прошлое
Встреча была неожиданной и приятной. Крыленко... Делегат 11-й армии на Первый Всероссийский съезд Советов. Начинающий лысеть со лба, круглолицый прапорщик с тонкими усиками над сочной губой, короткая мускулистая шея атлета, вокруг которой едва сходится воротник армейской гимнастёрки, пристальный взгляд, полный неистраченной энергии. Крыленко Николай Васильевич. Товарищ Абрам...
И сразу в памяти Свердлова возникло совсем недалёкое прошлое, и слились воедино день сегодняшний с днём минувшим, воспоминания радостные, восторженные и грустные, даже печальные. Печальные потому, что выплыло наружу отвратительное лицо подлеца, провокатора, человека без чести и совести — Романа Малиновского.
Они встретились в Петербурге холодным, снежным январём тринадцатого года.
Рыжеватый, чуть раскосый Роман жил недалеко от Таврического дворца, на Песках, на 10-й Рождественской улице. Его жена Стефа не всегда угощала обедом, но всегда — приветливой улыбкой.
В IV Государственную думу Малиновского избрали московские рабочие. Он тоже рабочий, неплохо говорит, знает положение на заводах и фабриках Москвы.
Бежавшего из нарымской ссылки в декабре двенадцатого года Якова Михайловича свела судьба с Романом Малиновским. Тогда же возникла дружба с умным, принципиальным и очень добрым Григорием Ивановичем Петровским, с преданными рабочему классу и революции Алексеем Егоровичем Бадаевым, Матвеем Константиновичем Мурановым, Фёдором Никитичем Самойловым, с товарищем по работе в Костроме Николаем Романовичем Шаговым. Познакомился Свердлов с бывшим учителем гимназии, человеком широкой эрудиции и глубоких знаний — Николаем Васильевичем Крыленко, который приехал тогда в Петербург по заданию Ленина как доверенное лицо депутатов-большевиков.
Это было время борьбы Центрального Комитета, Владимира Ильича за большевистскую «Правду». Её редакция допустила тогда множество колебаний и ошибок.
Скольких усилий стоило Ленину, чтобы избавить «Правду» от соглашательства с ликвидаторами, с меньшевистской газетой «Луч». Владимир Ильич считал недопустимым и как