— Ага, по крышам и в дождь.
— Почему же по крышам и в дождь? По солнцу и траве, может, все же лучше?
— Нет, ничего вы не понимаете. Высоко же. Немного страшно. И никого, кто бы видел твой страх и посмеялся.
— Над тобой смеются?
— Еще как, — вздохнула девочка. — В школе на переменах и даже дома.
— Почему же они смеются? — Девочка все больше нравилась Мастеру: удачное сочетание заморской Барби и наивной Аленки. Он почувствовал ее искренность и одиночество, несхожесть с теми, с кем водится. — Не знаешь, почему они смеются над тобой?
— Смеются, — горько вымолвила девочка. — Я не знаю сама, почему. А вы, вы не будете смеяться надо мной?
— Зачем смеяться, ты умная, рассудительная… Кем же ты будешь, когда вырастешь?
Девочка испытующе взглянула на него и, колеблясь, спросила:
— А маме не скажете?
— Никогда. Вот тебе крест. — И девочка, кажется, поверила ему.
— А проституткой я буду, — серьезно ответила она, потупив синие глазки, потянула и спрятала под платьицем круглые с ямочками коленки.
Мастер смутился, но постарался виду не подать. Он слышал об этом — желании детей идти в проститутки и рэкет — от многих. Но одно дело слышать от кого–то в пересказе и совсем иное — собственными ушами. Слышать и видеть перед собой маленькую будущую проститутку. Пусть это только игра, подражание взрослой жизни, но все же — жизни.
— Ништяк, — сказал он, — первая древнейшая профессия в мире…
— Вот как? — удивилась девочка. — А я и не знала… А вторая, вторая какая?
— Сплетник и лгун, — ответил Мастер. — Что–то или кто–то похожий на меня.
— Как интересно, как интересно, — захлопала в ладоши девочка. — А все кругом: проститутка да проститутка, путана и блядь. Оскорбляют так…
— Ты серьезно хочешь стать проституткой?
— Валютной, — уточнила девочка. — Потому и английский учу. А потом будет французский. И еще какой–нибудь…
Мастеру стало не по себе. Но он вынужден был продолжать разговор. И владели им сейчас очень уж противоречивые и, надо признаться, совсем не педагогические мысли. Неужели наскочил на Лолиту? Неужели та Лолита была не плодом фантазии, бредом, игрой авторского воображения. Никогда бы не подумал, трудно даже представить себе, что Лолита — порождение времени, порождение его совестливой и стыдливой Беларуси…
А что, может, в этом и есть здравый смысл, рациональное зерно. Если этой девочке сегодня не суждено впереди лучшей доли, пусть будет проституткой. Профессиональная, умная и образованная будет проститутка. И красавица, синеглазая, русокосая. На загляденье и диво всему миру будет проститутка. Подумал так и застонал от возмущения. Вот до чего может додуматься человек. Есть ли, существует ли на свете предел и дно человеческого падения. И еще ведь, еще… Были у него и другие мысли. Тоже отнюдь не педагогического характера, не совсем родительские мысли возникали у него, когда он слушал эту девочку. Что–то было в них, в нем куда страшнее, но было, было…
— А ты хоть понимаешь, что такое проститутка, — впервые за время разговора жестко обратился он к девочке. — Понимаешь?
— А что тут понимать? Секс — и все.
— А что такое секс?
— То, чем живут все люди, телевизор вечером.
— А что это, что это — телевизор вечером?
Мастер чувствовал, что вступает в запретную и опасную реку. Из той реки можно и не выплыть. А девочка, Барби–Аленка, по всему, плавала в ней, как маленькая золотая рыбка в домашнем аквариуме.
— Другая жизнь. Красивая и настоящая. А не эта — что, где и почем, а ты снова напился, а ты снова не слушаешься, а… С ума сойти можно — так днем. А когда приходит ночь — красиво. Она в постели, и у нее на животе вишня или клубника. Он поливает ее шампанским…
— Достаточно, достаточно. Ты меня убедила, — почти искренне сказал Мастер. — Нормалек! Сладкая парочка…
— Поляроид, живи настоящим, дедушка, — подхватила девочка. — Съел “Сникерс” — и порядок.
— Нда, — только и нашелся что ответить Мастер. — А как родители твои относятся ко всему этому?
— К чему — этому? — переспросила Аленка–Барби. — Они мне в носу не позволяют копаться, а сами…
— Понятно, понятно, — остановил ее Мастер. — И потому твоя заветная мечта — умереть?
— А вы откуда знаете?
— Работа такая.
— Оно и видно… — Девочка непонятно отчего заплакала. — У каждого взрослого такая работа. Учительница же обещала: никто не узнает. Пишите только правду. А сама… Ненавижу, ненавижу всех вас.
Барби исчезла. Перед Мастером сидела понятная и близкая ему Аленка. Она оттолкнула от себя кота, сбросила его на пол, зло наподдала ему ногой. И зашлась, забилась в настоящей истерике. Мастер еле вывел ее из этого по–взрослому глубокого припадка. Перевел внимание на кота, которому очень больно. Больно и обидно, потому что у него нету рук, не способен он никого ударить в ответ, защититься. Ведь только что баюкала и гладила его, котик поверил ее ласкам. А она, она, может, еще хуже, бессовестнее своей учительницы. И сейчас кот тоже плачет под диваном. И некому пожалеть его. Девочка постепенно успокаивалась, прислушивалась к его словам. И вскоре сама оказалась под диваном возле кота. Еще немного повсхлипывала, теперь уже вместе с котом, и принялась играть с ним.
— Почему же все–таки ты хочешь умереть, не хочешь жить?
— А что такое жизнь?
Мастер молчал. Нет, он, конечно, знал, что такое жизнь, и, кажется, хорошо знал. Только всего его знания сейчас не хватало, чтобы просто и точно ответить, объяснить это девочке. И самому себе он тоже ничего не мог объяснить… Боже, с недоумением и тоской думал Мастер, а что такое на самом деле жизнь — случайное появление и исчезновение, огонь и проблеск сгорания, ублажение желудка, укрощение или свобода плоти, рост и смена зубов. И растерянность, опустошенность, когда тебя в конце настигает то же, что было и в начале, когда стыкуются, сходятся концы с началом. Он не знал. Ничего не знал.
— А ты как думаешь, что такое жизнь?
— Живет ветер, живут звезды, солнце и туманы… — сказала она и замолчала.
А он будто только что впервые услышал человеческий голос.
— Ну и что? — поторопил Мастер девочку.
— Они живут. Живут и все. Их никто не заставляет делать того, чего они не хотят. А тут…
— Что, что тут?
— Чего вы ко мне прицепились. Я как ветер хочу. Так и все мы должны. Но так, наверное, только на том уже свете. Может, люди, что там, — это и есть ветер, звезды. Поэтому люди и умирают, уходят туда. И никто из них не возвращается. Я так свою бабушку просила вернуться. Она обещала и не вернулась. Незачем возвращаться. Они только стонут, моргают и плачут, глядя на нас. И я не вернусь…
— Как же это так? — спросил Мастер. — Если ты пойдешь и не вернешься, ты же не сможешь стать проституткой. Никем не станешь. Это же ведь совсем–совсем. Это же только живые и здесь могут быть проститутками.
Девочка перестала играть с котом и задумалась.
— Я еще не все решила. Я подумаю, — заверила она. — Я приду еще к вам.
Но девочка — больше к нему так и не пришла. И Мастер порой даже сомневался, была ли в действительности та встреча, или он все придумал, увидел во сне. Но как бы там ни было, он остался благодарен сну и реальности. Призрачный страшный сон и не менее страшная явь заставили его на некоторое время проснуться и встряхнуться.
И Мастер был рад, что девочка к нему больше не пришла. Он чуждался и избегал всего нового, неожиданного и незнакомого. Его незнакомое и новое было не в будничном, не в повседневности. Иногда Мастер упрекал себя за это, но переломить, перекроить свою натуру не мог. Он, конечно, понимал и жалел девочку, но больше боялся ее. Нечто уж очень созвучное тому, что происходило с ней, происходило и с ним. Дети, внешне оставаясь детьми, очень быстро и рано повзрослели. Они рано и жестко, перевернуто познали и завершили то, что отпущено человеку на всю его жизнь.
И вот сейчас на улицах родного осеннего города происходит самое страшное, самое ужасное из того, что может произойти. Город, а вместе с ним и люди потеряли надежду быть, жить. Один из самых скрытных и самых стыдливых народов на свете утратил свою глубинную сущность: оголился. Те, что стыдливо и молча несли свой крест, теперь волокли его как на выставку, со стоном, криком и слезами. Все кругом и сразу уравнялись в нищенстве, беспомощности и безысходности. Все вокруг стали равными.
Бесстыдно и безнадежно заканчивались, отходили век, эпоха и обманутые ими люди, ослепленные обещанием блистательности дороги в ее начале и не прозревшие в конце ее.
Самое страшное предсказание предков сбывалось. Мертвые оплакивают живых, живые завидуют покойникам. И не власти, не банки и хищники–банкиры обманули их. Они обмануты по собственному желанию тем, что сами породили, своим же призраком, который столетиями бродил по Европе. Бродил, пока не добрел до его страны. Заморочил, одурманил, опоил. А отрезвели они уже голыми. Их раздели, отрясли, как осень отрясает с деревьев лист.
Ни один из них не нужен наступающему новому тысячелетию. Земля отрекается и от него, Мастера, он ведь тоже один из этих обманутых эпохой людей. Скорее даже — более обманутый, чем они. Кому же это из них стукнет в голову ходить по кабинетам, министерствам, просить денег, чтобы попасть в какой–то Париж. Деньги надо зарабатывать или воровать, а не просить.
А он привык к этой милостыне из господских рук. Господские, панские руки приручили его, как и всех иных, кто в эти минуты на улице, кричит, бормочет и шепчет. Заклинает, просит подаяния. Господинчики — маленькие господа — с протянутой рукой тоже в очереди или на рысях наперегонки несутся к большим, большие — к еще большим. Вечный круговорот вечных нищих.
А век этот отдает концы — ему нечего просить у времени. Да там и не подают. Времени до лампочки, какого цвета флаг в твоих руках, какому Богу ты поклоняешься. Перед ним или под ним бесполезно суетиться, мозоли на коленях или еще на каком месте набьешь.