Динамит закончил речь, и снова опустилась книзу его голова, и снова легла на лицо мрачная маска. Перед глазами юношей опять стоял бессловесный садовник.
А гимназисты бушевали, не помня себя, вскакивали с мест, требовали мести — неизвестно кому, неизвестно за что.
Динамит уходил, не прощаясь, и ребята, забыв о конспирации, устремились за ним. Он не останавливал их, больше того, он знал заранее, что именно так и будет.
Яков встревожился. Неужели всё, что они читали, чем наполняли душу, сердце, — книги, статьи, которыми так восхищались, — не нужны, бесполезны? Неужели они стояли не на ногах, а на ходулях и достаточно было одного толчка, чтобы тотчас упасть с них?..
— Чем же иным объяснить, что некоторые ребята пошли за Динамитом в каком-то непонятном угаре? — спросил он у Яровицкого.
В самом этом вопросе Яр услышал ответ уже не юноши, но убеждённого, много знающего человека.
— А ты вспомни слова о «лохмотьях старого народничества».
Яков тогда ещё не знал, что подпись К. Тулин под статьёй «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве» — это псевдоним В. Ульянова-Ленина. Да, именно в этой статье прочитал Яков слова, которые так подходили к Динамиту: от стройной доктрины старого народничества с его детской верой в «общину» остались одни лохмотья.
Якова словно озарило: да ведь он наяву столкнулся с тем, кто на словах именует себя революционером, а на деле наносит революции вред.
— Значит, всё это не больше чем позёрство? — спросил Яков.
— Больше, — ответил Яр. — А главное — хуже.
Глава третья.Помощник аптекаря
Мама...
Как она умела молча радоваться и молча переносить беду! Как мудро и тихо вела своё хлопотливое хозяйство. С каким прирождённым тактом воспитывала детей и умела сглаживать неровности их характеров!
Она догадывалась об увлечениях сыновей «запрещёнными» книгами и ни разу не упрекнула их. Литературу, которую Яков приносил домой и по неосторожности оставлял на видном месте, она прятала сама, а потом, когда Яков спрашивал, не видела ли свёртка, отвечала:
— Разве ты не помнишь, что положил его за сундук?
Ох, эта материнская хитрость, как она грела юную душу Якова!
Он никогда не был тихоней, «пай-мальчиком». Когда однажды прибежала Соня, встревоженная тем, что Яков опять далеко заплыл, мать отвечала:
— Что же делать, Сонечка? Уж он у нас такой.
И не было в этом «такой» ни осуждения, ни горечи.
Мама...
И первое «доброе утро», и позднее «спокойной ночи», и заботливое «поешь, ты ведь голоден», и беспокойное прикосновение ко лбу — не повысилась ли у ребёнка температура, и свежевыстиранное бельё, и добрый напутственный поцелуй, и молчаливое понимание того, что делают, к чему стремятся дети. Всё это — мама.
Первое и самое большое в его жизни горе...
Так повелось, что о болезни матери не принято было говорить. И не только говорить, но, кажется, и думать. И всё потому, что мать не подавала к этому ни малейшего повода. Её руки всегда были в работе, сама она — в непрерывном движении, в заботах маленьких и больших. Никогда не видели её отдыхающей, беспомощной, больной. Вот разве только кашляла... И то умудрялась задушить в себе этот кашель, выходя в такие минуты во двор.
А это всё было очень серьёзно...
Однажды она слегла и уже не могла встать с постели. Вся большая семья горестно притихла и насторожилась.
Самый знаменитый и дорогой доктор Нижнего, прослушав своей деревянной трубкой грудь матери и выйдя из комнаты, сочувственно сказал Михаилу Израилевичу:
— Бессилен. Чахотка запущена. Удивляюсь, как с такими лёгкими ваша жена могла столько лет прожить.
— Она лечилась, пила всякие снадобья, отвары, — горестно сказал Свердлов. — И никогда не жаловалась.
— Да-да, понимаю...
И с этого дня никто в доме громко не разговаривал. Слышалось прерывистое дыхание матери, слышался её кашель.
Сёстры Якова потихоньку плакали, и сам Михаил Израилевич не мог сдержать слёз, прячась от взгляда жены.
Пришёл день, когда мать стала прощаться с мужем и с детьми. Глаза её были сухие, горящие, черты лица заострились, говорила она прерывисто, но ясно и спокойно:
— Только живите дружно... Берегите друг друга... Не надо плакать, прошу вас...
А когда держала руку Якова, вдруг улыбнулась лёгкой своей и мгновенной улыбкой и спросила почти шёпотом:
— Живём? Живи, мой мальчик... — И обведя всех взглядом, повторила: — Живите...
И в гробу она лежала с просветлённым лицом, спокойная и мудрая. И все вокруг удивлялись:
— Как живая. Как будто уснула.
И Якову тоже казалось, что она уснула. Только когда он приник губами к её лбу, неотвратимо понял: это смерть...
Он ещё не представлял, как отразится эта смерть на жизни всей семьи. А Михаил Израилевич знал — будет без Лизы намного тяжелее. Она умела создать ощущение благополучия в доме, затратив минимальное количество средств, — ей было хорошо известно, сколь трудно зарабатывает деньги муж. Она была душой семьи, её основой.
И вот — всё рухнуло. Буквально на глазах исчезало относительное благополучие семьи. Как ни старалась старшая дочь Софья, к которой перешло хозяйство, ничего не получалось. Выяснилось, что не так уж много зарабатывает отец, что всё на рынке стоит очень дорого, что прокормить такую семью — дело немыслимо трудное.
Осиротела семья Свердловых, осиротела...
Смерть матери, необходимость помочь семье вынудила старших сыновей искать самостоятельный заработок. Ушёл из семьи Зиновий. Яков оставил гимназию и по примеру Володи Лубоцкого устроился учеником аптекаря.
Отцу он сказал коротко:
— Трудно тебе с нами. А так ещё и помогу.
Отец, тяжело вздохнув, спросил:
— Жить будешь дома?
— Нет, меня Климеки пригласили — это ближе к аптеке.
Михаил Израилевич знал эту семью — с Женей Климеком Яков учился в одном классе гимназии и даже сидел за одной партой.
Канавино, вероятно, от слова «канава». Оно — у подножия Нижнего Новгорода, дождевые потоки, случается, стекают сюда широкой, мутной от глины рекой. Деревянные домишки раскинулись неровными рядами, словно плохо обученные солдаты.
Но аптека, созданная ещё в 1871 году, размещалась в каменном двухэтажном здании на Шоссейной улице. В её окнах красовались большие стеклянные шары, наполненные зелёной и красной жидкостью.
В качестве помощника аптекаря Яков развешивал порошки и считал пилюли, узнал, как делаются лекарства с внушительными названиями «волчьи клыки», «заячьи лодыжки», «щучьи зубы», различные виды сала — волчье, лисье, собачье и даже сало диких котов.
Новая жизнь началась с порошков, с касторки, разлитой по бутылочкам с гофрированной бумажкой на пробке, да приятного запаха анисовых капель.
Хозяин аптеки Зак порядок в деле любил.
— От каждой унции лекарства жизнь человеческая зависит, — поучал он. — Кто не верит, пусть выпьет лишнюю ложку касторки... А? Не хотите? Тогда попробуйте скипидар. Тоже не нравится? Значит, надо быть аккуратным.
Но чаще всего Зак молчал. Иногда он мог часами не произнести ни слова, и что-то настораживающее было в его молчании. По нескольку минут смотрел он, как работает Яков, и, не сказав ни «хорошо», ни «плохо», уходил восвояси. Свердлов провожал его мрачным взглядом. Он не мог определить отношение к Заку. Почему молчит?
Уловив взгляд Свердлова и, словно угадав его мысли, помощник провизора Иосиф Иванович Мияковский сказал:
— Этот человек у жандармов на особом счету: они на него не один лист бумаги перевели.
Мияковскому Свердлов верил. Именно о нём говорил Яровицкий, когда Яков устраивался в аптеку:
— Слушай Иосифа Ивановича. Он лишнего не скажет и плохого не посоветует.
На первых порах они присматривались друг к другу — Иосиф Иванович уже немолод, в этой аптеке он начинал учеником. Внешне Мияковский был мало похож на волевого, закалённого судьбой бойца — маленькая бородка, торчащие пиками усы да насмешливые глаза скорее делали его лицо мягким и добрым.
Иногда вечерами в аптеке занимались кто чем хотел. Чаще всего играли в карты.
— А хотите, я вам почитаю книгу, — предложил как-то Свердлов товарищам.
Кто-то подхихикнул:
— Про любовь?
Яков не ответил. Он подошёл к стулу, придвинул его к себе, взял в руки книгу, которую, видимо, читал не раз, потому что всё в ней было ему знакомо, открыл нужную страницу и, убедившись, что его будут слушать, произнёс:
— Владимир Галактионович Короленко. «В облачный день». Очерк.
Сделав паузу, как заправский чтец-декламатор, Свердлов посмотрел на Мияковского, и ему показалось, что тень доброжелательной улыбки мелькнула на его лице. Яков начал читать:
«Был знойный летний день 1892 года. В высокой синеве тянулись причудливые клочья рыхлого белого тумана. В зените они неизменно замедляли ход и тихо таяли, как бы умирая от знойной истомы в раскалённом воздухе».
Он читал и представлял себе, как толпятся, громоздясь друг на друга, кудрявые облака...
Поначалу он видел на лицах слушателей плохо скрываемую скуку — дескать, чем нас, взрослых людей, удивишь. Да и картина невесёлого облачного неба вряд ли могла развеять тоску, заменить солёную шутку или карточную игру. Но вот в рассказе появился Силуян, ямщик и балагур, который, не боясь, рассказывал всякие истории, то ли услышанные, то ли выдуманные.
«— Да ты, Силуян, смотри, не всё болтай зря, — говорил иногда исправник. — Как бы иной раз и не того... не нагорело за твои сказки.
— Убей меня бог, Степан Митрич, — отвечал Силуян с убеждением и совершенно искренно. — От проезжего барина слышал, от генерала. Чай, не станет врать...»
Среди слушателей послышался одобрительный смешок — им явно нравился ямщик с А-ского тракта. И уж совсем покорил он их, когда запел:
«Да Аракчеев господин,
Да ен всеё дороженьку берёзкой усадил...»