Дороги к низкой рождаемости
От досовременности до современности: движущие факторы демографического перехода
Классическая модель человеческой демографии, которая для одних мест подходит лучше, чем для других, но практически везде подходит весьма хорошо, предполагает, что вначале люди плодились, как кролики, и умирали, как мухи. Так происходило на протяжении большей части истории человечества. Почти везде четверть или треть детей умирали, не дожив до года, а большинство людей не успевали войти в детородный возраст. Когда обстоятельства складывались благоприятно – хорошая погода, обильные урожаи, отсутствие пандемий и войн, – численность населения резко возрастала, поскольку умирало меньше людей. Затем она снова падала, когда на общество обрушивались те или иные бедствия.
В Европе в раннее и классическое Средневековье наблюдался значительный рост числа людей, но холодная погода и неурожаи 1310-х годов и Черная смерть 1340-х годов отбросили его назад. Еще один серьезный спад наблюдался в первой половине XVII века, особенно в Германии, когда во время Тридцатилетней войны погибло до трети населения. Аналогичные колебания зафиксированы в Китае, где рост населения прерывался чумой и конфликтами. Сохранились свидетельства, что в некоторых местах потребовались столетия, чтобы население вернулось к состоянию до катастрофы. Фитофтора, поразившая картофель в Ирландии в 1840-х годах, не только привела к гибели миллиона человек, но и положила начало эмиграции – настолько активной и продолжительной, что население страны, несмотря на десятилетия высокой рождаемости в последующие годы, так и не вернулось к своему прежнему уровню[82].
Численность населения планеты увеличилась с четверти миллиарда человек в 1 году нашей эры до миллиарда в 1800 году[83]. Это означает, что среднегодовые темпы роста составляли менее 1/20 от темпов, например, 1964 года.
Ужасающе высокий уровень младенческой смертности во всех досовременных обществах хорошо заметен, когда мы читаем биографии знаменитых и зачастую состоятельных людей прошлых веков. У королевы Анны Стюарт (правила в 1702–1714 годах) не выжило ни одного ребенка при 17 беременностях[84], а сама она умерла, не дотянув до 50 лет. В викторианской Англии условия были лучше, но даже такой выдающийся и материально обеспеченный человек, как Чарлз Дарвин, потерял в раннем возрасте троих из десяти детей. В XIX веке наметился прогресс: к его концу младенческая смертность стала падать, а в начале XX века это падение ускорилось; однако Британия на том этапе опережала в демографии континентальные страны – как и в других областях.
Музыка Густава Малера, родившегося и выросшего в Богемии, на территории Австро-Венгерской империи, наполнена призраками детства: у его родителей выжило шесть детей из двенадцати родившихся. Один из двух его собственных детей умер в возрасте четырех лет – а ведь это произошло уже в начале XX века, когда в более развитых регионах Европы младенческая смертность начала стремительно падать. Сегодня нам трудно осознать, что смерть сыновей и дочерей в раннем возрасте, потеря своих братьев и сестер в детстве – вполне нормальное явление для тех лет.
Этот демографический режим, описанный английским священником Томасом Мальтусом в его «Опыте закона о народонаселении» (напечатан в 1798 году; впоследствии выходили переработанные издания), означал, что на протяжении большей части истории значительная доля человечества жила на грани или близко к грани существования – в целом в состоянии материальной нищеты. Ситуацию изменили Промышленная революция и процессы, которые можно назвать «современностью». Сначала в Великобритании, затем во всей Европе и, наконец. во всем мире смертность уменьшалась, а численность населения росла, поскольку даже элементарные улучшения в количестве и качестве пищи, чистоте воды, обеспечении мер здравоохранения и распространении медицинских знаний отодвигали смерть. При изобилии рождений и сниженном количестве смертей население росло. В конце концов более богатое, образованное и более урбанизированное население научилось контролировать рождаемость и решило ее снизить. Это явление получило название «демографический переход»: сначала снижение смертности и рост населения, затем снижение рождаемости и стабилизация численности[85].
В более развитых обществах, располагающих системами здравоохранения и соответствующими государственными программами, людям проще получить доступ к средствам контрацепции. Будучи более образованными, они могут эффективнее их использовать. Но дело не только в возможности снизить фертильность, но и в желании и мотиве. Классическая теория демографического перехода предполагает, что в условиях высокой младенческой смертности люди понимают – осознанно или нет, – что им требуется заводить много детей, чтобы быть уверенными, что хотя бы пара выживет. В обществе с высокой смертностью коэффициент фертильности, равный 2, означает скоростное вымирание. Для стабильного состояния популяции необходимо как минимум шесть детей, потому что двое, скорее всего, умрут в младенчестве, а еще двое – до того как обзаведутся собственным потомством.
После того как улучшение условий приводит к снижению младенческой смертности, сценарии деторождения приспосабливаются к новым условиям только через некоторое время. Мы можем наблюдать это на примере Гвинеи в Западной Африке, где уровень младенческой смертности с начала 1960-х годов неуклонно снижался – от более 1:5 до менее 1:15. Однако коэффициент фертильности начал уменьшаться только с начала 1990-х годов: с 6,5 тогда до современного значения 4,5. За тот же период младенческая смертность упала и в Дании – с 1:50 в начале 1960-х годов до 1:300, хотя на протяжении всего этого периода и задолго до него коллективная память в Дании не фиксировалась на младенческой смертности: она была слишком мала, чтобы люди старались заводить дополнительных детей для борьбы с ней.
Известно также экономическое объяснение, почему люди в бедных сельскохозяйственных обществах имеют много детей, а горожане и жители индустриальных (и постиндустриальных) регионов – меньше. В сельских районах Гвинеи лишний ребенок, которого поначалу кормят исключительно грудным молоком и которому не собираются покупать кучу специальных детских вещей, обходится семье недорого. С определенного момента еще в детстве ему можно поручить какое-либо экономически полезное дело в доме или в поле. Получить образование трудно, к тому же оно в любом случае имеет сомнительную экономическую ценность при скудных возможностях. От родителей к ребенку по-прежнему идет какой-то поток экономических ценностей; он, вероятно, существует даже в обществах охотников-собирателей[86]. Но в целом этот поток скромен. В бедных сельских обществах дети не являются серьезными потребителями краткосрочных ресурсов, поэтому стимулы к сокращению их числа (а также зачастую средства контроля рождаемости) ограничены или вовсе отсутствуют. Напротив, в современном городском обществе дети требуют больших затрат на воспитание и образование, но при правильных инвестициях и квалификации потенциально могут зарабатывать большие деньги спустя десятилетия после рождения.
Именно поэтому семейной паре в какой-нибудь отдаленной гвинейской деревне есть смысл заводить много детей, в то время как городские жители в столице страны Конакри предпочитают меньшее количество. Как бы бедно ни жила гвинейская столица, заработная плата там больше, чем в сельской местности. Выше уровень образования. Люди чаще смотрят телевизор и имеют доступ к интернету. Они с большей вероятностью обеспечены средствами контроля рождаемости и медицинским обслуживанием, пусть и рудиментарным, необходимым для сохранения жизни имеющимся у них детям. И они с большей вероятностью смогут отдать своих детей в школу, а это обучение впоследствии окупится, когда придет время искать работу. По аналогичным причинам рождаемость, например, в Калькутте (Западная Бенгалия, Индия) вдвое ниже, чем в целом по штату[87], а женщины в Аддис-Абебе, столице Эфиопии, имеют вдвое меньше детей, чем эфиопские женщины в целом[88]. В бедных сельскохозяйственных обществах богатство может в какой-то момент начать перетекать от детей, которые с раннего возраста являются полезной парой рук в поле, к родителям.
В развитых городских обществах с дорогим воспитанием и образованием детей богатство течет в другом направлении, в значительных объемах и в течение длительного времени, и в результате у родителей есть стимул иметь больше детей в деревне и меньше в городе[89]. Кроме финансовых стимулов наблюдается сопутствующий эффект: городские женщины, как правило, более образованны и имеют упрощенный доступ к контрацепции. Таким образом, по мере того как люди становятся все более городскими, богатыми и образованными, у них появляется не только стремление, но и возможность воплотить в жизнь свое желание иметь меньше детей.
Африка: демографические процессы идут сейчас
Большая часть мира уже в основном совершила демографический переход и теперь характеризуется относительно высокой продолжительностью жизни и низкими коэффициентами фертильности. Это касается даже тех стран, которые еще недавно считались бедными: например, в Мексике и Бангладеш средняя продолжительность жизни превышает 70 лет, а уровень рождаемости находится ниже уровня воспроизводства населения.
Единственный регион мира, который пока находится в переходном периоде, – Африка, наименее экономически развитый континент. Еще не так давно большая часть этого материка даже не начинала переходный период, однако почти везде средняя продолжительность жизни увеличивается, а рождаемость в большинстве мест снижается. Стоит потратить некоторое время на изучение этого последнего места на планете, где до сих пор идут традиционные процессы демографии. Но, как и следует ожидать от территории такого размера и разнообразия, разные части континента находятся на самых разных этапах своего демографического пути.
Если в целом Африка – это мировое исключение, последний редут высокой рождаемости, то в ней самой тоже есть исключения. Картина на материке далеко неоднородна. Начнем с государств северной части Сахары. Страны Средиземноморского побережья, где почти везде исповедуют ислам и говорят преимущественно на арабском языке, в культурном и экономическом отношении отличаются от остальной части континента, где сосуществуют христианство, ислам и анимизм[90], а языки хотя и весьма разнообразны, но преимущественно принадлежат к языковой семье банту[91]. С точки зрения Европы Северная Африка может казаться бедным регионом, но если смотреть на нее с юга, то все будет наоборот. Во всех странах от Марокко до Египта ВВП на душу населения составляет 3000–4000 долларов США – за исключением богатой нефтью Ливии, где он примерно в 2 раза выше. Это в 10 с лишним раза меньше, чем ВВП на душу населения в большинстве стран – членов ЕС, и в 20 раз меньше, чем в Германии. Но одновременно это в 7 раз выше, чем в какой-нибудь действительно бедной африканской стране, лежащей южнее Сахары, например Сьерра-Леоне, и в три с лишним раза выше, чем в более успешном государстве вроде Эфиопии[92].
Поэтому неудивительно, что африканские страны Средиземноморского побережья в демографическом аспекте не похожи на остальные страны континента. До относительно недавнего времени все они отличались очень высокими показателями рождаемости, но за последние несколько десятилетий коэффициенты фертильности резко снизились до умеренного уровня – от двух до трех детей на одну женщину. В Тунисе рождаемость едва достигает уровня воспроизводства населения, а президент страны даже выразил обеспокоенность тем, что страну заполонят мигранты из стран южнее Сахары. После его заявления, что «цель» этой иммиграции – оторвать Тунис от его арабских корней, вы можете утверждать, что «теория замещения» – конспирологическая идея, обычно ассоциирующаяся с белыми шовинистами в Европе и Северной Америке, согласно которой существует заговор по замещению местного населения приезжими чужаками, – теперь достигла и арабского мира[93].
На противоположном конце континента тоже происходит похожая история, хотя и с несколько иным поворотом. Как и страны к северу от Сахары, Южно-Африканская Республика являлась довольно успешной в экономическом плане – и даже весьма успешной, поскольку доход на душу населения составлял около 7 тыс. долларов США. И снова это не так уж много с точки зрения развитых стран, но для большей части Африки это реальное богатство. Учитывая относительно развитое социально-экономическое положение ЮАР, можно было ожидать, что в демографических процессах она начнет опережать остальные страны континента. Именно это и произошло: на протяжении почти 30 лет в стране сохраняется умеренный уровень рождаемости – от двух до трех детей на одну женщину, как и в Северной Африке.
В случае с ЮАР примечательно то, что ее сценарий низкой рождаемости оказался заразительным и ближайшие соседи его подхватили. Относительно невысокий коэффициент фертильности – явление, характерное не только для ЮАР, но и для Южноафриканского региона в целом. Женщины в Ботсване уже имеют меньше троих детей; то же самое верно для Эсватини (ранее Свазиленд). Не меняют тенденцию и их сестры в Намибии и Лесото. В какой-то степени здесь отражается общий экономический и социальный прогресс этих государств. Однако это также свидетельствует о степени демографического «перехлеста», когда снижение рождаемости опережает развитие, особенно в случае Лесото, которое все еще относится к числу беднейших государств континента. Пока рано говорить, пройдут ли эти соседи, подобно ЮАР, по пути снижения рождаемости до уровня воспроизводства населения, не пересекая его. Впрочем, есть основания полагать, что так и будет, поскольку, как и в ЮАР, в этих странах при опускании коэффициента фертильности ниже 3 наблюдается не резкое падение, а выход на плато.
Таким образом, история северных и южных стран континента – это значительное снижение рождаемости и ее стабилизация на устойчивом уровне, как правило, соответствующем социально-экономическому развитию, а в некоторых случаях и опережающем его. В большинстве стран этому процессу сопутствуют государственные кампании по популяризации и распространению контрацепции, часто при поддержке иностранных спонсоров или международных гуманитарных организаций. В остальных регионах Африки картина отличается, но она опять же неоднородна.
Население Восточной Африки растет быстрыми темпами, однако в этом регионе стараются взять уровень рождаемости под контроль. Это видно на примере такой страны, как Руанда, которая во многих отношениях является лидером на континенте. С 1980-х годов уровень рождаемости в этой стране снизился вдвое, в то время как доход на душу населения вырос вчетверо; одно невозможно представить без другого[94]. Если бы руандийские женщины по-прежнему рожали по восемь детей, а не по четыре, страна, несомненно, была бы более населенной, однако менее влиятельной.
В Уганде и Танзании некоторые политики в разное время призывали поддерживать высокий уровень рождаемости (это явление можно назвать гипернатализмом), стремясь сохранить исключительно высокий уровень рождаемости и противостоять демографическому переходу, происходящему в бедных странах. Несмотря на это, в настоящее время в обеих странах наблюдается снижение рождаемости. Впрочем, в этом отношении всех обогнала Кения. Потребовалось время, чтобы общий коэффициент фертильности в стране снизился – в середине 1980-х годов он все еще составлял около 7, – но сейчас он вдвое ниже и продолжает уменьшаться. На этом плавном пути Кении помогла более или менее последовательная политика правительства в сфере планирования семьи.
По-прежнему высок коэффициент фертильности и в Эфиопии – сейчас он примерно равен 4, но это гораздо меньше, чем несколько десятилетий назад. Найроби и Аддис-Абеба, столицы Кении и Эфиопии, приблизительно достигли уровня воспроизводства населения, и мы можем быть уверены, что по мере урбанизации восточноафриканских гигантов нас ждет еще большее снижение рождаемости. «Женщины дольше учатся в школе, уровень жизни растет, поэтому люди не хотят иметь слишком много детей, и, что еще важнее, все более популярным становится планирование семьи», – говорит сотрудник ООН. «Мой муж – единственный, кто отвез меня в колледж, – говорит одна женщина, воспользовавшаяся программой ООН. – Я хотела лучшей жизни для своих детей»[95]. Эти чувства знакомы жителям многих стран мира, где планирование семьи превращается в норму.
В то время как у стран Восточной Африки впереди еще годы роста населения (даже при снижении уровня рождаемости), а в странах севера и юга уже наметилась определенная демографическая стабильность, в центре и на западе Африки ситуация остается иной. От тропических лесов Демократической Республики Конго до пустынь мавританского побережья мы обнаруживаем последние оплоты неизменно высокого уровня рождаемости. В Африке происходит классический демографический переход, однако страны континента находятся на разных его стадиях. В Кении коэффициент рождаемости ниже 3,5. Доход на душу населения в этой стране превышает 3 тыс. долларов США, а средняя продолжительность жизни составляет более 60 лет[96]. Более 80 % взрослого населения страны грамотны[97]. В то же время женщины Центрально-Африканской Республики по-прежнему имеют более шести детей, как это было на протяжении десятилетий, а другие данные свидетельствуют о том, что страна отстает в гонке за развитием: доход на душу населения составляет лишь малую долю кенийского, средняя продолжительность жизни – менее 55 лет, а грамотны не более трети взрослых[98]. Это именно те характеристики страны, где можно ожидать стабильно высокого уровня рождаемости.
Особняком стоит Нигерия – демографический колосс Африки. В стране с населением более 200 млн человек проживает примерно каждый шестой африканец из стран южнее Сахары. Кажется, что государство богато, поскольку доход на душу населения немногим уступает южноафриканскому, однако здесь царит крайнее неравенство, поскольку нефтяные богатства государства напрямую приносят пользу лишь небольшой прослойке населения. Почти треть женщин в стране неграмотны[99]. Социально-экономическое развитие затормозилось, как и демографический прогресс. Нигерии потребовалось тридцать лет, чтобы снизить коэффициент фертильности с 6,3 до 5,3. В противоположность этому Иран и Китай добились в 3 раза большего снижения за половину и треть этого времени соответственно.
Однако сама Нигерия далеко неоднородна. Страна отличается значительным этническим разнообразием: фульбе и хауса (преимущественно мусульмане, живущие на менее развитом севере) имеют восемь детей, в то время как живущие на юге игбо и йоруба (соответственно христиане и смешанные христиане/мусульмане) рожают около четырех[100]. На юге лучше образование и шире используются противозачаточные средства. Сверхвысокая рождаемость помогла увеличить долю мусульман в структуре населения: в момент обретения независимости в 1960 году их было чуть более трети, а сейчас – чуть более половины[101]. Коэффициент фертильности в Лагосе, преимущественно христианском нигерийском мегаполисе с населением около 15 млн человек, высок для города (около 3,5), однако это все равно почти на два ребенка меньше среднего показателя по стране[102].
Нигерия важна из-за своих размеров, но это не экстремальный случай высокой рождаемости. Страна с самым высоким коэффициентом фертильности в мире – соседний Нигер, где этот показатель немного не дотягивает до 7. У Нигера нет ни нефтяных ресурсов, как в Нигерии, ни крупных городов (в его столице Ниамее проживает примерно в 15 раз меньше людей, чем в Лагосе, а доля городского населения составляет 17 % против примерно 50 % в Нигерии)[103]. Это преимущественно мусульманская страна, как и север Нигерии с его высокой рождаемостью. Уровень грамотности здесь не дотягивает и до половины нигерийского. Поэтому нас не должно удивлять, что уровень рождаемости в Нигере выше, и можно ожидать, что он будет снижаться медленнее[104].
Хотя стандартом считаются данные о реальном количестве рожденных детей, существует менее точный, но все же важный показатель – количество детей, которых люди хотят иметь (или говорят, что хотят). В силу различия культур и нюансов в смысловом значении вопросов на разных языках мы не можем относиться к данным о желаемом размере семей с такой же научной точностью, как к данным о фактическом размере. Но если мы хотим понять, чему могут научить мир последние оставшиеся страны с высокой рождаемостью, мы должны учитывать эту информацию.
Вы можете решить, что там, где в среднем рождается пять или шесть детей, женщины, как правило, предпочли бы сократить их число. Некоторые люди представляют Африку континентом, где полно молодых женщин, которые отчаянно пытаются отбиться от требований своих мужей и партнеров, настроенных на рождение детей, и не прочь были бы использовать противозачаточные средства, если бы те были доступны. Безусловно, существует множество подтверждений подобной точки зрения. «У меня слишком много детей», – говорит одна женщина из Бенина (где суммарный коэффициент рождаемости составляет 5). «Если вы скажете мужу, что не хотите большую семью, он просто уйдет и женится на другой женщине, – сообщает мать восьмерых детей из рыбацкой деревушки на юге страны. – Это большое давление. Наши мужья любят детей и большие семьи… Я родила слишком много детей… Я чувствую себя все хуже и слабее. У меня куча болезней, включая гипертонию. У меня головные боли, головокружения и усталость». Ее муж смотрит на вещи иначе: «Вам нужно много детей, потому что вы никогда не знаете, сколько из них выживет, а сколько умрет. Что, если у нас будет только два ребенка и оба умрут?»[105]
Однако так же легко привести примеры, свидетельствующие о том, что женщины удовлетворены или по крайней мере смирились с большой семьей. «У меня десять детей, – сообщает женщина из Кано (Нигерия). – Это воля Божья», – поясняет она, глядя на снующих вокруг нее детей и внуков[106].
Подобные сообщения свидетельствуют, что на самом деле на континенте не так уж много женщин, желающих ограничить размер своей семьи. Широкомасштабный академический опрос, проведенный в свыше 30 африканских государствах, показал, что две трети женщин хотят иметь больше детей, а не меньше. Примечательно, что страной, где такое желание выражали реже всего, была ЮАР с относительно низкой рождаемостью, а страной, где женщины хотели бы иметь больше детей, оказался сверхплодовитый Нигер. То же исследование показало, что, как и следовало ожидать, желание иметь больше детей уменьшалось по мере повышения уровня образования женщин и их участия в трудовой деятельности. Доступ к телевидению и средствам массовой информации также коррелирует со снижением желания иметь большую семью[107]. В целом женщины в Восточной Африке хотят иметь на полтора ребенка меньше, чем их сестры в Центральной и Западной Африке[108]. В Эфиопии, где население становится все более урбанизированным и грамотным, количество желаемых детей на одну женщину с 1980-х годов сократилось с 7,5 до четырех, и в соответствии с этим упала фактическая рождаемость. (То же самое происходило и в Индии[109].) В целом, похоже, что те же условия, которые снижают количество желаемых детей, снижают и количество реальных.
Достигнув дании: коэффициенты фертильности в постсовременную эпоху
Американский политолог Фрэнсис Фукуяма предположил, что Дания – это неизбежная судьба или, по крайней мере, неизбежное устремление всех стран и народов. Кто бы не хотел стабильного, демократического порядка, уважения к правам человека, низкого уровня преступности, высокого уровня доходов и человеческого развития? Какими бы ни были достоинства его идей с более общей политической и экономической точки зрения, в демографическом аспекте мы все двигаемся к Дании[110]. Вместе с экономическим развитием, а иногда и опережая его, такие разные страны, как Колумбия и Камбоджа, Марокко и Мьянма, независимо от их политического статуса, религиозной или культурной принадлежности, приближаются к модели низкой рождаемости и растущей продолжительности жизни, которая характерна для Дании. Именно Данию с каждым годом все больше напоминает мир, когда речь касается ключевых демографических показателей.
Таков прогресс, и любой разумный человек должен его приветствовать. Пронатализм необходимо четко и ясно отличать от простого натализма в обществах, где низкий уровень образования и развития, а также зачастую патриархальные социальные системы означают, что женщины имеют в среднем шесть или семь детей и лишены права голоса в этом вопросе. Это доисторическая демография, и, чем скорее она уйдет в прошлое, тем лучше.
Но переходный процесс не заканчивается, когда мы достигаем ситуации, как в Дании. Более того, он не завершился и в самой Дании. Как и остальная Скандинавия, Дания не страдала от крайне низкого уровня рождаемости, свойственного Южной и Восточной Европе, не говоря уже о Восточной Азии, но, как и в большинстве развитых стран мира, ее коэффициент фертильности не превышал уровня воспроизводства населения на протяжении более 50 лет. Как и в большинстве стран Европы и Северной Америки, после расцвета послевоенного беби-бума в середине 1960-х годов рождаемость быстро пошла на спад.
Сторонники теории «второго демографического перехода» полагают, что в Дании и других странах с аналогичным уровнем развития население вступило в эпоху, когда реализация личных проектов, разрушение традиционных семейных структур и общий культурный сдвиг означают, что уровень рождаемости окажется ниже уровня воспроизводства населения, что потребует массовой иммиграции из стран, находящихся на предыдущих стадиях перехода, и, следовательно, приведет к быстрым изменениям в этническом составе[111].
Однако дело не только в прогрессивных социальных нормах, обуславливающих низкую рождаемость. Например, весьма низкие показатели рождаемости наблюдаются в таких странах, как Греция и Корея, где сожительство вне брака остается довольно редким явлением и количество внебрачных детей относительно мало[112]. Простая зависимость между «социальной прогрессивностью» страны, с одной стороны (низкий коэффициент брачности[113], позднее вступление в брак, высокий уровень внебрачных родов, внебрачное сожительство, считающееся нормой, и высокий уровень прав женщин на рабочем месте и дома), и низким уровнем рождаемости, с другой стороны, перестала работать. И здесь мы должны найти повод для надежды. Ведь это означает, что даже если весь мир действительно движется в направлении Дании, когда речь идет об отношении к женщине и семье, он не обязательно будет двигаться в сторону сверхнизкого уровня рождаемости. До определенного момента экономического развития коэффициент фертильности будет снижаться, как это происходит в большинстве стран Африки к югу от Сахары. Но как только вы пройдете эту точку – как только общество станет достаточно урбанизированным и грамотным, а доступ к контрацепции будет у всех, – тогда именно культура, а не материальные условия начнут определять, каким будет ваш уровень рождаемости – умеренным или низким.
Сейчас, когда большая часть мира переживает свой (первый) демографический переход – когда высокий уровень доходов, урбанизации и образования стал обычным, если не всеобщим явлением на большей территории земного шара и когда контрацепция так широко доступна, – коэффициент фертильности резко падает, и независимо от того, является ли он очень низким (как в Корее и Греции) или просто низким (как в Дании и США), он слишком мал для долгосрочной стабильности. Есть и исключения, но сейчас наша задача – попытаться понять, почему, как только страна приближается к датскому уровню развития, ее коэффициент рождаемости, как правило, опускается ниже уровня воспроизводства и остается там.
Взаимосвязь между низкой рождаемостью и размером семьи сложнее, чем просто растущая волна бездетности. Дело не только в том, что все больше женщин вообще не имеют детей; становится все меньше многодетных семей. Около 18 % женщин, родившихся в середине 1970-х годов в Англии и Уэльсе, остаются бездетными до конца своего фертильного возраста, что не сильно отличается от когорт, родившихся в 1950–1960-х годах. Уровень бездетности в Японии почти в 3 раза выше, чем в Украине, хотя коэффициент фертильности в Японии немного выше. Испания и Португалия имеют схожие коэффициенты рождаемости, но при этом в Испании в 3 раза больше бездетных женщин, чем в Португалии. Таким образом, распределение детей среди когорты детородных женщин может меняться даже в том случае, если суммарный коэффициент рождаемости не меняется.
Однако в данном случае речь идет о доле бездетных женщин только в конце детородного возраста, что является несколько отстающим показателем, поскольку его нельзя (более или менее) точно определить для когорты, пока она не достигнет примерно 45 лет. Очевидно, что существует тренд роста бездетности. Если только сегодняшняя когорта тридцати-с-чем-то-летних не преподнесет весьма большой сюрприз и не произведет на свет значительно больше детей, чем можно было бы ожидать (даже с учетом явной тенденции к увеличению числа детей в позднем возрасте), можно предположить, что доля женщин, доживающих свои фертильные годы вообще без детей, будет существенно возрастать.
Поскольку низкая рождаемость распространяется все шире, мы предполагаем, что либо у нее должен быть общий набор причин, либо, возможно, существует некая глубокая зависимость, которая по-разному проявляется в разных местах. Это сложная тема: как только вам кажется, что вы обнаружили какую-то фундаментальную причину, тут же обнаруживается исключение. Дорогое жилье? Можно найти множество примеров мест, где рождаемость мала, несмотря на дешевое жилье. Дорогой и недоступный уход за детьми? То же самое. Один очень вдумчивый комментатор отмечает: «Противостоять демографическому спаду – значит бороться с наркоманией и алкоголизмом, потому что злоупотребление наркотиками и алкоголем ведет к преступности, безработице, нежеланию вступать в брак». Но это весьма американская точка зрения. Низкие коэффициенты фертильности зафиксированы также и в тех странах – от Японии до Испании, – где наркомания и алкоголизм практически не распространены.
Именно улучшение материального положения привело к тому, что уровень рождаемости снизился до уровня воспроизводства населения. В некоторых местах это происходит и сейчас. Но для уже развитых стран и даже для некоторых не совсем развитых стран это улучшение больше не является ответом, и существует ряд других факторов, которые приводят к снижению рождаемости ниже уровня воспроизводства или, по крайней мере, сильно коррелируют с низким уровнем рождаемости. Сейчас мы рассмотрим их.