— Хорошо, Владимир Ильич.
— А я думал, Яков Михайлович, вы скажете: «уже»...
Они улыбнулись друг другу — Свердлов любил эту добрую, с прищуром, улыбку Ленина — свидетельство его хорошего настроения...
Как ни трудно было, как ни голодно, всё же настроение сейчас значительно лучше, чем ещё месяц назад. Строительство молодого Советского государства шло полным ходом. Яков Михайлович возглавил комиссию по подготовке первой Советской Конституции, и уже приходили к Владимиру Ильичу за советом: Свердлов предложил внести в название республики слово «социалистическая» — не рано ли?
— Не рано. Очень своевременно! — сказал Ленин и, точно пробуя на слух, повторил: — Российская Советская Федеративная Республика... Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика... РСФСР. Верно по существу. И звучит хорошо. По-моему, Яков Михайлович прав. Буду голосовать за его предложение.
Свердлов всё чаще бывал в дальней комнате длинного коридора гостиницы «Метрополь», где работала конституционная комиссия.
Теперь здесь, недалеко от входа в гостиницу «Метрополь», воздвигнут памятник Свердлову. Он смотрит на огромную площадь, носящую его имя. В руках у Якова Михайловича портфель. Да, в портфеле такой формы хранились документы, которым суждено было стать основой первой в мире Конституции социалистического государства...
Конституционная комиссия — это люди, разные по взглядам, по своей партийной принадлежности. Большевики — Сталин, Покровский, Аванесов — не раз скрещивали копья с левыми эсерами и эсерами-максималистами Магеровским, Шрейдером и другими; каждый из них представил свой проект Конституции, и печать старой буржуазной конституционности лежала на этих проектах.
— Я прошу вас, — говорил Свердлов на заседании комиссии, — исходить не из устаревших, отметённых нашей революцией принципов буржуазного права, а из нашей советской практики, из классовой сущности государства, из того, что уже сделано, узаконено, декретировано. Мы растём, движемся вперёд, но что-то уже установилось, что-то прочно вошло в нашу жизнь. Вот эти завоевания и должна отразить наша Конституция.
Сколько писем получал тогда Свердлов — и в конституционную комиссию, и в ЦК, и во ВЦИК. Запечатлел он своей безотказной памятью наказ уездного съезда Советов из Рязанской губернии — правом выборов должны пользоваться только пролетариат и беднейшее крестьянство. Буржуазия, кулаки, мародёры — да, так и сказано: мародёры — не должны пользоваться этим правом...
А Магеровский кричит о свободе для всех.
— Поймите, — убеждал его Яков Михайлович, — мы предоставляем избирательное право абсолютному большинству населения. Где ещё, при какой буржуазной демократии равным правом пользуются мужчины и женщины, представители всех национальностей, всех слоёв трудящегося населения; у нас нет имущественного ценза, ценза оседлости, у нас самый низкий в мире возрастной избирательный ценз — 18 лет. А то что мы не допускаем к выборам представителей эксплуататорских классов, так это вытекает из природы нашей революции, нашей республики... Да и количественно — это не более 2— 3 процентов населения.
Споры не утихали. Бушевали юристы, финансисты, привлечённые к работе комиссии... Чаще других звучали слова «право», «свобода».
Яков Михайлович терпеливо разъяснял оппонентам точку зрения партии, разработанную Владимиром Ильичём, говорил об истинных правах, дарованных народу революцией. Ленин математически точно сформулировал самую суть, самое существо подлинно социалистической демократии — центр тяжести передвигается от формального признания свобод (как при буржуазном парламенте) к фактическому обеспечению пользования свободами со стороны трудящихся.
— Мы должны делом обеспечить свободы рабочим и крестьянам, — говорил Свердлов.
— Делом! — восклицал Магеровский. — Как прикажете понимать?
— А так. Свобода слова — значит передать типографии рабочим. А не так, как в капиталистических странах: кричат о свободе слова, а типографии, прессу из рук своих не выпускают. Глаголят о свободе митингов, собраний, а залы держат взаперти от рабочих. Нет, все залы, все театры у нас отданы трудящимся... И не на словах, а на деле.
Магеровский не унимался, хмыкал — мол, рабочие, крестьяне... Нет, свобода нужна для всех.
— Мы своих классовых позиций не отдадим, — отвечал Свердлов. — Мы обеспечили трудящимся истинные права — на образование, например. Мы отделили церковь от государства и школу от церкви и тем самым освободили юношество от гнёта и мракобесия.
Многие пункты подсказывала сама жизнь. И один из них — о флаге — необходимо было решить ещё до принятия Конституции.
8 апреля на заседании ВЦИК Яков Михайлович сказал:
— Вопрос о национальном флаге РСФСР, имеющий безусловно огромное мировое значение, может быть разрешён в течение краткого промежутка времени. Для нас несомненно: флаг Российской Советской Республики — это тот флаг, с которым мы шли на борьбу с самодержавием и буржуазией. У нас во фракции этот вопрос не вызвал никаких сомнений. Ни один революционер не станет возражать против того, что красный флаг, с которым мы шли на борьбу, останется нашим советским флагом.
В результате упорной работы комиссия утвердила предложенный большевиками проект Конституции РСФСР и передала его на рассмотрение Центрального Комитета партии.
Стасова не смогла переехать в Москву вместе с правительством и Секретариатом ЦК — тяжело болел отец, он ослеп и был почти неподвижен. Яков Михайлович тогда рассказал об этом Ленину.
— Елена Дмитриевна будет очень горевать, будет думать, что не выполняет свой партийный долг по личным мотивам. Нужно чем-то помочь ей, утешить. Владимир Ильич, лучше вас этого не сделает никто. Мы решили оставить в Питере часть аппарата ЦК, ведь многие письма ещё долго будут идти по старому адресу... Вот пусть Стасова и возглавляет его петроградский филиал.
— Да, да, конечно, я сейчас же поговорю с Еленой Дмитриевной.
Разговор этот Ленин так и начал: Стасова необходима именно в Питере — и переписка будет более оперативной, и в северных областях легче будет налаживать работу. Вот и Луначарский решил оставить на первых порах часть Наркомпроса в Петрограде...
— Уверяю вас, это продиктовано партийной необходимостью. И совпадает с вашими личными обстоятельствами. Передайте, пожалуйста, поклон вашим батюшке и матушке.
Так Стасова осталась в Петрограде.
«Дорогая Клавдия Тимофеевна!
...Вы всё ждёте меня к себе, но это плохая надежда, в ближайшем будущем я не смогу приехать. Вас повидать очень хочу, а уезжать из Питера охоты нет, так как чувствую, что смогу здесь кое-что делать хорошее... Моя усиленная к Вам просьба насчёт программы. Насядьте на Ильича, ибо без него дело не сдвинется с места.
... Старики мои всё так же плохи, и я всегда возвращаюсь домой со страхом. Сама чувствую, что нервы натянуты до чёртиков и что надо отдохнуть маленько, но, конечно, об этом и думать не приходится.
Ну, а за сим кончаю.
Ваша Елена».
Елену Дмитриевну по-прежнему всё волнует, всё беспокоит: и как готовится Москва к 1 Мая, и пишет ли Ленин Программу партии — Седьмой съезд поручил это комиссии во главе с ним. Тронула Свердлова и просьба в письме не беспокоиться о посылках, «ибо я маленько наладила дело с питанием стариков, а сама прекрасно обхожусь рыбой и капустой».
И вот — умер Дмитрий Васильевич.
«Милая Елена Дмитриевна!
Хочется написать Вам несколько тёплых слов. Я знаю, что тяжёлую личную утрату Вы пережили. Не склонен говорить слова утешения. Хочу лишь, чтобы Вы почувствовали, что не со всеми товарищами Вы связаны исключительно узами общности мировоззрения, дружной идейной работы. Скажу о себе. У меня очень тёплое, дружеское к Вам отношение, совершенно независимое от наших партийных связей. И не я один ценю в Вас милого, отзывчивого друга-товарища. Не все личные связи порваны. И без кровного родства есть глубокое дружеское родство. Крепко целую.
Ваш Яков».
Это письмо Яков Михайлович послал вместе с небольшой посылкой — раздобыл для Елены Дмитриевны немного шоколаду да куртку...
Из писем Стасовой:
«Дорогая Клавдия Тимофеевна!
Во-первых, огромное Вам спасибо, как и Якову Михайловичу, за присылку шоколада и куртки, ибо первое весьма меня подбадривает при усталости, а вторая явилась как нельзя более кстати, так как у меня не было никакой одежды, кроме длинной кофты, в которой в настоящее время страшно жарко.
... У меня... явился вопрос, который сможет разрешить только Москва. Дело идёт о литературе специально для трудового казачества... Им очень трудно вести борьбу со старыми, заматерелыми казаками... Делается ли в этом отношении что-либо?»
«А знаете ли Вы в точности, что творится в Военном комиссариате? До нас доходят весьма печальные вести о той разрухе, что там царит... Хорошо было бы направить туда недреманное око Якова Михайловича».
«Настроение в Питере крайне напряжённое, но не подавленное. Конечно, продовольственные затруднения используются контрреволюционерами вовсю, и можно ожидать, что на этой почве будут крупные недоразумения, но возможность всяких осложнений не страшит...»
В Секретариате ЦК он проводил два-три часа ежедневно (если не было срочных заседаний), прочитывал корреспонденцию, советовал, что ответить на то или иное письмо. И в ЦК и во ВЦИК всегда знали, где сейчас находится Яков Михайлович. Чаще его можно было застать во Втором доме Советов — в приёмной председателя ВЦИК.
Однажды к нему в кабинет вошла секретарь Лиза Драбкина — дочь старого товарища по подполью Сергея Ивановича Гусева.
— К вам какой-то странный посетитель, Яков Михайлович. Говорит, из Екатеринбурга.
— Зовите, Лизочка.
...Со смешанным чувством почтения, любопытства и страха шёл Кроль к председателю ВЦИК. Пожалуй, любопытства было больше. И всё-таки не мог он без волнения смотреть на каких-то строгих мужчин, внимательно оглядывавших его «непролетарский» вид. «Несомненно, чекисты, — решил про себя Кроль. — Что же, это даже закономерно — президент всё-таки... Непостижимо, товарищ Андрей — президент. Вот уж поистине: „кто был ничем, тот станет всем“. Кажется так у них поют».