Что насчет иммиграции?
Из всех пустых обвинений в адрес сторонников пронатализма самым странным и потенциально вредным является обвинение в расизме. «Призывы консерваторов рожать больше детей скрывают пагубные мотивы», – гласит заголовок недавней статьи в The Observer. Далее в статье говорится о британских пронаталистах: «Возможно, они отчаянно хотят, чтобы люди рожали больше детей, но это должны быть правильные люди… Их политическая программа связана со страхами в отношении иммиграции»[338].
Когда я написал статью в поддержку увеличения числа рождений в Великобритании, то недвусмысленно заявил, что не призываю к увеличению рождаемости среди той или иной конкретной группы населения в нашем многорасовом и многокультурном обществе. Как я уже неоднократно отмечал, у многих этнических меньшинств в Великобритании и других развитых странах коэффициент фертильности столь же низок, как и у населения в целом, а то и ниже. Например, сочетание низкого уровня рождаемости и межнациональных браков привело к тому, что афрокарибское население Великобритании оказалось единственным этническим меньшинством, численность которого сократилась в период между переписями 2011 и 2021 годов[339]. Рождаемость у сикхов и индусов в Соединенном Королевстве находится значительно ниже уровня воспроизводства и, похоже, близка к рождаемости у белых британцев, в то время как рождаемость в среде британских мусульман хотя и выше, но тоже снижается[340].
Случаи дискриминационного пронатализма, конечно, существовали и продолжают существовать. В то время как китайское правительство поощряет деторождение среди ханьцев[341], оно, как сообщается, заставляет уйгурок и представительниц других меньшинств устанавливать внутриматочные спирали[342]. В Ливане социальные выплаты на детей не распространяются на детей палестинского происхождения, даже если они и их семьи живут в стране уже несколько поколений[343]. В последние годы существования Советского Союза система повышенных пособий на детей, которые по идее предполагалось выплачивать по всей стране, сначала была развернута в этнически русских районах и не дошла до меньшинств в таких союзных республиках, как Узбекистан[344]. Утверждают, что Румыния при Чаушеску закрывала глаза на аборты и доступность контрацепции в районах, где жили венгры, одновременно навязывая драконовский пронатализм этническим румынам[345].
Однако тот факт, что некоторые социалистические страны или правительства на Ближнем Востоке в ходе поощрения деторождения занимались или занимаются расовой или этнической дискриминацией, не делает пронатализм дискриминационным по своей сути. Люди обвиняли некоторые пенсионные системы в дискриминации женщин, но это вряд ли является аргументом против пенсионного обеспечения как такового[346]. То обстоятельство, что в некоторых частях США существовала сегрегация в автобусах по расовому признаку, едва ли является аргументом в пользу отмены всех автобусных перевозок.
В самом деле пронаталисты превозносят и ставят в пример тех африканских женщин, которые решили обзавестись в среднем двумя или тремя детьми, даже если у них есть возможности вслед за своими европейскими, восточноазиатскими и североамериканскими сестрами рожать меньше.
Обвинения в расизме в адрес пронаталистов можно проследить до эпохи, когда низкий коэффициент фертильности являлся в основном уделом белой расы. Люди европейского происхождения первыми вступили в демографический переход (когда смертность упала, а население увеличилось) и первыми вышли из него (когда рождаемость упала, а население стабилизировало свою численность). Было время, когда некоторые белые расисты беспокоились, что рождаемость у белых падает, в то время как среди остальных расовых групп она остается высокой. Это сродни тому, как если бы кто-то беспокоился, что высшие классы начали контролировать рождаемость, в то время как до менее обеспеченных слоев населения контрацепция еще не дошла[347].
Но, как мы видим, эти времена давно в прошлом. Пионерами крайне низкого уровня рождаемости стали японцы, которые сейчас все сильнее ощущают на себе последствия этих процессов. Сегодня мировыми чемпионами по нежеланию рожать детей являются южнокорейцы. Низкая рождаемость распространилась на те регионы, где ее меньше всего можно было ожидать и которые явно не являются «белыми»: например, в Сент-Люсии уровень рождаемости сейчас находится на уровне Японии – около 1,3 ребенка на женщину. У латиноамериканских женщин в Пуэрто-Рико вдвое меньше детей, чем в преимущественно белой Южной Дакоте, а коэффициент фертильности в Западной Бенгалии ниже этого показателя во Франции[348].
Возможно, на пронатализм наложили клеймо расизма, потому что его пропагандировали правые режимы и он обычно ассоциируется с правыми политиками. Однако и левые диктаторы – от Сталина до Мао и Кастро – также стремились повысить рождаемость. Сегодня и в последние годы за увеличение размера семьи выступают как правые правительства, например в Венгрии и Польше, так и власти Китайской Народной Республики (после того как они изменили свою позицию[349]). Это же происходит во многих странах Евросоюза, причем не только в государствах, где у власти правые популисты, но и в странах с правительствами более умеренного толка – от Финляндии до Испании[350].
На Западе (в частности, в Великобритании) пронаталистов иногда обвиняют в расизме – возможно, потому, что пронаталисты вроде меня часто говорят, что проблема нехватки рабочей силы не решается бесконечным притоком иммигрантов. При этом наши аргументы не имеют ничего общего с расами, а основаны на динамике демографического состояния.
Ограниченные возможности иммиграции для решения проблемы
Предложение рабочей силы в обществе зависит от количества людей трудоспособного возраста. Спрос на рабочую силу зависит от общей численности населения. Связь между этими двумя величинами определяется коэффициентом нагрузки относительно пожилого населения, то есть отношением количества людей пенсионного возраста к количеству людей трудоспособного возраста.
По мере того как уменьшается число детей, переходящих из подросткового возраста в трудоспособный, а число пенсионеров растет, общая численность рабочей силы сокращается, а потребности экономики в ней – нет. Например, после Второй мировой войны в Великобритании был очень высок спрос на рабочую силу. Во-первых, требовалось восстанавливать страну после разрушений, вызванных бомбардировками; во-вторых, население сильно сократилось из-за потерь военного времени. Вооруженные силы продолжали оттягивать значительную часть потенциальной рабочей силы посредством призыва на службу: призыв юношей в возрасте от 17 до 21 года на срок до двух лет полностью свернули только в 1963 году[351]. Сокращению количества рабочей силы способствовал и тот факт, что в межвоенный период коэффициент фертильности упал до исторического минимума, достигнув к 1939 году уровня примерно два ребенка на женщину. Послевоенный беби-бум решил эту проблему, обеспечив большой приток рабочей силы в 1970-х и 1980-х годах, что внесло свой вклад в исторически высокий уровень безработицы в эти десятилетия. Затем беби-бумеры начали выходить на пенсию, а низкая рождаемость последних десятилетий привела к тому, что чистый приток рабочей силы упал в 10 раз по сравнению с тем, что был 30 лет назад[352]. Результатом стала нехватка рабочей силы. Это явление мы наблюдаем во многих развитых странах мира, включая США[353].
Один из способов улучшить ситуацию – повысить пенсионный возраст, но это даст лишь ограниченный разовый толчок для рабочей силы, и, как правило, такое повышение встречает серьезное сопротивление. Другой способ – импортировать работников, чем Британия начала заниматься в конце 1940-х годов, а сейчас осуществляет в огромных количествах. Но иммигранты тоже стареют и уходят на покой. Например, люди трудоспособного возраста, прибывшие в Великобританию из Вест-Индии в первые послевоенные годы (так называемое поколение Уиндраш[354]), уже давно вышли на пенсию и теперь нуждаются в таком же медицинском и социальном уходе, как и остальные их ровесники. Коэффициент фертильности на покинутых ими островах был высок – еще в 1960-х годах он превышал пять детей на одну женщину, однако рождаемость иммигрантов в Великобритании, как мы видели, адаптировалась к местному уровню (а на родине стала даже еще ниже). Таким образом, нам не удалось добиться какого-либо долгосрочного решения проблемы с рождаемостью – коэффициент фертильности постоянно остается ниже уровня воспроизводства населения. Это не означает, что мы не должны ценить тех, кто переехал на работу в развитые страны, обогащая тем самым местное общество. Однако использование этого метода для предотвращения снижения коэффициента нагрузки требует увеличения иммиграции по мере роста когорты пожилых людей. В то же время уровень рождаемости на уровне коэффициента воспроизводства или чуть выше его обеспечивает здоровую демографическую пирамиду, в которой достаточно молодых работников, чтобы заменить уходящих на пенсию.
Относительное благосостояние как движущий фактор для иммигрантов
В межвоенный период коэффициент фертильности в Британии упал, но восстановился после войны, во время беби-бума, продолжавшегося до 1960-х годов. В начале 1970-х годов коэффициент опустился ниже уровня воспроизводства населения, что привело к тому, что в 1990-е годы Британия все сильнее ощущала дефицит рабочей силы на рынках труда. Несмотря на продолжающуюся деиндустриализацию и экспорт рабочих мест в Китай, безработица – главная экономическая беда предыдущих десятилетий – неуклонно снижалась. Рецессия в начале 1990-х годов привела к более слабому росту безработицы по сравнению со спадом начала 1980-х и продолжалась не так долго. Аналогичным образом рост безработицы во время финансового кризиса в конце первого десятилетия XXI века был ниже, чем во время предыдущих рецессий, а затем упал до новых минимумов[355]. Очевидно, что снижение безработицы (являющейся пустой тратой человеческого потенциала и источником страданий) – это положительный фактор. Но хотя политики по-прежнему без устали твердят о необходимости рабочих мест, наша новая реальность все сильнее меняется в сторону потребности в рабочих руках. Кроме того, именно с конца 1990-х годов иммиграция начала расти и достигла рекордных уровней[356]. Многие иммигранты приехали из стран бывшего восточного блока, рухнувшего в 1990-х годах. Жители этих государств обладали относительно хорошим образованием, могли беспрепятственно уезжать и (благодаря тому, что Великобритания рано приняла правила ЕС о свободе передвижения) с 2004 года получили возможность работать в Соединенном Королевстве[357].
Эти недавние события сформировали в Великобритании ложное чувство безопасности. Падение Берлинской стены и внезапное появление многочисленной, образованной и бедной рабочей силы, которая желала и имела возможность переехать в Соединенное Королевство, – явление нетипичное, и мы не можем ожидать, что такие факторы повторятся. В Великобритании уже давно (по крайней мере, со времен Второй мировой войны) обосновалась масса людей польского происхождения, что обеспечивает семейные связи, которые могут значительно облегчить въезд и успешное обустройство новой волны иммигрантов. Поляки хотя бы в некоторой степени знали Великобританию, и, даже если они еще не говорили по-английски, этот язык стоило учить. Но что самое важное, заработки в Великобритании были гораздо выше, чем у них на родине.
Однако после того как Польша освободилась от ограничений государственного социализма, она начала развиваться и получать выгоду от доступа к рынкам ЕС. В 2000 году уровень зарплат в Польше составлял около 1/7 от британского. К 2019 году это отношение увеличилось до ¼ – 1/[358]. Если учесть поправку на цены, то после 2002 года ВВП на душу населения в Польше вырос с чуть более ⅓ до почти4/5 ВВП Великобритании[359]. Работа поляков в Великобритании по-прежнему оплачивается лучше, однако разрыв сокращается и, скорее всего, этот процесс продолжится. Чтобы оставить семью и уехать на заработки в новую страну, необходим определенный стимул. Если вы покидаете политически стабильное место, где более или менее уважают права человека, мотивация, скорее всего, окажется экономической. Если же экономическая привлекательность ослабеет, то, соответственно, и людей приедет меньше. Даже после брекзита в Великобритании по-прежнему проживает почти 700 тыс. поляков[360]. Но не следует ожидать, что это число будет расти, даже если это позволят правила приема на работу.
Мы уже видели, как развитые страны утратили свое преимущество перед развивающимися по таким показателям благосостояния, как низкий уровень младенческой смертности и высокая продолжительность жизни. Более того, бедные страны начинают постепенно сокращать и экономическое отставание. Хотя богатые государства продолжают манить людей из более бедных, эта сила будет ослабевать, если разрыв между экономическим благосостоянием стран продолжит сокращаться. Например, на протяжении многих десятилетий Британия являлась главным местом притяжения иммигрантов из Ирландии, которых влекли более высокие зарплаты. Однако сейчас зарплаты в Республике Ирландия выше, чем в Великобритании, поэтому такая экономическая тяга ослабела. В последние годы эмиграция через Ирландское море в направлении из Великобритании в Ирландию стабильно превосходила потоки людей в обратном направлении[361]. С середины XIX до конца XX века новые ирландские иммигранты составляли основную часть британской рабочей силы. Теперь их больше нет.
Нечто похожее наблюдается и в других европейских странах. В период между войнами происходила масштабная иммиграция из Испании и Италии во Францию. В начале 1930-х годов в стране проживало около 400 тыс. испанцев и около миллиона итальянцев[362]. Но в последнее время страны Южной Европы сокращают разрыв, и притягательность стала ослабевать. В послевоенное время многие португальцы покинули родину и уехали в поисках лучшей доли на север и в центр континента, например в Люксембург; сегодня они составляют почти 15 % населения Великого герцогства[363]. Но после значительного повышения уровня жизни в Португалии стимулов для отъезда поубавилось. Экономическое превосходство богатых стран северо-запада Европы перед странами юга и востока существенно уменьшилось. Было бы неразумно надеяться, что они вечно смогут привлекать иммигрантов из Италии, Испании, Португалии и других, более бедных государств континента. И столь же неразумно было бы думать, что они смогут вечно полагаться на свой более высокий уровень жизни по сравнению с государствами за пределами Европы. Если учесть поправку на цены и стоимость жизни, то доля мировой экономики, приходящаяся на нынешних членов ЕС, с 1980 года сократилась примерно вдвое – с 30 до 15 %[364]. По мере того как экономика стран за пределами Европы будет развиваться, а перспективы – улучшаться, их население предпочтет остаться дома. Но дело не только в сближении экономик. Причина также кроется в сближении демографических ситуаций.
Снижение рождаемости возвращается домой
Мы видели, что уровень рождаемости в иммигрантских общинах, как правило, сближается с уровнем рождаемости в принимающих их обществах. «Почему я должна хотеть иметь детей и быть привязанной к мужчине навсегда? Я видела, как моя мама работает на двух или трех работах, чтобы растить нас с братом, и поняла, что дети – это огромное финансовое бремя», – рассказывает одна иммигрантка первого поколения, ребенком приехавшая в Калифорнию из Мексики. Бразильянка, проживающая в Канаде, говорит: «С раннего детства я всегда любила проводить время в тишине и покое, и мне нравится путешествовать. Мне нравятся мои хобби… Заводить детей не имело смысла, потому что у нас очень длинный список мест, куда мы хотели бы поехать»[365].
Подобные женщины типичны среди тех, кто переезжает из стран с высоким коэффициентом фертильности в страны с низким коэффициентом и перенимает невысокий уровень рождаемости последних. Зачастую показатели рождаемости падают еще и на родине, так что сегодня в большей части Вест-Индии они значительно ниже, чем в Великобритании. Страны, ранее отличавшиеся высокой рождаемостью и рассылавшие эмигрантов, просто стали рожать гораздо меньше детей.
Население Польши составляет около 38 млн человек, и когда с 2004 года поляки получили возможность свободно выезжать из страны, число потенциальных эмигрантов было достаточно большим, чтобы изменить ситуацию в такой стране, как Великобритания. На тот момент в Польше насчитывалось почти 6,5 млн жителей двадцати с небольшим лет – представителей той возрастной группы, которая с наибольшей вероятностью хотела бы начать новую жизнь в другой стране. К 2020 году это число уменьшилось почти до 4,5 млн человек. К концу века оно сократится вдвое по сравнению с нынешним уровнем. Только за последние 15 лет коэффициент нагрузки относительно пожилых людей вырос в Польше с чуть более 20 % до чуть более 30 %. Согласно оценкам ООН, к 2050 году он перевалит за 60 %[366]. Мало того что местные жители теряют экономические стимулы ехать в Великобританию, так еще и количество поляков в наиболее вероятном для эмиграции возрасте становится все меньше. Более того, растет нужда в них на родине. С конца 1990-х годов коэффициент фертильности в Польше не превосходит 1,5, так что все идет к острой нехватке рабочей силы в стране.
Аналогичные демографические процессы происходят и в Румынии. Число людей в возрасте двадцати с небольшим лет уже сократилось на треть по сравнению с 2007 годом, когда румынам впервые разрешили свободно уезжать в Великобританию, а другие страны ЕС были готовы открыть свои ворота раньше, чем требовал Брюссель. К середине нынешнего столетия число людей в Румынии в возрасте «двадцать с чем-то» уменьшится еще на 25 %. И снова первопричиной является уровень рождаемости, который неуклонно идет вниз с тех пор, как люди нашли способы обходить принудительный пронатализм Чаушеску в 1960-х годах, в результате чего коэффициент воспроизводства населения на протяжении десятилетий держался ниже нормы. Война на Украине вполне может означать, что еще одно поколение жителей Восточной Европы отправляется на Запад, однако после окончания войны многие, скорее всего, вернутся домой. Если они этого не сделают, это обернется катастрофой для Украины, которой понадобятся люди для восстановления страны.
Сокращение экономического разрыва сначала происходило у более бедных европейцев, а затем в остальном мире, и то же самое справедливо для сокращения демографического разрыва. В начале 1970-х годов жительницы Индии имели примерно на четыре ребенка больше, чем женщины в Великобритании: суммарные коэффициенты рождаемости составляли примерно 6 и 2. Сегодня этот разрыв составляет около 1/3 ребенка, и, хотя коэффициент рождаемости в Великобритании продолжает снижаться, в Индии он падает еще быстрее. Аналогичные сравнительные данные можно привести для Франции и Алжира или для Турции и Германии. То же самое можно сказать о Мексике и США. В начале 1970-х годов мексиканки рожали на четверых детей больше, чем женщины к северу от Рио-Гранде. Сейчас эта разница составляет менее 1/3. Многие годы в страну возвращается больше мексиканцев, чем уезжает[367]. Сегодня основной приток латиноамериканцев в США идет из бедных стран Центральной Америки с более высоким коэффициентом фертильности. Впрочем, в них тоже наблюдается падение коэффициента: в Сальвадоре он близок к американскому, а в Гватемале хотя и выше, но уменьшился вдвое с середины 1990-х годов. Со временем их экономики также сократят разрыв с более богатым севером.
Не стоит думать, что Африка всегда будет стремиться к рождаемости и рассылать свою молодежь. Как выразились авторы одного исследования, «если Кения типична для того пути, по которому идет Африка, то нереально ожидать, что африканские родители будут рожать детей, которых не рожают в других частях света»[368].
Размеры дефицита
С начала 1970-х годов в большинстве развитых стран мира рождаемость находилась ниже уровня воспроизводства. Это означало более умеренный приток людей в трудовые ресурсы, который во многих случаях дополняли иммигранты. Но если смотреть в будущее, то уровень необходимой иммиграции окажется гораздо выше, чем в прошлом – из-за длительного периода низкой рождаемости, глубин, до которых она упала, а также из-за формы прошлых демографических бумов. Самая многочисленная когорта британского беби-бума (люди, родившиеся в 1964 году) начнет массово выходить на пенсию в ближайшие годы, когда им исполнится 60 лет. Их уход с рабочих мест в течение следующего десятилетия станет самой быстрой и серьезной потерей рабочих рук. Предыдущие когорты, которые уже выходят на пенсию, тоже были довольно многочисленными, и болезненные последствия этого уже ощущаются. Обычно после нескольких лет вялого экономического роста и массовой иммиграции можно ожидать массовой безработицы, но вместо этого мы сталкиваемся сейчас с напряженностью на рынках труда. Дальнейшее снижение коэффициента фертильности еще больше усугубит ситуацию в будущем.
В Южной Корее уровень рождаемости упал ниже уровня воспроизводства на полтора десятилетия позже, чем в Великобритании. Но хотя это случилось позже, коэффициент фертильности в Южной Корее провалился гораздо сильнее, и сейчас он у южнокорейских женщин почти в 2 раза ниже, чем у британских. Поэтому для сохранения коэффициента нагрузки Южной Корее потребуется беспрецедентный уровень иммиграции. По прогнозам, численность людей трудоспособного возраста в стране в конце текущего столетия составит около 13 млн человек. Чтобы сохранить хотя бы сегодняшний коэффициент нагрузки, она должна быть на 34 млн больше – и это без увеличения числа пенсионеров[369]. Множество других стран последовали или следуют по корейскому пути резкого снижения рождаемости, а это означает, что спрос на иммигрантов со стороны государств с низкой рождаемостью будет неуклонно расти – и как раз в то время, когда потенциальное предложение продолжит сокращаться, поскольку число стран с большим числом детей постоянно уменьшается.
Это указывает еще на одну потенциальную проблему использования иммиграции в качестве решения. Польские рабочие, приехавшие в Великобританию в начале 2000-х годов, обладали относительно качественным образованием и квалификацией. Они смогли продуктивно вписаться в развитую экономику. Однако другие страны с высоким коэффициентом фертильности, способные обеспечить поток иммигрантов в развитые страны, в основном имеют низкий уровень доходов, а их население в целом отличается слабым образованием. Самый высокий уровень рождаемости в мире сегодня наблюдается в Нигере, где на одну женщину приходится около семи детей. При этом доход на душу населения в Нигере, который вполне отражает экономическую производительность, составляет менее 1/100 от соответствующего показателя в США[370]. Переправьте работника из Нигера в Соединенные Штаты, предоставьте ему такой же капитал, что и американцу, обеспечьте ему тот же уровень образования (если он приедет в достаточно молодом возрасте, когда это образование еще эффективно) – и производительность труда этого человека резко возрастет. Однако это будет длительный и дорогостоящий процесс, а не легкий переход работников из относительно хорошо образованных обществ со средним уровнем дохода, к которым привыкли многие развитые страны.
Культура и реакция
История расовых взаимоотношений в бывших колониальных державах и в США – это серьезная тема, которая в значительной степени выходит за рамки данной книги. Однако ясно, что массовая иммиграция из развивающихся стран вызывала негативную реакцию в определенное время и в некоторых местах. Голосование за брекзит в Великобритании в 2016 году можно отчасти считать реакцией против иммиграции[371]. То же самое можно сказать и о победе Трампа на президентских выборах в США в 2016 году, когда самым знаковым обещанием кандидата-республиканца оказалось предложение построить стену вдоль границы с Мексикой.
По всей континентальной Европе, от Швеции до Италии, крайне правые партии приходили к власти или были в шаге от нее, опираясь частично или в основном на обещания снизить уровень иммиграции. Марин Ле Пен во Франции в ходе второго тура выборов 2022 года получила вдвое больше голосов[372], чем ее отец двумя десятилетиями ранее, что свидетельствует о нарастании волны правого популизма в этом сердце континента с быстро меняющимся этническим составом[373]. Правительства Польши и Венгрии долгое время сопротивлялись давлению Евросоюза, требовавшего принять больше мигрантов, и в результате получили поддержку населения и выиграли выборы[374]. На последних выборах в Нидерландах крупнейшая партия, возглавляемая Гертом Вилдерсом, опиралась на антииммиграционную платформу. В демократических странах нельзя игнорировать народные настроения, которые трансформируются в голоса избирателей и политические результаты.
Но с этой проблемой сталкиваются не только те страны, которые традиционно принимают иммигрантов из развивающихся стран. «Разве мы не должны прилагать все усилия для сохранения нашей этнической и культурной однородности?» – спросил меня корейский журналист из одного крупного сеульского издания в интервью 2023 года, когда я высказал предположение, что демографические проблемы Южной Кореи хотя бы частично можно решить с помощью иммиграции. Один опрос показал, что утверждение: «Я горжусь тем, что наша нация долго сохраняет расовую однородность» – набрало в Южной Корее в среднем 3,77 балла по шкале от 1 до 5, где 5 баллов означали полное согласие[375]. В 2023 году только около 3 % жителей страны не являлись этническими корейцами[376]. Хотя страны Восточной Азии не самая естественная цель для иммигрантов из Южной Азии и Африки, дело не только в культурных и языковых сложностях: существует и определенное сопротивление в самих принимающих странах.
Так, в феврале 2023 года президент Туниса Каис Саид пожаловался на появление в его стране «полчищ нелегальных мигрантов из стран Африки к югу от Сахары», которые принесли в Тунис «насилие, преступность и неприемлемые порядки». Он добавил, что это «неестественная» ситуация и часть преступного плана, призванного «изменить демографический состав» его страны и превратить ее «просто в очередную африканскую страну, которая больше не принадлежит к арабскому и исламскому региону»[377]. Несмотря на широкое международное осуждение, президент еще раз выразил аналогичные идеи несколько месяцев спустя[378].
Подобные настроения не редкость для Африканского континента. В 1972 году из Уганды изгнали десятки тысяч азиатов[379]. В 1983 году из Нигерии выставили два миллиона мигрантов из Западной Африки, половина которых были ганцами. «Если они не уедут, их следует арестовать, судить и отправить обратно на родину. При нормальных обстоятельствах нелегальным мигрантам не следует направлять никаких уведомлений», – настаивал президент страны[380]. Сотни зимбабвийцев бежали от ксенофобских беспорядков в ЮАР в 2015 году. Как бы либералы ни настаивали на космополитизме и ни сожалели об отказе общества принимать иммигрантов, такие умонастроения присущи не всем – как у нас, так и за рубежом. С политической точки зрения наивно и нереалистично предполагать, что иммиграция может оказаться исчерпывающим ответом на дефицит людей трудоспособного возраста, причем навсегда и без ограничений.
Биологический империализм
Но даже если предположить, что каждая страна, которая уже испытывает или вскоре будет испытывать нехватку рабочих рук, имеет доступ к бесконечному количеству высокопроизводительных потенциальных иммигрантов, нам следует задаться вопросом, насколько этично полностью полагаться на такой приток.
Сейчас мы справедливо осуждаем бесцеремонность европейцев XIX века, разделивших между собой Африку, однако сегодня мы занимаемся делом, которое история может счесть столь же бесцеремонным по замыслу, а также крайне пагубным по последствиям. Жители богатых стран Европы, а также Канады, США и Австралии полагают, что нехватку рабочей силы, вызванную низкой рождаемостью, можно восполнить за счет привлечения людей из более бедных стран. Действительно, они уже зависят от таких людей и будут зависеть от них еще сильнее по мере того, как влияние постоянно снижающейся рождаемости будет сказываться на рынках труда.
Да, иммигранты, будь они из Никарагуа или Невады, из Мали или Марселя, приезжают добровольно. На самом деле многие из них рискуют жизнью ради того, чтобы добраться до другой страны и улучшить свое материальное положение. Но хотя сами эти люди, возможно, зарабатывают существенно больше благодаря переезду из развивающихся стран в развитые, а денежные переводы, которые работники отправляют домой, приносят выгоду их семьям и местной экономике, их эмиграция – это еще и потеря человеческого капитала для стран, которые они покинули. Те, кому это удается, как правило, молоды, наиболее энергичны и предприимчивы. Часто они обладают самой высокой квалификацией. Мы лишаем соответствующие страны их талантов и навыков.
Например, нехватка врачей и других работников здравоохранения в Великобритании привела к тому, что их стали нанимать за границей. Не предполагалось, что Великобритания будет переманивать врачей из развивающихся стран, где в них крайне нуждаются[381]. Однако, по некоторым оценкам, в Соединенном Королевстве работает больше ганских медиков, чем в Гане[382]. В самой же Гане, несмотря на прогресс последних десятилетий, средняя продолжительность жизни все еще на 15 с лишним лет меньше, чем в Великобритании, а младенческая смертность почти в 10 раз выше. При этом в Великобритании в 10 раз больше врачей на душу населения, чем в Гане. Таким образом, переезд квалифицированных докторов из Ганы в Великобританию – очень регрессивное и несправедливое распределение человеческого таланта. И это лишь один из примеров того, что происходит, когда люди в богатом мире по каким-либо причинам не производят рабочую силу для будущего, но продолжают нуждаться в огромном количестве услуг, связанных с трудом.
Иммиграция – это не ответ
Возможно, в прошлом привлечение иммигрантов, чтобы обратить вспять старение населения, и являлось решением для богатых и относительно небольших по численности стран. Но для такого общества, как китайское, это не выход даже в краткосрочной перспективе. Размеры Китая означают, что ему потребуется огромное количество иммигрантов, в то время как его относительная бедность – даже сегодня – вряд ли позволит привлечь их. К тому же жители все уменьшающегося числа африканских стран с высокой рождаемостью к югу от Сахары чаще говорят по-английски или по-французски и считают желанной целью жизнь в Европе и гораздо реже говорят по-китайски и считают Китай привлекательным или разумным местом для эмиграции. На планете не существует достаточного количества потенциальных мигрантов, способных поддерживать коэффициент нагрузки в Китае на стабильном уровне, если его население предпочтет сохранить рождаемость на уровне чуть выше половины величины, необходимой для воспроизводства.
Таким образом, даже в качестве временного паллиатива иммиграция может сработать только для определенных стран и только при определенных обстоятельствах. Во-первых, принимающие государства должны быть достаточно богаты, чтобы привлекать большое количество иммигрантов. Во-вторых, необходимо определенное количество территорий, где коэффициент фертильности остается высоким, обеспечивая тем самым потенциальные источники миграции. Если бы, например, послевоенная иммиграция в Великобританию из Вест-Индии произошла сейчас, она привела бы к демографическому коллапсу в странах этого региона. В-третьих, естественное повышение коэффициента нагрузки в результате рождаемости ниже уровня воспроизводства не должно происходить слишком резко; иначе потребуются слишком быстрые темпы иммиграции, мигранты не успеют социально интегрироваться, и в обществе не удастся предотвратить популистскую негативную реакцию, которую мы наблюдаем в большинстве стран континентальной Европы. В-четвертых, принимающие страны должны обладать культурой, которая привлекательна для иммигрантов из стран с высокой рождаемостью и которая примет их с большой вероятностью; например, миграция в Японии весьма ограничена, несмотря на все демографические проблемы страны.
За последние десятилетия лишь относительно небольшое число стран, где эти критерии выполнены, сумели решить проблему нехватки рабочей силы за счет иммиграции.
Но даже если иммиграция помогает противостоять эффектам длительной низкой рождаемости, снижения коэффициента фертильности и роста коэффициента нагрузки, существует несколько причин, по которым экономически развитым странам не следует так сильно полагаться на нее, как это происходит сейчас. Легкость, с которой мы сумели завлечь к себе высококвалифицированных работников, отчасти стала результатом необычных исторических обстоятельств, которые больше не повторятся. Возможно, мы сможем еще несколько десятилетий привлекать бедных людей из развивающихся стран, но все чаще это будут жители стран с низкой производительностью труда. Если сохранятся нынешние масштабы иммиграции, нам придется выделять средства на образование и обучение мигрантов – хотя мы заявляем, что ресурсов не хватает на собственные молодые пары, имеющие детей. Нам также придется обеспечивать их жильем – хотя наши собственные граждане, не имеющие детей, объясняют свое решение как раз отсутствием жилья. Между тем резкие этнические изменения, вызванные иммиграцией, подпитывают рост правого популизма, что может привести к драконовским мерам против дальнейшей иммиграции. И – что, пожалуй, важнее всего – мы должны поставить под сомнение нравственность перекладывания на другие страны процессов деторождения, воспитания и образования; они создают рабочую силу вместо нас, а мы потом забираем ее себе, лишая эти государства человеческого капитала, в который они инвестировали и в котором остро нуждаются сами.
Мы видим, что низкие коэффициенты фертильности распространяются по всему миру. Когда-то они были характерны исключительно для самых богатых и развитых стран, теперь же они присущи даже довольно бедным государствам. Скоро показатели рождаемости упадут ниже уровня воспроизводства для человечества в целом. Переезды людей могут удовлетворять потребности одной группы людей – самых богатых и привилегированных. Но когда падение рождаемости становится глобальным, они едва ли окажутся решением для всего человечества. Не говоря уже о несправедливости.