Они шутили, но шутили горько. Во всяком случае, порешили завтра же поискать для Свердлова другое пристанище.
Ах, эта ночь, счастливая и ужасная ночь...
Его арестовывали уже много раз — и в Нижнем, и в Перми, и в Москве, и в Питере. И всё-таки этот арест был особенно печальным. Только-только наладилась (да и то ещё не совсем) работа «Правды», только-только встретился с семьёй... Маленький Андрей никак не мог понять, чего нужно этим сердитым, злым дядям с блестящими пуговицами и шнурами на шинелях. Всех троих забрали: Свердлова в «Кресты», а Клавдию с сынишкой — в дом предварительного заключения. Уже потом узнал Яков Михайлович, что газета «Правда» с гневом и болью рассказала о вторжении полиции в квартиру «неприкосновенного» депутата, а затем и сам Петровский напечатал в «Правде» статью «К товарищам рабочим». «Закон о депутатской неприкосновенности оказался весьма прикосновенным», — писал он.
Несколько лет спустя, в Туруханском крае, куда были сосланы большевистские депутаты, Григорий Иванович рассказывал Свердлову, какой скандал разразился в Государственной думе, когда к протесту большевиков присоединились ещё 73 голоса.
Узнал позже Яков Михайлович и то, что он едва не лишился сына. Андрейка тяжело заболел дизентерией, и на свободу Клавдия Тимофеевна вышла с умирающим ребёнком. Всё та же семья Петровских, всегда отзывчивая Сара и одна из замечательнейших женщин-большевичек, врач Вера Михайловна Бонч-Бруевич, буквально спасли его от смерти. Они вместе с Клавдией Тимофеевной и Домной Федотовной не отходили от постели мальчика.
19 января 1914 года, 2 часа утра.
«Милая моя деточка!.. Очень хорошо, что Адик немного отвыкает от твоего неизбежного присутствия при каждом его шаге. К этому необходимо было давно его приучить. Мешали условия. Теперь стало возможно. Это очень хорошо. Что же это с нашей дочуркой? Ты и представить не можешь, как сильно хочется видеть деток. Такая острая, острая боль щемящая. Адькина карточка предо мною на столе. Тут же и ты. Смотрю, смотрю часами, закрою глаза, пробую представить Веруньку. Почти не удаётся. Думаю до боли в голове. Глаза делаются влажными, готов разрыдаться. Милые, милые, славные мои деточки... Эх, Кадя, Кадя! Родная моя, любимая... Как-то сложится наша дальнейшая жизнь. Я знаю глубину и силу своей любви. Прошёл через большое испытание, сохранив нетронутым чувство. Больше того, оно могло бы, быть может, поколебаться на минуту, но не было колебаний... Помнишь мои слова при нашем последнем минутном свидании? В прошлом письме я начал писать кое-что о личных отношениях вообще. Не кончил, ибо разнервничался. Не помню точно, что именно писал. Помню, что полностью не развил своей точки зрения. Надеюсь вернуться к ней и выяснить подробнее, здесь попробую изложить очень кратко, не развивая выставляемых положений. Нет ни подходящего настроения, ни времени. Доходит к 4-м, а я встаю обычно теперь в 8—8½... Никогда один человек не удовлетворяет и не может удовлетворить целиком, полностью, все без исключения запросы другого... Стремление к прочности личных отношений считаю нормальным. Физическую близость допускаю лишь как завершение близости иной, не обязательно идейной, но, безусловно, „душевной“, если можно так выразиться. Этим ограничусь... Ты с детками давно, давно, конечно, спишь, если только они спокойно спят.
...Жду давно обещанных французских книг... Хочу раньше овладеть французским. Настроение бодрое. Работоспособность нормальная. Много нехорошего в нашей жизни, но в общем всё же живём недурно... Крепко, крепко целую, обнимаю вас всех.
Всегда твой Яков».
Глава двадцать пятая.Есть такая партия!
Все эти воспоминания о днях минувших вызвала у Свердлова встреча с Крыленко, приехавшим на Всероссийский съезд Советов.
Опять наступают горячие дни. В этом Свердлов ещё раз убедился, побывав вчера в батальоне, в том самом, куда пригласил его Иван Викулов. Яков Михайлович знал, что со времён Февраля изменилось настроение солдатских масс на фронте и в тылу. Бесконечные посулы и широкорекламные обещания Временного правительства, не подкреплённые делами, надоели, стали раздражать солдат.
Когда на первом съезде Советов Керенский произнёс дежурную фразу — мол, долг каждого революционного офицера заключается в том, чтобы вселить в солдат боевой дух и повести их в сражение, поднялся с места человек в офицерской форме и потребовал слова. Это был Николай Васильевич Крыленко, сидевший рядом с Лениным. Он сказал:
— Военный министр требовал, чтобы мы вели солдат в наступление. Но солдаты воевать не хотят. Милости просим на фронт, господин министр, попробуйте сами поднять их в атаку, посмотрим, как у вас это получится.
...В казарму Свердлов пришёл вместе с Катей. Её знали здесь и солдаты, и унтер-офицеры, и, судя по косым, подозрительным взглядам, даже командование. Катя — в своём обычном платье сестры милосердия, в нём впервые увидел её Яков Михайлович на вокзале, перед отъездом в Екатеринбург.
Навстречу вышли уже знакомые Лагутин, Викулов, Горюн. В помещении было чисто и опрятно, и вместе с тем почему-то вспомнилась тюремная камера с её грязными, пропахшими потом нарами, с земляными полами да мокрыми стенами. Тогда Яков Михайлович потребовал ото всех, кто находился в камере, прежде всего произвести генеральную уборку — аврал, как он её называл, и сам же первым приступил к уборке... Как давно это было — одиннадцать лет прошло!
— Братья солдаты! — обратился к солдатам Порфирий Горюн. — Много спорили мы тут. Да вот Иван Викулов всё похвалялся, что есть человек, который наши споры разрешить может. Свердлов его фамилия. Мы и сходили к нему во дворец Кшесинской, который солдаты ещё в феврале конфисковали по закону революции и передали большевистскому ЦК. Яков Михайлович пришёл по нашему, стало быть, приглашению. Мы ему все вопросы сейчас и выложим...
Да, вопросы были острые — начиная с того, нужно ли подчиняться командирам, и кончая мировой революцией. Больше всего вопросов, как и предполагал Свердлов, было о земле и мире. Яков Михайлович не сомневался в этом, он готов разъяснить, какая разница между ленинской точкой зрения и позицией Временного правительства.
Теперь не было нужды доказывать солдатам, как предало революцию Временное правительство. Напротив, приходилось сдерживать бурные эмоции гнева, мешавшие ораторам говорить.
Иван Викулов говорил о фронте. Солдат, мол, для войны и призван и обучен. Да только за что воевать? За кого?
И, расправив гимнастёрку под ремнём, обращаясь к Свердлову, сказал:
— Вы объясните, Яков Михайлович, как это получилось, что я переменился вдоль и поперёк после того, как встретил вас. Ведь прошло всего три месяца...
Ропот пронёсся среди солдат. Не раз рассказывал им Иван о встрече со Свердловым, да мало кто верил. Может, потому он и сказал сейчас о том случае у брата в дворницкой.
Катя и Лагутин сидели в углу, на солдатской койке и, казалось, были спокойны.
Но Яков Михайлович не был спокоен. Не опасность волновала его — сегодня её не было. Он видел, как бушуют страсти солдат.
Да только ли солдат? В Секретариат ЦК непрерывно шли сообщения о рабочих митингах, собраниях, сходках с требованиями выйти на улицу, силой свергнуть Временное правительство...
— Революция застала меня далеко отсюда, — говорил Свердлов, — и мороз там был — не чета петроградскому.
— В Сибирях, стало быть...
— Вот именно. И я ненавидел царизм. И моя радость была велика, когда революция смела его. Да только не затуманила она мне глаза.
— Правда...
— Конечно, это ещё не вся правда, товарищи солдаты. Иван Викулов поначалу поддался агитации меньшевиков и эсеров, выдававших себя за истинных друзей народа, вот и поверил Временному правительству. Был у него такой грех.
Свердлов налил из котелка чаю в кружку.
— Яков Михайлович, может, сахару принести, так я мигом.
Это Горюн вызвал общий смех.
— Чего это вы? — смутился Порфирий. — Пустой чай — кому приятно...
— Спасибо, друг. Я привык. Главное, чтоб горячий...
И пошёл в казарме разговор. Горюн, слушая, вертел усы с каким-то особым ожесточением. Катя следила за ним внимательно — ожил этот солдат.
Порфирий и в самом деле переживал сложное чувство прозрения. Он был из тех русских мужиков, которые трудно расстаются со своим убеждением: не верил Ивану, не верил Лагутину, а верил только тем, кто обещал землю. Верил потому, что хотел верить в это, и уже видел себя хозяином своей землицы — жирной, что у самой помещичьей псарни, где в дождливую погоду телеге не проехать... Он мысленно щупал руками эту землю, выжимая из неё воду, и она рассыпалась у него на ладони мукой-крупчаткой, только чёрной, сверкающей на солнце мириадами блёсточек, пахнущей пряно, раздражительно до слёз... Эх, самарская земля, на Волге настоянная, какой же ты могла бы быть обильной в его мужицких руках!
Горюн ссутулился, стал чем-то похож на медведя, сильного, упрямого, взъерошенного.
— Говори, Михалыч, — с такой решимостью выдохнул из себя Горюн, что все невольно повернулись к нему, и слово «говори» означало солдатское «приказывай».
Иван и тут не сдержал своего буйного нрава:
— Да что там говорить! Оружие в руки — и пошёл. У Временного без силы землю не выпросишь. Давай новую революцию! Нашу!
— Погоди, Иван, — остановил его Свердлов. — Революцию не Милюков с Керенским делали, а народ, и мы, большевики во главе с товарищем Лениным, верим в то, что она может мирным путём перерасти в революцию социалистическую. Такой план предложил Ленин, и он реален. Ну а если Временное правительство, меньшевики и эсеры встанут на пути...
— Тогда мы знаем, что делать, — твёрдо сказал Горюн.
Вопросов больше не было, в казарме установилась тишина.
К Свердлову подошёл Иван и медленно, спокойно проговорил:
— Спасибо, Михалыч. За честность. За правду.
Обстановка на съезде Советов была напряжённой. Демагогические речи меньшевиков и эсеров то и дело прерывались едкими репликами слева — у самых окон, на свету, сидели большевики. Ленин записывал что-то, кому-то передавал записки, с кем-то переглядывался.