На следующий день после того, как получил приглашение ЮНЕСКО, Ашир проснулся рано. Всю ночь пребывал в черном свете. И теперь болела голова. Вчера он все же крепко перебрал. Сначала для разгона немного с друзьями, потом с французским послом, который, к слову, сам привез ему телеграмму или факс из ЮНЕСКО, решил познакомиться с мировой знаменитостью, потом, конечно, снова с друзьями.
Раскрутились, как говорится, на всю катушку. Вообще, надо особо отметить, на прежние, застойные мятые рублики и медные копейки раньше так не пили, как начали пить сегодня на хрустящие, свежие тысячи и миллионы. Одну только традицию сохранили: как прежде, так и сегодня не хватало на закуску. Хотя и здесь он наговаривает лишнего: раньше — банку кильки в томатном соусе под бутылку водки спроворить можно было всегда. Но вчера нарушили и эту традицию: закуски было вдосталь, как и водки. Водку выпили всю, а закуска еще осталась. Потому у Ашира было что взять с утра самому на зуб и потешить кота. Вот только курево вышло все. А без глотка дыма Ашир день не начинал.
В пепельнице упокоенно лежали окурки. Два из них вполне подходящие, один другого краше. Выбор был не из легких: наполовину искуренная французским послом настоящая гаванская сигара и зажженная, сразу же потушенная кем–то из своих почти целая, родной гродненской фабрики “Астра”. Хорошее соседство, приятное знакомство. Ашир колебался недолго, победило пижонство.
Он курил заморскую ароматную штучку, как отечественную гродненскую “Астру”, — в полный затяг, весь дым в себя, в легкие. И едва не потерял сознание, хватив натощак дармовой забугорной отравы. Хотел загасить, выбросить, но и в такой мелочи остался верен себе, своей упрямой натуре: страдать, так до конца. Мужественно и с достоинством, представляя себя уже где–то на Монмартре, потягивал заморскую штучку–сучку, пока не начало припекать пальцы.
Не обращая внимания на головокружное одурение, быстренько подхватился и по стенке, по стенке пополз в ванную. Откуда вышел свежий и бодрый, бритый и умытый. Вытащил из шифоньера лучший свой выходной костюм. На пиджаке еще с прошлого вечера висели все его регалии — медь, бронза, серебро, может, и золото. По пьянке нацепил, когда уже все разошлись. Медалька “За трудовую доблесть”, орденок “Веселые ребята” — “Знак почета”, многочисленные лауреатские значки. Ничего был иконостас и позванивал весело: раздайся грязь, говно плывет. Ничего, ничего. В том все и дело, что просто ничего.
Он суетливо, словно кто–то подсматривал за ним и поторапливал, стал снимать награды. Содрал с шеи и галстук: “Вот тебе, — показал зеркалу фигу. — Не носил и носить не буду. Батькову дочку признаете и в андарачке”. А цеплял он вчера по пьяни все эти причиндалы, потому что сегодня должен встретиться с министром. И сейчас Мастеру было стыдно за себя вчерашнего, за холопскую суетливость души и рук. Из Парижа только пальчиком поманили, а он сразу колокольцами рассыпался. Хотя договоренность о встрече с министром была давняя, еще до того, как получил приглашение ЮНЕСКО. Надо было как–то пристраивать учеников. Мастер надеялся выбить им в министерстве хоть какую–нибудь подачку. А заодно, если уж так сошлось, попросить, чтобы и ему оплатили дорогу до Парижа и обратно.
Просить за себя было стыдно, и он еще на подходах к министерству уже крепко завелся, не хотел, но открыл двери кабинета министра ногой. Пожалел, что рано начинает выплескиваться, только было уже поздно. А министр как и не заметил его демарша. И это было плохой приметой. За свою жизнь Мастер усвоил, если чиновник с первой минуты встречи угодлив и предупредителен, — добра не жди. На тебе же и отыграется. Угодливость предшествует отказу — азы чиновного искусства.
Ко всему, министр этот был перед ним — мальчик. И сколько их, мальчишек, перебывало в этом кабинете. Были мальчики в возрасте, сановные, вельможные, явные хамы, были интеллигентные, к самому себе обращались только на вы. А этот, последний, очень был угодлив, как, впрочем, и то трехкопеечное дело, которому он служил, которому служил сам Мастер, Ашир и Узник одновременно. Как вся культура страны: в свое время три копейки с рубля, что были на счету у страны. Раньше три копейки, а сейчас хорошо, если целая копейка наберется. Соответственно на эту копейку чести и достоинства. Но Мастер знал о министре и другое. Его внешнее заискивание — только маска, на “культуру” он пришел из органов. Сам признался в этом еще во время их первой встречи:
— А мы виделись с вами и раньше.
— Где же это мы могли видеться раньше?
— В школе КГБ десять лет назад, когда вы там выступали.
Мастер тогда неловко замялся, но скрыл эту неловкость за грустными мыслями: может, и к лучшему, что человек пришел на такой пост из органов, может, будет больше порядка. Надежда — мать дураков: когда все вдребезги, то и все в дребезги.
Министр выставил початую бутылку “Беловежской”, позвонил секретарше, чтобы принесла кофе и печенье.
— Вы неисправимы, — сказал Мастер.
— Это почему? — удивился министр.
— Вы что, и дома с друзьями закусываете водку печеньем, запиваете кофеем? — старался держаться взятого тона Мастер. — Копируете запад, но там ведь виски. А вместо печенья лед, тоник или содовая…
— Действительно, волапюк получается, — министр позволил себе сдержанно улыбнуться.
А Мастер продолжал все с тем же напором:
— Почему все вы, чиновники, так любите эту крашеную мерзость? — Ткнул пальцем в этикетку “Беловежской”. — Хоть чуть–чуть красными желаете остаться?
— Да нет, — министр оставался непробиваемо вежливым. — Это больше для старшего брата, для московских гостей. Те умирают по фирменной “Беловежской”.
— Дураки, — сказал Мастер, уже сдаваясь. — Беленькая лучше.
— И я так считаю, — подыграл ему министр, и Мастер понял, что он уже в абсолютном проигрыше. — Есть и беленькая, но только начатая.
— Меняем декорации. Давайте початую беленькую, — почти приказал Мастер.
Под беленькую и начался их разговор, разговор занятых делом мужчин, стремящихся хоть на кривой козе да объехать друг друга. Министр легко обещал Мастеру помочь его ученикам найти заказ или пристроить в какой–нибудь государственной богадельне, где они будут иметь хоть на хлеб, по крайней мере, наиболее способные из них.
Вдохновленный беленькой и сговорчивостью министра, Мастер расслабился, посчитал, что пришел и его черед заиметь клок шерсти. Вынул из кармана и положил перед министром приглашение ЮНЕСКО.
— Чудненько, чудненько, — возликовал министр. Свое “чудненько” он выдал на русском языке, до этого говорили по–белорусски. Мастер посчитал этот переход дурным знаком. И не ошибся.
— Честь, честь всем нам. Америка узнала Беларусь благодаря маленькой девочке Ольге Корбут, спорту, гимнастике. А наше великое и прекрасное искусство откроет нам двери в мир…
— Согласен. Дайте пожму вам руку, — остановил министра Ашир и протянул ему руку так стремительно, что министр невольно отшатнулся. И руки не подал, Ашир засмеялся.
— Небольшие деньги, — сказал он, — сколько там, три или четыре сотни долларов до Парижа и столько же назад.
Министр молча наполнил Мастеру и себе рюмки остатками беленькой. Выпили они тоже молча. И только после этого министр заговорил.
— Референдум, мать его… — сказал он и грубо выругался. — А тут еще ко всему конкурс певцов “Золотой шлягер” в Витебске и “Славянский базар”… Почему–то наша власть любит больше всего певцов и базар. Певцов понятно, птичка маленькая… Но, скажу тебе, прожорливая. А базар… Слушай, слушай, да ведь через месяц у тебя юбилей.
— Вот и давайте те деньги, что на юбилей, потратим на дорогу в Париж.
— Не могу, — почти застонал министр. Застонал так неподдельно, что Мастер не усомнился.
Время было вставать и прощаться. Беленькая была выпита, печенье исклевано, кофе проглочено. Но Мастер ту минуту, когда достойно можно было уйти, пропустил, поддался искренности министра и сейчас думал о том, как его успокоить, отвлечь от государственных забот.
— Слушай, слушай, — заговорил министр. — Ну зачем тебе тот Париж? Давай я лучше в Конотоп тебя пошлю.
— Куда? — удивился Мастер.
— Брось. Это я так шучу. Юмор у меня такой. Конечно же не в Конотоп. Формируется эсэнгэшная бригада, десант в Крым, в Ялту. Какая–то тусовка, в общем посиделки. Я могу включить тебя в список. Побродишь по Ялте, сходишь на могилу Максима Богдановича. Попьешь сухого вина, хересу. Искупаешься в Черном море — и на родину. В Беларусь, на свой собственный юбилей, прямо за стол. Ладненько, договорились?
— Ладненько, договорились, — пряча глаза, думая о чем–то своем, сказал Мастер.
Вот так он очутился накануне своего шестидесятилетия вместо Парижа — в Ялте. И сразу же по приезде туда настроился пойти к могиле Максима Богдановича. В самом деле, шестьдесят лет, мир видел, к чужим могилам ходил, а к своему близкому, родному так и не попал, хоть бывал, и не раз, в Крыму, в Ялте. Да все как–то вроде не попутно было.
Наверное, там, в Крыму, на морском и горном сквозняке, возле могилы Богдановича, и начался его уход, тихое и незаметное исчезновение из жизни. Но в то время Мастер и думать не мог, что именно так человек уходит, покидает белый свет. Восходил, поднимался к могиле Богдановича, тяжело дыша, говорил:
— Здоров был, Максиме!
Доставал из кармана фляжку, откручивал пробку, кропил хересом могилку:
— Все цветы да цветы, а винца никто и не догадается поднести. Винцо, правда, теперь дрянь. Херес, одним словом. Но ты белый ангел, потому и ушел молодым, ты не пил. Только я этому не верю. Тебе бы не хересу сейчас, а корчевки нашей, с дымком ольхи и можжевельника. Корчевка из–под пня белорусской сосны или березы и березовый листик закусить, а не этот осточертелый заморский виноград. Но ты уж извини меня, корчевки нет.
II
На прощанье с могилы Богдановича Мастер неизвестно почему и зачем прихватил маленький черный камешек. Прихватил, хотя никогда не был падок на сувениры. А тут не удержался. Потянулся рукой сначала за красивым камнем, так называемым крымским или коктебельским “куриным богом”, — с дырочкой посередине. Отглаженные, отшлифованные черноморской волной камни с дырочкой, согласно пляжным преданиям, приносили счастье. Их было много на могиле Богдановича, и Мастер невольно ухватился за счастливый камешек. Но в последнее мгновение опомнился: что же это он делает, ворует у покойника.